Неточные совпадения
Разумеется,
наш разговор
не клеился.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось, что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто
не переменилась и осталась такой же девочкой, как и была до
нашей разлуки.
Помню, как однажды Наташа, наслушавшись
наших разговоров, таинственно отвела меня в сторону и со слезами умоляла подумать о моей судьбе, допрашивала меня, выпытывала: что я именно делаю, и, когда я перед ней
не открылся, взяла с меня клятву, что я
не сгублю себя как лентяй и праздношатайка.
— Да, да, Алеша, — подхватила Наташа, — он
наш, он
наш брат, он уже простил нас, и без него мы
не будем счастливы.
Это так, это непременно; они
не устоят против
нашей любви…
Сначала она даже и при мне
не решалась выражать желание увидеться с дочерью и почти всегда после
наших разговоров, когда, бывало, уже все у меня выспросит, считала необходимостью как-то сжаться передо мною и непременно подтвердить, что хоть она и интересуется судьбою дочери, но все-таки Наташа такая преступница, которую и простить нельзя.
Так вот, батюшка, я, после ужасов-то
наших тогдашних, медальончик из шкатулки и вынула, да на грудь себе и повесила на шнурке, так и носила возле креста, а сама-то боюсь, чтоб мой
не увидал.
— А что ж! — подхватил он вдруг, как будто раздраженный
нашим молчанием, — чем скорей, тем лучше. Подлецом меня
не сделают, хоть и решат, что я должен заплатить. Со мной моя совесть, и пусть решают. По крайней мере дело кончено; развяжут, разорят… Брошу все и уеду в Сибирь.
— Как это хорошо! Какие это мучительные стихи, Ваня, и какая фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна, и только намечен узор, — вышивай что хочешь. Два ощущения: прежнее и последнее. Этот самовар, этот ситцевый занавес, — так это все родное… Это как в мещанских домиках в уездном
нашем городке; я и дом этот как будто вижу: новый, из бревен, еще досками
не обшитый… А потом другая картина...
Он знает, что и
не предчувствовал этого, и несчастные последствия
нашей любви, мой побег, приписывает именно моей «неблагодарной» скрытности.
—
Не знаю… Надо как-нибудь выстрадать вновь
наше будущее счастье; купить его какими-нибудь новыми муками. Страданием все очищается… Ох, Ваня, сколько в жизни боли!
— Надо вам заметить, что хоть у отца с графиней и порешено
наше сватовство, но официально еще до сих пор решительно ничего
не было, так что мы хоть сейчас разойдемся и никакого скандала; один только граф Наинский знает, но ведь это считается родственник и покровитель.
Представь себе, она ничего
не знала из
нашей истории, про нас с тобой, Наташа!
Я рассказал ей всю
нашу историю: как ты бросила для меня свой дом, как мы жили одни, как мы теперь мучаемся, боимся всего и что теперь мы прибегаем к ней (я и от твоего имени говорил, Наташа), чтоб она сама взяла
нашу сторону и прямо сказала бы мачехе, что
не хочет идти за меня, что в этом все
наше спасение и что нам более нечего ждать ниоткуда.
Я понял, что вы сами
не хотели брака прежде окончания
наших фамильных неприятностей;
не хотели нарушать согласия между Алешей и мною, потому что я никогда бы
не простил ему его брака с вами;
не хотели тоже, чтоб сказали про вас, что вы искали жениха-князя и связей с
нашим домом.
Сватовство
наше с домом графини разрушено и восстановиться
не может; но если б и могло — ему
не бывать уже более.
— Да, он
наш искренний друг, и мы должны быть все вместе! — отвечала с глубоким чувством Наташа. Бедненькая! Она так и засияла от радости, когда увидела, что князь
не забыл подойти ко мне. Как она любила меня!
Мы, разумеется, начали разговор о вчерашнем. Меня особенно поразило то, что мы совершенно сходимся с ней в впечатлении
нашем о старом князе: ей он решительно
не нравился, гораздо больше
не нравился, чем вчера. И когда мы перебрали по черточкам весь его вчерашний визит, Наташа вдруг сказала...
Я видел, что она хочет зачем-то замять
наш разговор и свернуть на другое. Я оглядел ее пристальнее: она была видимо расстроена. Впрочем, заметив, что я пристально слежу за ней и в нее вглядываюсь, она вдруг быстро и как-то гневно взглянула на меня и с такою силою, что как будто обожгла меня взглядом. «У нее опять горе, — подумал я, — только она говорить мне
не хочет».
—
Не знаю, что тебе посоветовать, Ваня, — отвечала она. — По всему видно, что это престранное существо. Может быть, она была очень обижена, очень напугана. Дай ей по крайней мере выздороветь. Ты ее хочешь к
нашим?
— Да… у меня и сегодня что-то голова болит, — отвечала она рассеянно. —
Не видал ли кого из
наших?
Да и, наконец, если пойдет на дуэль, так князья-то
наши и сами свадьбы
не захотят.
— Гм… хорошо, друг мой, пусть будет по-твоему! Я пережду, до известного времени, разумеется. Посмотрим, что сделает время. Но вот что, друг мой: дай мне честное слово, что ни там, ни Анне Андреевне ты
не объявишь
нашего разговора?
