Неточные совпадения
От роду ему
было в то время
лет сорок, и всю жизнь свою, чуть не с шестнадцати
лет, он пробыл в гусарах.
Наконец, получив в наследство село Степанчиково, что увеличило его состояние до шестисот душ, он оставил службу и, как уже сказано
было, поселился в деревне вместе с своими детьми: восьмилетним Илюшей (рождение которого стоило жизни его матери) и старшей дочерью Сашенькой, девочкой
лет пятнадцати, воспитывавшейся по смерти матери в одном пансионе, в Москве.
В то время, когда он получил свое наследство и вышел в отставку, овдовела его маменька, генеральша Крахоткина, вышедшая в другой раз замуж за генерала, назад
лет шестнадцать, когда дядя
был еще корнетом, но, впрочем, уже сам задумывал жениться.
Маменька долго не благословляла его на женитьбу, проливала горькие слезы, укоряла его в эгоизме, в неблагодарности, в непочтительности; доказывала, что имения его, двухсот пятидесяти душ, и без того едва достаточно на содержание его семейства (то
есть на содержание его маменьки, со всем ее штабом приживалок, мосек, шпицев, китайских кошек и проч.), и среди этих укоров, попреков и взвизгиваний вдруг, совершенно неожиданно, вышла замуж сама, прежде женитьбы сына,
будучи уже сорока двух
лет от роду.
Другие думали, что ему просто нужна
была нянька, так как он тогда уже предчувствовал весь этот рой болезней, который осадил его потом, на старости
лет.
Скоро он лишился употребления ног и последние десять
лет просидел в покойных креслах, подкачиваемых, когда
было нужно, двумя саженными лакеями, которые никогда ничего от него не слыхали, кроме самых разнообразных ругательств.
Это
был действительно ребенок в сорок
лет, экспансивный в высшей степени, всегда веселый, предполагавший всех людей ангелами, обвинявший себя в чужих недостатках и преувеличивавший добрые качества других до крайности, даже предполагавший их там, где их
быть не могло.
Мне
было тогда
лет десять, и помню, что мы очень скоро сошлись и совершенно поняли друг друга.
Зачитал он ее, то
есть как
есть бессловесная женщина сделалась, хоть и превосходительством называется — за генерала Крахоткина пятидесяти
лет замуж выпрыгнула!
Одна только Александра Егоровна, дочка полковничья, хоть и малый ребенок — всего-то шестнадцатый
год, да умней их всех, по-моему: не уважает Фоме; даже смотреть
было весело.
Один из двух мужчин, бывших в комнате,
был еще очень молодой человек,
лет двадцати пяти, тот самый Обноскин, о котором давеча упоминал дядя, восхваляя его ум и мораль.
Другой господин, тоже еще человек молодой,
лет двадцати восьми,
был мой троюродный брат, Мизинчиков.
Наконец, и, может
быть, всех более, выдавалась на вид одна престранная дама, одетая пышно и чрезвычайно юношественно, хотя она
была далеко не молодая, по крайней мере
лет тридцати пяти.
— Ах, дядюшка, вы все с своими науками!.. Вообразите, — продолжал я, с необыкновенною развязностью, любезно осклабляясь и обращаясь снова к Обноскиной, — мой дорогой дядюшка до такой степени предан наукам, что откопал где-то на большой дороге какого-то чудодейственного, практического философа, господина Коровкина; и первое слово сегодня ко мне, после стольких
лет разлуки,
было, что он ждет этого феноменального чудодея с каким-то судорожным, можно сказать, нетерпением… из любви к науке, разумеется…
— Что делать, сударыня-барыня: подлец! еще в тысяча восемьсот сорок первом
году было решено, что подлец, когда из службы меня исключили, именно тогда, как Валентин Игнатьич Тихонцов в высокоблагородные попал; асессора дали; его в асессоры, а меня в подлецы.
«Уж если, — говорит он, — часто поминаемый Тришин чести своей родной племянницы не мог уберечь, — а та с офицером прошлого
года сбежала, — так где же, говорит,
было ему уберечь казенные вещи?» Это он в бумаге своей так и поместил — ей-богу, не вру-с.
