Неточные совпадения
Во-первых, хотелось квартиру особенную, не от жильцов, а во-вторых, хоть одну комнату, но непременно большую, разумеется вместе с
тем и как можно дешевую.
К
тому же я целый день был на ногах
и устал.
Поровнявшись с кондитерской Миллера, я вдруг остановился как вкопанный
и стал смотреть на
ту сторону улицы, как будто предчувствуя, что вот сейчас со мной случится что-то необыкновенное,
и в это-то самое мгновение на противоположной стороне я увидел старика
и его собаку.
Я не мистик; в предчувствия
и гаданья почти не верю; однако со мною, как, может быть,
и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моей встрече с ним, я тотчас почувствовал, что в
тот же вечер со мной случится что-то не совсем обыденное? Впрочем, я был болен; а болезненные ощущения почти всегда бывают обманчивы.
К чему эта дешевая тревога из пустяков, которую я замечаю в себе в последнее время
и которая мешает жить
и глядеть ясно на жизнь, о чем уже заметил мне один глубокомысленный критик, с негодованием разбирая мою последнюю повесть?» Но, раздумывая
и сетуя, я все-таки оставался на месте, а между
тем болезнь одолевала меня все более
и более,
и мне наконец стало жаль оставить теплую комнату.
Однако не вытерпел
и минуты через две подозрительно выглянул из-за газеты:
тот же упорный взгляд,
то же бессмысленное рассматривание.
Но когда
то же обстоятельство повторилось
и в третий, он вспыхнул
и почел своею обязанностию защитить свое благородство
и не уронить перед благородной публикой прекрасный город Ригу, которого, вероятно, считал себя представителем.
— Азорка, Азорка! — тоскливо повторял старик
и пошевелил собаку палкой, но
та оставалась в прежнем положении.
— Нет, я вам заплатит за
то, что ви сделайт шушель! — неистово вскричал Адам Иваныч Шульц, вдвое раскрасневшийся, в свою очередь сгорая великодушием
и невинно считая себя причиною всех несчастий.
Я не помню, что я еще говорил ему. Он было хотел приподняться, но, поднявшись немного, опять упал на землю
и опять начал что-то бормотать
тем же хриплым, удушливым голосом.
Он, однакоже, жил не на Васильевском острову, а в двух шагах от
того места, где умер, в доме Клугена, под самою кровлею, в пятом этаже, в отдельной квартире, состоящей из одной маленькой прихожей
и одной большой, очень низкой комнаты с тремя щелями наподобие окон.
Я серьезно теперь думаю, что старик выдумал ходить к Миллеру единственно для
того, чтоб посидеть при свечах
и погреться.
В
то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки
и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось
тем, что я — вот засел теперь в больнице
и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру,
то к чему бы, кажется,
и писать записки?
К
тому ж
и наследство фельдшеру; хоть окна облепит моими записками, когда будет зимние рамы вставлять.
Но, впрочем, я начал мой рассказ, неизвестно почему, из средины. Коли уж все записывать,
то надо начинать сначала. Ну,
и начнем сначала. Впрочем, не велика будет моя автобиография.
Еще
и теперь я не могу вспомнить эту повесть без какого-то странного сердечного движения,
и когда я, год
тому назад, припомнил Наташе две первые строчки: «Альфонс, герой моей повести, родился в Португалии; дон Рамир, его отец»
и т. д., я чуть не заплакал.
Никогда в жизни он не говорил потом о своем проигрыше
и, несмотря на известное свое добродушие, непременно бы рассорился с
тем, кто бы решился ему об этом напомнить.
Рассказывали о блестящем приеме, сделанном ему в губернском городе губернатором, которому он приходился как-то сродни; о
том, как все губернские дамы «сошли с ума от его любезностей»,
и проч.,
и проч.
Князь, однакоже, был не из любезных, особенно с
теми, в ком не нуждался
и кого считал хоть немного ниже себя.
Князь приехал в Васильевское, чтоб прогнать своего управляющего, одного блудного немца, человека амбиционного, агронома, одаренного почтенной сединой, очками
и горбатым носом, но, при всех этих преимуществах, кравшего без стыда
и цензуры
и сверх
того замучившего нескольких мужиков.
Николай Сергеич был один из
тех добрейших
и наивно-романтических людей, которые так хороши у нас на Руси, что бы ни говорили о них,
и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за что),
то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность до комического.
Я написал об этом к Ихменевым, а также
и о
том, что князь очень любит своего сына, балует его, рассчитывает уже
и теперь его будущность.
В самом деле, это был премилейший мальчик: красавчик собою, слабый
и нервный, как женщина, но вместе с
тем веселый
и простодушный, с душою отверстою
и способною к благороднейшим ощущениям, с сердцем любящим, правдивым
и признательным, — он сделался идолом в доме Ихменевых.
Николай Сергеич с негодованием отвергал этот слух,
тем более что Алеша чрезвычайно любил своего отца, которого не знал в продолжение всего своего детства
и отрочества; он говорил об нем с восторгом, с увлечением; видно было, что он вполне подчинился его влиянию.
Он выжил уже почти год в изгнании, в известные сроки писал к отцу почтительные
и благоразумные письма
и наконец до
того сжился с Васильевским, что когда князь на лето сам приехал в деревню (о чем заранее уведомил Ихменевых),
то изгнанник сам стал просить отца позволить ему как можно долее остаться в Васильевском, уверяя, что сельская жизнь — настоящее его назначение.
