Неточные совпадения
Старик не двигался.
Я взял его за руку; рука упала,
как мертвая.
Я взглянул ему в лицо, дотронулся до него — он был уже мертвый.
Мне казалось, что все это происходит во сне.
Сначала, в первые дни после их приезда,
мне все
казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем
как будто не переменилась и осталась такой же девочкой,
как и была до нашей разлуки.
— А эта все надо
мной подсмеивается! — вскричал старик, с восторгом смотря на Наташу, у которой разгорелись щечки, а глазки весело сияли,
как звездочки. —
Я, детки,
кажется, и вправду далеко зашел, в Альнаскары записался; и всегда-то
я был такой… а только знаешь, Ваня, смотрю
я на тебя: какой-то ты у нас совсем простой…
Мне показалось, что горькая усмешка промелькнула на губах Наташи. Она подошла к фортепиано, взяла шляпку и надела ее; руки ее дрожали. Все движения ее были
как будто бессознательны, точно она не понимала, что делала. Отец и мать пристально в нее всматривались.
Мне кажется, не было человека, который бы мог не полюбить его; он заласкался бы к вам,
как дитя.
А впрочем, вы,
кажется, и правы:
я ведь ничего не знаю в действительной жизни; так
мне и Наташа говорит; это, впрочем,
мне и все говорят;
какой же
я буду писатель?
Долго никто не
показывался,
как будто дверь отворялась сама собой; вдруг на пороге явилось какое-то странное существо; чьи-то глаза, сколько
я мог различить в темноте, разглядывали
меня пристально и упорно.
— Полноте, Анна Андреевна, — сказал
я, — в Сибири совсем не так дурно,
как кажется. Если случится несчастье и вам надо будет продать Ихменевку, то намерение Николая Сергеевича даже и очень хорошо. В Сибири можно найти порядочное частное место, и тогда…
Я застал Наташу одну. Она тихо ходила взад и вперед по комнате, сложа руки на груди, в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и уже давно ожидал
меня. Молча и с улыбкою протянула она
мне руку. Лицо ее было бледно, с болезненным выражением. В улыбке ее было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее стали
как будто больше, чем прежде, волосы
как будто гуще, — все это так
казалось от худобы и болезни.
Если
я и угожу ему, он все-таки будет вздыхать о прошедшем счастье, тосковать, что
я совсем не та,
как прежде, когда еще он любил
меня ребенком; а старое всегда лучше
кажется!
— Поезжай, поезжай, голубчик. Это ты хорошо придумал. И непременно
покажись ему, слышишь? А завтра приезжай
как можно раньше. Теперь уж не будешь от
меня по пяти дней бегать? — лукаво прибавила она, лаская его взглядом. Все мы были в какой-то тихой, в какой-то полной радости.
Я убеждал ее горячо и сам не знаю, чем влекла она
меня так к себе. В чувстве моем было еще что-то другое, кроме одной жалости. Таинственность ли всей обстановки, впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли моего собственного настроения, — не знаю, но что-то непреодолимо влекло
меня к ней. Мои слова,
казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела на
меня, но уж не сурово, а мягко и долго; потом опять потупилась
как бы в раздумье.
— Нет, видишь, Ваня, — продолжала она, держа одну свою ручку на моем плече, другою сжимая
мне руку, а глазками заискивая в моих глазах, —
мне показалось, что он был как-то мало проникнут… он
показался мне таким уж mari [мужем (франц.)], — знаешь,
как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой человек.
Наташу, против ожидания,
я застал опять одну, и — странное дело,
мне показалось, что она вовсе не так была
мне в этот раз рада,
как вчера и вообще в другие разы.
Как будто
я ей в чем-нибудь досадил или помешал. На мой вопрос: был ли сегодня Алеша? — она отвечала: разумеется, был, но недолго. Обещался сегодня вечером быть, — прибавила она,
как бы в раздумье.
Могло быть, что
я грешил; но
мне именно
казалось, что ей
как будто тяжело было мое гостеприимство и что она всячески хотела доказать
мне, что живет у
меня не даром.
Она не отвечала, губы ее вздрагивали.
Кажется, ей хотелось что-то сказать
мне; но она скрепилась и смолчала.
Я встал, чтоб идти к Наташе. В этот раз
я оставил Елене ключ, прося ее, если кто придет и будет стучаться, окликнуть и спросить: кто такой?
Я совершенно был уверен, что с Наташей случилось что-нибудь очень нехорошее, а что она до времени таит от
меня,
как это и не раз бывало между нами. Во всяком случае,
я решился зайти к ней только на одну минутку, иначе
я мог раздражить ее моею назойливостью.
