Неточные совпадения
Не
знаю наверно, чем именно кончились тогда
все эти справки, но, наконец, старика похоронили.
Николай Сергеич был один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые так хороши у нас на Руси, что бы ни говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог
знает за что), то отдаются ему
всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Все это я
узнал от товарищей-студентов, знакомых молодому князю.
Николай Сергеич с негодованием отвергал этот слух, тем более что Алеша чрезвычайно любил своего отца, которого не
знал в продолжение
всего своего детства и отрочества; он говорил об нем с восторгом, с увлечением; видно было, что он вполне подчинился его влиянию.
Конечно, всякий, кто
знал хоть сколько-нибудь Николая Сергеича, не мог бы, кажется, и одному слову поверить из
всех взводимых на него обвинений; а между тем, как водится,
все суетились,
все говорили,
все оговаривались,
все покачивали головами и… осуждали безвозвратно.
Сама же Наташа, так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не
знала почти ни одного слова из
всех этих наговоров и сплетней: от нее тщательно скрывали
всю историю, и она была весела и невинна, как двенадцатилетний ребенок.
Я заметил, что подобные сомнения и
все эти щекотливые вопросы приходили к нему
всего чаще в сумерки (так памятны мне
все подробности и
все то золотое время!). В сумерки наш старик всегда становился как-то особенно нервен, впечатлителен и мнителен. Мы с Наташей уж
знали это и заранее посмеивались.
—
Знаю, братец,
все знаю, — возражал старик, может быть, слышавший первый раз в жизни
все эти истории.
—
Знаешь, Ваня? — продолжал старик, увлекаясь
все более и более, — это хоть не служба, зато все-таки карьера. Прочтут и высокие лица. Вот ты говорил, Гоголь вспоможение ежегодное получает и за границу послан. А что, если б и ты? А? Или еще рано? Надо еще что-нибудь сочинить? Так сочиняй, брат, сочиняй поскорее! Не засыпай на лаврах. Чего глядеть-то!
— А эта
все надо мной подсмеивается! — вскричал старик, с восторгом смотря на Наташу, у которой разгорелись щечки, а глазки весело сияли, как звездочки. — Я, детки, кажется, и вправду далеко зашел, в Альнаскары записался; и всегда-то я был такой… а только
знаешь, Ваня, смотрю я на тебя: какой-то ты у нас совсем простой…
Из благородной гордости он не хотел и думать: что скажет князь, если
узнает, что его сын опять принят в доме Ихменевых, и мысленно презирал
все его нелепые подозрения.
Разумеется, отец
узнал, наконец, обо
всем.
Но я
знал еще… нет! я тогда еще только предчувствовал,
знал, да не верил, что кроме этой истории есть и у них теперь что-то, что должно беспокоить их больше
всего на свете, и с мучительной тоской к ним приглядывался.
Это еще последнее дело, а
знаешь ли ты, Наташа… (о боже, да ведь ты
все это
знаешь!)
знаешь ли, что князь заподозрил твоего отца и мать, что они сами, нарочно, сводили тебя с Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне?
А главное: ты ведь это
все знаешь, Наташа, господи боже мой!
— Я ведь
знаю, Ваня, как ты любил меня, как до сих пор еще любишь, и ни одним-то упреком, ни одним горьким словом ты не упрекнул меня во
все это время!
Отец непременно хочет, чтоб он женился на ней, а отец, ведь ты
знаешь, — ужасный интриган; он
все пружины в ход пустил: и в десять лет такого случая не нажить.
Ведь вот он клялся мне любить меня,
всё обещания давал; а ведь я ничему не верю из его обещаний, ни во что их не ставлю и прежде не ставила, хоть и
знала, что он мне не лгал, да и солгать не может.
— Обещал,
все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не
знает, что делает. Он, может быть, как и венчаются-то, не
знает. И какой он муж! Смешно, право. А женится, так несчастлив будет, попрекать начнет… Не хочу я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня.
Все ему отдам, а он мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем же его несчастным делать?
Скажи им от меня, Ваня, что я
знаю, простить меня уж нельзя теперь: они простят, бог не простит; но что если они и проклянут меня, то я все-таки буду благословлять их и молиться за них
всю мою жизнь.
Вы
знаете:
всему причиною эта семейная гордость, эти совершенно ненужные ссоры, какие-то там еще тяжбы!..
Я рассчитывал на вас и вчера
всю ночь обдумывал один роман, так, для пробы, и
знаете ли: могла бы выйти премиленькая вещица.
А впрочем, вы, кажется, и правы: я ведь ничего не
знаю в действительной жизни; так мне и Наташа говорит; это, впрочем, мне и
все говорят; какой же я буду писатель?
— Я тысячу раз с наслаждением воображал себе, — продолжал он свою болтовню, — как он полюбит ее, когда
узнает, и как она их
всех изумит.
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого, что я
знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть до Вознесенского проспекта, я увидел, что
все мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
А
знаешь, Ваня, я ведь это заранее предчувствовал, что так с ним кончится, еще тогда, когда, помнишь, ты мне его
все расхваливал.
