Неточные совпадения
Он ожидал чего-то непостижимо высокого, такого, чего бы он, пожалуй,
и сам не мог понять, но только непременно высокого; а вместо того вдруг такие будни
и все такое известное —
вот точь-в-точь как то самое, что обыкновенно кругом совершается.
—
И неужели вы столько денег получили, Иван Петрович? — заметила Анна Андреевна. — Гляжу на вас,
и все как-то не верится. Ах ты, господи,
вот ведь за что теперь деньги стали давать!
— Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь
все более
и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут
и высокие лица.
Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает
и за границу послан. А что, если б
и ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
Я
вот теперь защищаю его перед тобой; а он, может быть, в эту же минуту с другою
и смеется про себя… а я, я, низкая, бросила
все и хожу по улицам, ищу его…
Ведь
вот он клялся мне любить меня,
всё обещания давал; а ведь я ничему не верю из его обещаний, ни во что их не ставлю
и прежде не ставила, хоть
и знала, что он мне не лгал, да
и солгать не может.
Ведь они мне
все равно что родные,
и вот чем я им плачу!..
И вот вся история моего счастия; так кончилась
и разрешилась моя любовь. Буду теперь продолжать прерванный рассказ.
По мере того как наступала темнота, комната моя становилась как будто просторнее, как будто она
все более
и более расширялась. Мне вообразилось, что я каждую ночь в каждом углу буду видеть Смита: он будет сидеть
и неподвижно глядеть на меня, как в кондитерской на Адама Ивановича, а у ног его будет Азорка.
И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие, которое сильно поразило меня.
— Ты ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с чувством, с сердцем. Ну, так
вот они
все таковы, люди-то с сердцем, симпатичные-то твои! Только
и умеют, что сирот размножать! Гм… да
и умирать-то, я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в Сибирь!.. Что ты, девочка? — спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка, просившего милостыню.
—
Вот он какой, — сказала старушка, оставившая со мной в последнее время
всю чопорность
и все свои задние мысли, — всегда-то он такой со мной; а ведь знает, что мы
все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он
и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть,
и желает простить, господь его знает. По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
— Ну,
вот по крайней мере, хоть ты, Иван, дело говоришь. Я так
и думал. Брошу
все и уеду.
— Довольно бы того хоть увидать, а там я бы
и сама угадала. Послушай: я ведь так глупа стала; хожу-хожу здесь,
все одна,
все одна, —
все думаю; мысли как какой-то вихрь, так тяжело! Я
и выдумала, Ваня: нельзя ли тебе с ней познакомиться? Ведь графиня (тогда ты сам рассказывал) хвалила твой роман; ты ведь ходишь иногда на вечера к князю Р***; она там бывает. Сделай, чтоб тебя ей там представили. А то, пожалуй,
и Алеша мог бы тебя с ней познакомить.
Вот ты бы мне
все и рассказал про нее.
— Дос-та-нет! — отвечала она чуть слышно. —
Все для него!
Вся жизнь моя для него! Но знаешь, Ваня, не могу я перенести, что он теперь у нее, обо мне позабыл, сидит возле нее, рассказывает, смеется, помнишь, как здесь, бывало, сидел… Смотрит ей прямо в глаза; он всегда так смотрит;
и в мысль ему не приходит теперь, что я
вот здесь… с тобой.
—
И вот уже пять дней, каждый час, каждую минуту… Во сне ли, сплю ли —
все об нем, об нем! Знаешь, Ваня: пойдем туда, проводи меня!
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только был виноват, я бы не смел, кажется,
и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, —
вот: она считает меня виноватым;
все против меня,
все видимости против меня! Я пять дней не езжу! Есть слухи, что я у невесты, —
и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку,
и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват,
и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
— Совсем не утаил! — перебила Наташа, —
вот чем хвалится! А выходит, что
все тотчас же нам рассказал. Я еще помню, как ты вдруг сделался такой послушный, такой нежный
и не отходил от меня, точно провинился в чем-нибудь,
и все письмо нам по отрывкам
и рассказал.
Вот я дорогою
и основал план
всех дальнейших действий,
и как вы думаете, на чем основал?
Дело в том, что княгиня, за
все ее заграничные штуки, пожалуй, еще ее
и не примет, а княгиня не примет, так
и другие, пожалуй, не примут; так
вот и удобный случай — сватовство мое с Катей.
— Ты как будто на него сердишься, Ваня? А какая, однако ж, я дурная, мнительная
и какая тщеславная! Не смейся; я ведь перед тобой ничего не скрываю. Ах, Ваня, друг ты мой дорогой!
Вот если я буду опять несчастна, если опять горе придет, ведь уж ты, верно, будешь здесь подле меня; один, может быть,
и будешь! Чем заслужу я тебе за
все! Не проклинай меня никогда, Ваня!..
— Потому, мне казалось, твой дедушка не мог жить один,
всеми оставленный. Он был такой старый, слабый;
вот я
и думал, что кто-нибудь ходил к нему. Возьми,
вот твои книги. Ты по ним учишься?