— Да ведь с него нельзя было и спрашивать, Нелли. Он,
кажется, совсем уже выжил из ума. Он и умер
как безумный. Ведь
я тебе рассказывал,
как он умер.
—
Я начал о моем ветренике, — продолжал князь, —
я видел его только одну минуту и то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со
мной в комнаты после четырех дней разлуки. И,
кажется,
я в том виноват, Наталья Николаевна, что он теперь не у вас и что мы пришли прежде него;
я воспользовался случаем, и так
как сам не мог быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение. Но он явится сию минуту.
— Почему уже давно
мне кажется, что ты смотришь на
меня враждебно, с холодной насмешкой, а не
как отец на сына?
Почему
мне кажется, что если б
я был на твоем месте,
я б не осмеял так оскорбительно своего сына,
как ты теперь
меня.
— А! Так вы не хотите понять с двух слов, — сказала Наташа, — даже он, даже вот Алеша вас понял так же,
как и
я, а мы с ним не сговаривались, даже не видались! И ему тоже
показалось, что вы играете с нами недостойную, оскорбительную игру, а он любит вас и верит в вас,
как в божество. Вы не считали за нужное быть с ним поосторожнее, похитрее; рассчитывали, что он не догадается. Но у него чуткое, нежное, впечатлительное сердце, и ваши слова, ваш тон,
как он говорит, у него остались на сердце…
Вообразил
я себе,
как бы
я целовал эту могилу, звал бы тебя из нее, хоть на одну минуту, и молил бы у бога чуда, чтоб ты хоть на одно мгновение воскресла бы передо
мною; представилось
мне,
как бы
я бросился обнимать тебя, прижал бы к себе, целовал и
кажется, умер бы тут от блаженства, что хоть одно мгновение мог еще раз,
как прежде, обнять тебя.
— О мамаше… о Бубновой… о дедушке. Он сидел часа два. Нелли
как будто не хотелось рассказывать, об чем они говорили.
Я не расспрашивал, надеясь узнать все от Маслобоева.
Мне показалось только, что Маслобоев нарочно заходил без
меня, чтоб застать Нелли одну. «Для чего ему это?» — подумал
я.
И она с такою любовью взглянула на
меня, сказав это. Все это утро она смотрела на
меня таким же нежным взглядом и
казалась такою веселенькою, такою ласковою, и в то же время что-то стыдливое, даже робкое было в ней,
как будто она боялась чем-нибудь досадить
мне, потерять мою привязанность и… и слишком высказаться, точно стыдясь этого.
— По-моему, лучше поезжайте. Вы знаете,
как она вас любит; ей все будет
казаться, что вам с ней скучно и что вы с ней сидите насильно. Непринужденнее лучше. Впрочем, пойдемте,
я вам помогу.
— Слава богу! Ведь
мне это сто раз в голову приходило. Да
я все как-то не смел вам сказать. Вот и теперь выговорю. А ведь это очень трудно тыговорить. Это,
кажется, где-то у Толстого хорошо выведено: двое дали друг другу слово говорить ты, да и никак не могут и все избегают такие фразы, в которых местоимения. Ах, Наташа! Перечтем когда-нибудь «Детство и отрочество»; ведь
как хорошо!
Мне тут же
показалось одно: что вчерашний визит ко
мне Маслобоева, тогда
как он знал, что
я не дома, что сегодняшний мой визит к Маслобоеву, что сегодняшний рассказ Маслобоева, который он рассказал в пьяном виде и нехотя, что приглашение быть у него сегодня в семь часов, что его убеждения не верить в его хитрость и, наконец, что князь, ожидающий
меня полтора часа и, может быть, знавший, что
я у Маслобоева, тогда
как Нелли выскочила от него на улицу, — что все это имело между собой некоторую связь.
Но
меня остановил ядовитый взгляд князя; он мельком скользнул в мою сторону, и
мне показалось, что князь именно ожидает какой-нибудь странной и юношеской выходки с моей стороны; ему, может быть, даже хотелось этого, чтоб насладиться тем,
как я себя скомпрометирую.
— Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал: это было ведь хорошо с его стороны, и
мне очень понравилось.
Мне кажется, он вас больше любит, чем вы его, Иван Петрович. Вот эдакими-то вещами он
мне и нравится. Ну, а во-вторых,
я потому с вами так прямо говорю,
как сама с собою, что вы очень умный человек и много можете
мне дать советов и научить
меня.
— Если б было время,
я бы вам сыграла Третий концерт Бетховена.