В этот раз все делалось обратно в сравнении с первым посещением Васильевского, четырнадцать лет
тому назад: в это раз князь перезнакомился со всеми соседями, разумеется из важнейших; к Николаю же Сергеичу он никогда не ездил
и обращался с ним как будто со своим подчиненным.
Конечно, всякий, кто знал хоть сколько-нибудь Николая Сергеича, не мог бы, кажется,
и одному слову поверить из всех взводимых на него обвинений; а между
тем, как водится, все суетились, все говорили, все оговаривались, все покачивали головами
и… осуждали безвозвратно.
Ихменев же был слишком горд, чтоб оправдывать дочь свою пред кумушками,
и настрого запретил своей Анне Андреевне вступать в какие бы
то ни было объяснения с соседями.
Тем временем ссора шла все дальше
и дальше.
Мало
того: что три года
тому назад при продаже рощи Николай Сергеич утаил в свою пользу двенадцать тысяч серебром, что на это можно представить самые ясные, законные доказательства перед судом,
тем более что на продажу рощи он не имел от князя никакой законной доверенности, а действовал по собственному соображению, убедив уже потом князя в необходимости продажи
и предъявив за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной.
Но оскорбление с обеих сторон было так сильно, что не оставалось
и слова на мир,
и раздраженный князь употреблял все усилия, чтоб повернуть дело в свою пользу,
то есть, в сущности, отнять у бывшего своего управляющего последний кусок хлеба.
Но потом каждый день я угадывал в ней что-нибудь новое, до
тех пор мне совсем незнакомое, как будто нарочно скрытое от меня, как будто девушка нарочно от меня пряталась, —
и что за наслаждение было это отгадывание!
Она вздыхала
и трусила, плакала о прежнем житье-бытье, об Ихменевке, о
том, что Наташа на возрасте, а об ней
и подумать некому,
и пускалась со мной в престранные откровенности, за неимением кого другого, более способного к дружеской доверенности.
Вот в это-то время, незадолго до их приезда, я кончил мой первый роман,
тот самый, с которого началась моя литературная карьера,
и, как новичок, сначала не знал, куда его сунуть.
У Ихменевых я об этом ничего не говорил; они же чуть со мной не поссорились за
то, что я живу праздно,
то есть не служу
и не стараюсь приискать себе места.
Если я был счастлив когда-нибудь,
то это даже
и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда еще я не читал
и не показывал никому моей рукописи: в
те долгие ночи, среди восторженных надежд
и мечтаний
и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался
и печалился с ними, а подчас даже
и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим.
Анна Андреевна, например, никак не хотела поверить, что новый, прославляемый всеми писатель —
тот самый Ваня, который
и т. д.,
и т. д.,
и все качала головою.
Когда же он увидел, что я вдруг очутился с деньгами,
и узнал, какую плату можно получать за литературный труд,
то и последние сомнения его рассеялись.
Я заметил, что подобные сомнения
и все эти щекотливые вопросы приходили к нему всего чаще в сумерки (так памятны мне все подробности
и все
то золотое время!). В сумерки наш старик всегда становился как-то особенно нервен, впечатлителен
и мнителен. Мы с Наташей уж знали это
и заранее посмеивались.
Я развернул книгу
и приготовился читать. В
тот вечер только что вышел мой роман из печати,
и я, достав наконец экземпляр, прибежал к Ихменевым читать свое сочинение.
Он ожидал чего-то непостижимо высокого, такого, чего бы он, пожалуй,
и сам не мог понять, но только непременно высокого; а вместо
того вдруг такие будни
и все такое известное — вот точь-в-точь как
то самое, что обыкновенно кругом совершается.
И добро бы большой или интересный человек был герой, или из исторического что-нибудь, вроде Рославлева или Юрия Милославского; а
то выставлен какой-то маленький, забитый
и даже глуповатый чиновник, у которого
и пуговицы на вицмундире обсыпались;
и все это таким простым слогом описано, ни дать ни взять как мы сами говорим…
— Гм! вот она какая восторженная, — проговорил старик, пораженный поступком дочери, — это ничего, впрочем, это хорошо, хорошо, благородный порыв! Она добрая девушка… — бормотал он, смотря вскользь на жену, как будто желая оправдать Наташу, а вместе с
тем почему-то желая оправдать
и меня.
Но Анна Андреевна, несмотря на
то что во время чтения сама была в некотором волнении
и тронута, смотрела теперь так, как будто хотела выговорить: «Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?»
и т. д.
Вот именно за
то и люблю, что понятнее!
Ну, положим, хоть
и писатель; а я вот что хотел сказать: камергером, конечно, не сделают за
то, что роман сочинил; об этом
и думать нечего; а все-таки можно в люди пройти; ну сделаться каким-нибудь там атташе.
Но не оттого закружилась у меня тогда голова
и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям
и десять раз возвращался назад, прежде чем вошел, — не оттого, что не удалась мне моя карьера
и что не было у меня еще ни славы, ни денег; не оттого, что я еще не какой-нибудь «атташе»
и далеко было до
того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет в один год,
и прожила в этот год десять лет
и моя Наташа.
И вот, помню, сидел я перед стариком, молчал
и доламывал рассеянной рукой
и без
того уже обломанные поля моей шляпы; сидел
и ждал, неизвестно зачем, когда выйдет Наташа.
И как теперь вижу: говорит она мне, а в глазах ее видна
и другая забота,
та же самая забота, от которой затуманился
и ее старик
и с которой он сидел теперь над простывающей чашкой
и думал свою думу.
Он оскорбил Николая Сергеича ужасным письмом, все на
ту же
тему, как
и прежде, а сыну положительно запретил посещать Ихменевых.