Я
вот напьюсь, лягу себе на диван (а у меня диван славный, с пружинами)
и думаю, что
вот я, например, какой-нибудь Гомер или Дант, или какой-нибудь Фридрих Барбаруса, — ведь
все можно себе представить.
— Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу теперь отвечать, а почему — долго рассказывать. Есть обстоятельства. Впрочем, обещаюсь:
все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение благодарю: обещаюсь, что приду к тебе
и приду много раз. Но
вот в чем дело: ты со мной откровенен, а потому
и я решаюсь спросить у тебя совета, тем более что ты в этих делах мастак.
— Помилуй, батюшка, ведь это он
все от разных унижений
и оскорблений хандрит, а
вот теперь узнает, что Наташе полное удовлетворение сделано, так мигом
все позабудет.
— Дай бог так, Наташа. К тому же
вот мое мнение,
и окончательное: я
все перебрал
и вывел, что хоть князь, может быть,
и иезуитничает, но соглашается он на ваш брак вправду
и серьезно.
—
Вот теперь
все его горести
и заботы кончились, — сказал я.
— А
вот и не забыла; пенаты! Любите свои пенаты… ведь
вот что выдумает! Может, никаких пенатов
и не было;
и за что их любить-то?
Все врет!
Вот и расстроится на
весь день.
—
Вот, друг мой Елена, — сказал я, подходя к ней, — в таких клочьях, как ты теперь, ходить нельзя. Я
и купил тебе платье, буднишнее, самое дешевое, так что тебе нечего беспокоиться; оно
всего рубль двадцать копеек стоит. Носи на здоровье.
— А плевать на
все светские мнения,
вот как она должна думать! Она должна сознать, что главнейший позор заключается для нее в этом браке, именно в связи с этими подлыми людьми, с этим жалким светом. Благородная гордость —
вот ответ ее свету. Тогда, может быть,
и я соглашусь протянуть ей руку,
и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!
— Не пренебрегай этим, Ваня, голубчик, не пренебрегай! Сегодня никуда не ходи. Анне Андреевне так
и скажу, в каком ты положении. Не надо ли доктора? Завтра навещу тебя; по крайней мере
всеми силами постараюсь, если только сам буду ноги таскать. А теперь лег бы ты… Ну, прощай. Прощай, девочка; отворотилась! Слушай, друг мой!
Вот еще пять рублей; это девочке. Ты, впрочем, ей не говори, что я дал, а так, просто истрать на нее, ну там башмачонки какие-нибудь, белье… мало ль что понадобится! Прощай, друг мой…
—
Вот и я! — дружески
и весело заговорил князь, — только несколько часов как воротился.
Все это время вы не выходили из моего ума (он нежно поцеловал ее руку), —
и сколько, сколько я передумал о вас! Сколько выдумал вам сказать, передать… Ну, да мы наговоримся! Во-первых, мой ветрогон, которого, я вижу, еще здесь нет…
— С величайшим удовольствием, — отвечал князь, —
и позвольте мне прибавить от
всей души, что я редко в ком встречал более благоразумного
и ясного взгляда на такие дела… Но
вот, кажется,
и Алеша.
—
Вот и я! — провозгласил он на
всю комнату.
— Знаю, знаю, что ты скажешь, — перебил Алеша: — «Если мог быть у Кати, то у тебя должно быть вдвое причин быть здесь». Совершенно с тобой согласен
и даже прибавлю от себя: не вдвое причин, а в миллион больше причин! Но, во-первых, бывают же странные, неожиданные события в жизни, которые
все перемешивают
и ставят вверх дном. Ну,
вот и со мной случились такие события. Говорю же я, что в эти дни я совершенно изменился,
весь до конца ногтей; стало быть, были же важные обстоятельства!
— Я говорю, — настойчиво перебила Наташа, — вы спросили себя в тот вечер: «Что теперь делать?» —
и решили: позволить ему жениться на мне, не в самом деле, а только так, на словах,чтоб только его успокоить. Срок свадьбы, думали вы, можно отдалять сколько угодно; а между тем новая любовь началась; вы это заметили.
И вот на этом-то начале новой любви вы
все и основали.
— Могу ль я винить, — отвечал он с горьким чувством, — когда сам
всему причиной
и во
всем виноват? Это я довел тебя до такого гнева, а ты в гневе
и его обвинила, потому что хотела меня оправдать; ты меня всегда оправдываешь, а я не стою того. Надо было сыскать виноватого,
вот ты
и подумала, что он. А он, право, право, не виноват! — воскликнул Алеша, одушевляясь. —
И с тем ли он приезжал сюда! Того ли ожидал!