— Вот он какой, — сказала старушка, оставившая со мной в последнее время
всю чопорность и
все свои задние мысли, — всегда-то он такой со мной; а ведь
знает, что мы
все его хитрости понимаем. Чего ж бы передо мной виды-то на себя напускать! Чужая я ему, что ли? Так он и с дочерью. Ведь простить-то бы мог, даже, может быть, и желает простить, господь его
знает. По ночам плачет, сама слышала! А наружу крепится. Гордость его обуяла… Батюшка, Иван Петрович, рассказывай поскорее: куда он ходил?
Ведь он
все узнал,
все последние известия об ней
знает; я наверное полагаю, что
знает, а откуда ему вести приходят, не придумаю.
Я тотчас же рассказал Анне Андреевне
все, что сам
знал.
Ведь Николай-то Сергеич
все уж
узнал, сердце мне говорит, что
узнал.
Ведь только блажит,
знаю, что блажит, а
все страшно.
А Николай Сергеич
все ласковей да ласковей со мной; на меня глядя, грустит, как будто и он
знает, о чем я плачу, и жалеет меня.
Он говорил про свой процесс с князем; этот процесс
все еще тянулся, но принимал самое худое направление для Николая Сергеича. Я молчал, не
зная, что ему отвечать. Он подозрительно взглянул на меня.
Со слезами каялся он мне в знакомстве с Жозефиной, в то же время умоляя не говорить об этом Наташе; и когда, жалкий и трепещущий, он отправлялся, бывало, после
всех этих откровенностей, со мною к ней (непременно со мною, уверяя, что боится взглянуть на нее после своего преступления и что я один могу поддержать его), то Наташа с первого же взгляда на него уже
знала, в чем дело.
Тогда и отец стал смотреть на связь сына с Наташей сквозь пальцы, предоставляя
все времени, и надеялся,
зная ветреность и легкомыслие Алеши, что любовь его скоро пройдет.
— Я
все тебя ждала, Ваня, — начала она вновь с улыбкой, — и
знаешь, что делала? Ходила здесь взад и вперед и стихи наизусть читала; помнишь, — колокольчик, зимняя дорога: «Самовар мой кипит на дубовом столе…», мы еще вместе читали...
— Бедные! — сказала она. — А если он
все знает, — прибавила она после некоторого молчания, — так это не мудрено. Он и об отце Алеши имеет большие известия.
За месяц до нашего несчастья он купил мне серьги, тихонько от меня (а я
все узнала), и радовался как ребенок, воображая, как я буду рада подарку, и ужасно рассердился на
всех и на меня первую, когда
узнал от меня же, что мне давно уже известно о покупке серег.
— Это
все правда, — сказал я, — что ты говоришь, Наташа. Значит, ему надо теперь
узнать и полюбить тебя вновь. А главное:
узнать. Что ж? Он и полюбит тебя. Неужели ж ты думаешь, что он не в состоянии
узнать и понять тебя, он, он, такое сердце!
Ему обидно, что без него
все это началось и разрешилось с Алешей, а он не
знал, проглядел.
— Не
знаю… Надо как-нибудь выстрадать вновь наше будущее счастье; купить его какими-нибудь новыми муками. Страданием
все очищается… Ох, Ваня, сколько в жизни боли!
— Надо кончить с этой жизнью. Я и звала тебя, чтоб выразить
все,
все, что накопилось теперь и что я скрывала от тебя до сих пор. — Она всегда так начинала со мной, поверяя мне свои тайные намерения, и всегда почти выходило, что
все эти тайны я
знал от нее же.
— Не
знаю, Наташа, в нем
все в высшей степени ни с чем несообразно, он хочет и на той жениться и тебя любить. Он как-то может
все это вместе делать.
— Ты думаешь, Ваня? Боже, если б я это
знала наверное! О, как бы я желала его видеть в эту минуту, только взглянуть на него. Я бы по лицу его
все узнала! И нет его! Нет его!
— Дос-та-нет! — отвечала она чуть слышно. —
Все для него!
Вся жизнь моя для него! Но
знаешь, Ваня, не могу я перенести, что он теперь у нее, обо мне позабыл, сидит возле нее, рассказывает, смеется, помнишь, как здесь, бывало, сидел… Смотрит ей прямо в глаза; он всегда так смотрит; и в мысль ему не приходит теперь, что я вот здесь… с тобой.
— И вот уже пять дней, каждый час, каждую минуту… Во сне ли, сплю ли —
все об нем, об нем!
Знаешь, Ваня: пойдем туда, проводи меня!
— О боже мой! — вскрикнул он в восторге, — если б только был виноват, я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите, посмотрите! — кричал он, обращаясь ко мне, — вот: она считает меня виноватым;
все против меня,
все видимости против меня! Я пять дней не езжу! Есть слухи, что я у невесты, — и что ж? Она уж прощает меня! Она уж говорит: «Дай руку, и кончено!» Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой! Я не виноват, и ты
знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив! Напротив!
— Ступай, Мавра, ступай, — отвечал он, махая на нее руками и торопясь прогнать ее. — Я буду рассказывать
все, что было,
все, что есть, и
все, что будет, потому что я
все это
знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите
знать, где я был эти пять дней, — это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и, во-первых, я тебя
все время обманывал, Наташа,
все это время, давным-давно уж обманывал, и это-то и есть самое главное.