Я его теперь играю. Там все эти чувства… точно так же,
как я теперь чувствую. Так
мне кажется. Но это в другой раз; а теперь надо говорить.
Мне кажется, князь это приметил по моим глазам и с насмешкою смотрел на
меня во все продолжение моей фразы,
как бы наслаждаясь моим малодушием и точно подзадоривая
меня своим взглядом: «А что, не посмел, сбрендил, то-то, брат!» Это наверно так было, потому что он, когда
я кончил, расхохотался и с какой-то протежирующей лаской потрепал
меня по колену.
— Милая, милая девочка, хоть и побранила
меня! — продолжал он, с наслаждением смакуя вино, — но эти милые существа именно тут-то и милы, в такие именно моменты… А ведь она, наверно, думала, что
меня пристыдила, помните в тот вечер, разбила в прах! Ха, ха, ха! И
как к ней идет румянец! Знаток вы в женщинах? Иногда внезапный румянец ужасно идет к бледным щекам, заметили вы это? Ах, боже мой! Да вы,
кажется, опять сердитесь?
— Да, доктор. Она действительно странная, но
я все приписываю болезненному раздражению. Вчера она была очень послушна; сегодня же, когда
я ей подносил лекарство, она пихнула ложку
как будто нечаянно, и все пролилось. Когда же
я хотел развести новый порошок, она вырвала у
меня всю коробку и ударила ее об пол, а потом залилась слезами… Только,
кажется, не оттого, что ее заставляли принимать порошки, — прибавил
я, подумав.
Случалось иногда, впрочем, что она вдруг становилась на какой-нибудь час ко
мне по-прежнему ласкова. Ласки ее,
казалось, удвоивались в эти мгновения; чаще всего в эти же минуты она горько плакала. Но часы эти проходили скоро, и она впадала опять в прежнюю тоску и опять враждебно смотрела на
меня, или капризилась,
как при докторе, или вдруг, заметив, что
мне неприятна какая-нибудь ее новая шалость, начинала хохотать и всегда почти кончала слезами.
— Нет, Ваня, не то; ведь
я не так глуп, чтоб задавать такие вопросы; но в том-то и дело, что
я тут сам ничего не знаю.
Я спрашиваю себя и не могу ответить. А ты смотришь со стороны и, может, больше моего знаешь… Ну, хоть и не знаешь, то скажи,
как тебе
кажется?
— Тебе так
кажется! Нет, нет, совсем нет! Ты совсем не угадал.
Я беспредельно люблю Наташу.
Я ни за что, никогда не могу ее оставить;
я это и Кате сказал, и Катя совершенно со
мною согласна. Что ж ты молчишь? Вот,
я видел, ты сейчас улыбнулся. Эх, Ваня, ты никогда не утешал
меня, когда
мне было слишком тяжело,
как теперь… Прощай!
— Видишь, Ваня: ведь
я решила, что
я его не любила
как ровню, так,
как обыкновенно женщина любит мужчину.
Я любила его
как… почти
как мать.
Мне даже
кажется, что совсем и не бывает на свете такой любви, чтоб оба друг друга любили
как ровные, а?
Как ты думаешь?
— Катя,
мне кажется, может его сделать счастливым, — продолжала она. — Она с характером и говорит,
как будто такая убежденная, и с ним она такая серьезная, важная, — все об умных вещах говорит, точно большая. А сама-то, сама-то — настоящий ребенок! Милочка, милочка! О! пусть они будут счастливы! Пусть, пусть, пусть!..
«
Я сидела и слушала, — рассказывала
мне Наташа, — но
я сначала, право,
как будто не понимала его. Помню только, что пристально, пристально глядела на него. Он взял мою руку и начал пожимать ее в своей. Это ему,
кажется, было очень приятно.
Я же до того была не в себе, что и не подумала вырвать у него руку».
Дорога
мне казалась бесконечною. Наконец, мы приехали, и
я вошел к моим старикам с замиранием сердца.
Я не знал,
как выйду из их дома, но знал, что
мне во что бы то ни стало надо выйти с прощением и примирением.
— В будущем году! Невесту он себе еще в прошлом году приглядел; ей было тогда всего четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать,
кажется, еще в фартучке ходит, бедняжка. Родители рады! Понимаешь,
как ему надо было, чтоб жена умерла? Генеральская дочка, денежная девочка — много денег! Мы, брат Ваня, с тобой никогда так не женимся… Только чего
я себе во всю жизнь не прощу, — вскричал Маслобоев, крепко стукнув кулаком по столу, — это — что он оплел
меня, две недели назад… подлец!