— Это я, видишь, Ваня,
вот какая, — сказала Наташа, подходя к столу
и конфузясь даже передо мной. — Ведь предчувствовала, что
все это сегодня так выйдет, как вышло, а все-таки думала, что авось, может быть,
и не так кончится. Алеша приедет, начнет мириться, мы помиримся;
все мои подозрения окажутся несправедливыми, меня разуверят,
и… на всякий случай
и приготовила закуску. Что ж, думала, мы заговоримся, засидимся…
— Слава богу! Ведь мне это сто раз в голову приходило. Да я
все как-то не смел вам сказать.
Вот и теперь выговорю. А ведь это очень трудно тыговорить. Это, кажется, где-то у Толстого хорошо выведено: двое дали друг другу слово говорить ты, да
и никак не могут
и все избегают такие фразы, в которых местоимения. Ах, Наташа! Перечтем когда-нибудь «Детство
и отрочество»; ведь как хорошо!
Целый год думала:
вот придет гость, настоящий гость, мы
все это
и покажем,
и угостим:
и люди похвалят,
и самим любо будет; а что его, дурака, напомадила, так он
и не стоит того; ему бы
все в грязном ходить.
— Потом вспомнил, а вчера забыл. Об деле действительно хотел с тобою поговорить, но пуще
всего надо было утешить Александру Семеновну. «
Вот, говорит, есть человек, оказался приятель, зачем не позовешь?»
И уж меня, брат, четверо суток за тебя продергивают. За бергамот мне, конечно, на том свете сорок грехов простят, но, думаю, отчего же не посидеть вечерок по-приятельски? Я
и употребил стратагему [военную хитрость]: написал, что, дескать, такое дело, что если не придешь, то
все наши корабли потонут.
Было ж это в городе Санта-фе-де-Богота, а может,
и в Кракове, но вернее
всего, что в фюрстентум [княжестве (от нем. Furstentum)] Нассау,
вот что на зельтерской воде написано, именно в Нассау; довольно с тебя?
— Да вы, может быть, побрезгаете, что он
вот такой… пьяный. Не брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас как любит! Он про вас мне
и день
и ночь теперь говорит,
все про вас. Нарочно ваши книжки купил для меня; я еще не прочла; завтра начну. А уж мне-то как хорошо будет, когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не ходит к нам посидеть.
Все у нас есть, а сидим одни. Теперь
вот я сидела,
все слушала,
все слушала, как вы говорили,
и как это хорошо… Так до пятницы…
— Нет, нет, конечно, меньше. Вы с ними знакомы,
и, может быть, даже сама Наталья Николаевна вам не раз передавала свои мысли на этот счет; а это для меня главное руководство. Вы можете мне много помочь; дело же крайне затруднительное. Я готов уступить
и даже непременно положил уступить, как бы ни кончились
все прочие дела; вы понимаете? Но как, в каком виде сделать эту уступку,
вот в чем вопрос? Старик горд, упрям; пожалуй, меня же обидит за мое же добродушие
и швырнет мне эти деньги назад.
Сначала она
всего меня пристально оглядела, как будто говоря про себя: «
вот ты какой»,
и в первую минуту мы оба не находили слов для начала разговора.
— Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить о самом главном. Научите меня, Иван Петрович:
вот я чувствую теперь, что я Наташина соперница, я ведь это знаю, как же мне поступать? Я потому
и спросила вас: будут ли они счастливы. Я об этом день
и ночь думаю. Положение Наташи ужасно, ужасно! Ведь он совсем ее перестал любить, а меня
все больше
и больше любит. Ведь так?
— Ну,
вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж они так болтают о нем, что уж
и несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на
все полезное, к чему ведь такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда еще я его пожертвую; а они уж там теперь делят, рассуждают, кричат, спорят: куда лучше употребить его, даже ссорятся из-за этого, — так что уж это
и странно. Слишком торопятся. Но все-таки они такие искренние
и… умные. Учатся. Это
все же лучше, чем как другие живут. Ведь так?
—
Вот видите, мой милый Иван Петрович, я ведь очень хорошо понимаю, что навязываться на дружбу неприлично. Ведь не
все же мы грубы
и наглы с вами, как вы о нас воображаете; ну, я тоже очень хорошо понимаю, что вы сидите здесь со мной не из расположения ко мне, а оттого, что я обещался с вами поговорить. Не правда ли?
Вот часть-то этого самого удовольствия
и можно находить, внезапно огорошив какого-нибудь Шиллера
и высунув ему язык, когда он
всего менее ожидает этого.
Эта насмешка над
всем, о чем графиня проповедовала в обществе как о высоком, недоступном
и ненарушимом,
и, наконец, этот внутренний дьявольский хохот
и сознательное попирание
всего, чего нельзя попирать, —
и все это без пределов, доведенное до самой последней степени, до такой степени, о которой самое горячечное воображение не смело бы
и помыслить, —
вот в этом-то, главное,
и заключалась самая яркая черта этого наслаждения.
Он зафилософствовался до того, что разрушил
все,
все, даже законность
всех нормальных
и естественных обязанностей человеческих,
и дошел до того, что ничего у него не осталось; остался в итоге нуль,
вот он
и провозгласил, что в жизни самое лучшее — синильная кислота.