Гаврила вошел не один; с ним
был дворовый парень, мальчик
лет шестнадцати, прехорошенький собой, взятый во двор за красоту, как узнал я после. Звали его Фалалеем. Он
был одет в какой-то особенный костюм, в красной шелковой рубашке, обшитой по вороту позументом, с золотым галунным поясом, в черных плисовых шароварах и в козловых сапожках, с красными отворотами. Этот костюм
был затеей самой генеральши. Мальчик прегорько рыдал, и слезы одна за другой катились из больших голубых глаз его.
Лет ему
было под пятьдесят.
Не знаю, грустная ли фигура Гаврилы при произношении французской фразы
была причиною, или предугадывалось всеми желание Фомы, чтоб все засмеялись, но только все так и покатились со смеху, лишь только Гаврила пошевелил языком. Даже генеральша изволила засмеяться. Анфиса Петровна, упав на спинку дивана, взвизгивала, закрываясь веером. Смешнее всего показалось то, что Гаврила, видя, во что превратился экзамен, не выдержал, плюнул и с укоризною произнес: «Вот до какого сраму дожил на старости
лет!»
— Ох, пожалуйста, не принимайте меня за дурака! — вскричал я с горячностью. — Но, может
быть, вы предубеждены против меня? может
быть, вам кто-нибудь на меня насказал? может
быть, вы потому, что я там теперь срезался? Но это ничего — уверяю вас. Я сам понимаю, каким я теперь дураком стою перед вами. Не смейтесь, пожалуйста, надо мной! Я не знаю, что говорю… А все это оттого, что мне эти проклятые двадцать два
года!
У меня
есть, кроме того, сестра, девица
лет девятнадцати, сирота круглая, живет в людях и без всяких, знаете, средств.
Видите ли: она до прошлого
года была в ужасной бедности, с самого рождения жила под гнетом у благодетельниц.
Натурально, я
буду к ней приезжать раз в
год или чаще, и не за деньгами — уверяю вас.
Девять
лет как Педро Гóмец
Осаждает замок Памбу,
Молоком одним питаясь,
И все войско дона Педра,
Девять тысяч кастильянцев,
Все по данному обету
Ниже хлеба не снедают,
Пьют одно лишь молоко.
Девятнадцать человек!
Их собрал дон Педро Гóмец
И сказал им: «Девятнадцать!
Разовьем свои знамена,
В трубы громкие взыграем
И, ударивши в литавры,
Прочь от Памбы мы отступим!
Хоть мы крепости не взяли,
Но поклясться можем смело
Перед совестью и честью,
Не нарушили ни разу
Нами данного обета:
Целых девять
лет не
ели,
Ничего не
ели ровно,
Кроме только молока...
— Экой фофан! чем утешается, — прервал опять дядя, — что девять
лет молоко
пил!..
Это
был невысокий, но плотный господин
лет сорока, с темными волосами и с проседью, выстриженный под гребенку, с багровым, круглым лицом, с маленькими, налитыми кровью глазами, в высоком волосяном галстухе, застегнутом сзади пряжкой, во фраке необыкновенно истасканном, в пуху и в сене, и сильно лопнувшем под мышкой, в pantalon impossible [Здесь: немыслимые брюки (франц.).] и при фуражке, засаленной до невероятности, которую он держал на отлете.
Через пять
лет имения узнать нельзя
было: крестьяне разбогатели; завелись статьи по хозяйству, прежде невозможные; доходы чуть ли не удвоились, — словом, новый управитель отличился и прогремел на всю губернию хозяйственными своими способностями.
Каково же
было изумление и горе графа, когда Мизинчиков, ровно чрез пять
лет, несмотря ни на какие просьбы, ни на какие надбавки, решительно отказался от службы и вышел в отставку!
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей
было восемнадцать
лет. Я не знаю, когда ты
будешь благоразумнее, когда ты
будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты
будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что
лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не
будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Аммос Федорович. А я на этот счет покоен. В самом деле, кто зайдет в уездный суд? А если и заглянет в какую-нибудь бумагу, так он жизни не
будет рад. Я вот уж пятнадцать
лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку — а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда и что неправда.
Да если спросят, отчего не выстроена церковь при богоугодном заведении, на которую назад тому пять
лет была ассигнована сумма, то не позабыть сказать, что начала строиться, но сгорела.