Он ошибся именем и
не заметил того, с явною досадою
не находя колокольчика. Но колокольчика и
не было. Я подергал ручку замка, и Мавра тотчас же нам отворила, суетливо встречая нас. В кухне, отделявшейся от крошечной передней деревянной перегородкой, сквозь отворенную дверь заметны были некоторые приготовления: все было как-то
не по-всегдашнему, вытерто и вычищено; в печи горел огонь; на столе стояла какая-то новая посуда. Видно было, что нас ждали. Мавра бросилась снимать
наши пальто.
— Позвольте, Наталья Николаевна, — продолжал он с достоинством, — соглашаюсь, что я виноват, но только в том, что уехал на другой день после
нашего знакомства, так что вы, при некоторой мнительности, которую я замечаю в вашем характере, уже успели изменить обо мне ваше мнение, тем более что тому способствовали обстоятельства.
Не уезжал бы я — вы бы меня узнали лучше, да и Алеша
не ветреничал бы под моим надзором. Сегодня же вы услышите, что я наговорю ему.
В этом я совершенно уверена, потому что совершенно понимаю
наши взаимные отношения: ведь вы на них
не можете смотреть серьезно,
не правда ли?
Еще в первое
наше свидание я отчасти предупредил вас о моем характере, а потому вы, вероятно,
не рассердитесь на меня за одно замечание, тем более что оно будет вообще о всех женщинах; вы тоже, вероятно, согласитесь с этим замечанием, — продолжал он, с любезностью обращаясь ко мне.
И потому мы все, под руководством Безмыгина, дали себе слово действовать честно и прямо всю жизнь, и что бы ни говорили о нас, как бы ни судили о нас, —
не смущаться ничем,
не стыдиться
нашей восторженности,
наших увлечений,
наших ошибок и идти напрямки.
Как будто ты именно стараешься для чего-то доказать нам, что брак
наш смешон, нелеп и что мы
не пара.
И в среду, уезжая, ты тоже сделал несколько каких-то намеков на
наше теперешнее положение, сказал и о ней —
не оскорбительно, напротив, но как-то
не так, как бы я хотел слышать от тебя, как-то слишком легко, как-то без любви, без такого уважения к ней…
— Нет,
не вини себя, Алеша… тут есть другие… враги
наши. Это они… они!
Надеюсь, мы
не прерываем отношений
наших окончательно.
— Он был раздражен, когда сказал, что «поторопились», — ты увидишь сама, завтра же, на днях, он спохватится, и если он до того рассердился, что в самом деле
не захочет
нашего брака, то я, клянусь тебе, его
не послушаюсь.
Впрочем, уж и то было странно, что Маслобоев вздумал в этот вечер прийти: он наверно знал, что я
не буду дома; я сам предуведомил его об этом при последнем
нашем свидании и очень хорошо это помнил.
Я
не совсем виноват, потому что люблю тебя в тысячу раз больше всего на свете и потому выдумал новую мысль: открыться во всем Кате и немедленно рассказать ей все
наше теперешнее положение и все, что вчера было.
— Потом вспомнил, а вчера забыл. Об деле действительно хотел с тобою поговорить, но пуще всего надо было утешить Александру Семеновну. «Вот, говорит, есть человек, оказался приятель, зачем
не позовешь?» И уж меня, брат, четверо суток за тебя продергивают. За бергамот мне, конечно, на том свете сорок грехов простят, но, думаю, отчего же
не посидеть вечерок по-приятельски? Я и употребил стратагему [военную хитрость]: написал, что, дескать, такое дело, что если
не придешь, то все
наши корабли потонут.
Попросив извинения у князя, я стал одеваться. Он начал уверять меня, что туда
не надо никаких гардеробов, никаких туалетов. «Так, разве посвежее что-нибудь! — прибавил он, инквизиторски оглядев меня с головы до ног, — знаете, все-таки эти светские предрассудки… ведь нельзя же совершенно от них избавиться. Этого совершенства вы в
нашем свете долго
не найдете», — заключил он, с удовольствием увидав, что у меня есть фрак.
Но знаете ли вы, что даже и
не в этом дело: дело в
нашей ссоре, во взаимных тогдашних оскорблениях; одним словом, в обоюдно уязвленном самолюбии.
Мы
не потеряем, а напротив, еще выиграем; мы всплывем, всплывем, и девиз
наш в настоящую минуту должен быть: «Pire ça va, mieux ça est» [чем хуже, тем лучше (франц.)].
Я
не про рябчиков теперь говорю, но ведь вы готовы отказываться совершенно от всякого сообщения с
нашим кругом, а это положительно вредно.
— Так, стало быть, он и обедать к нам теперь
не придет!.. Ах, боже мой! И один-то он, бедный, один. Ну, так покажем же мы теперь ему
наше радушие. Вот случай выдался, так и
не надо его упускать.
Но Нелли переменилась ко мне окончательно. Ее странности, капризы, иногда чуть
не ненависть ко мне — все это продолжалось вплоть до самого того дня, когда она перестала жить со мной, вплоть до самой той катастрофы, которая развязала весь
наш роман. Но об этом после.
Я еще
не успел выбежать на улицу,
не успел сообразить, что и как теперь делать, как вдруг увидел, что у
наших ворот останавливаются дрожки и с дрожек сходит Александра Семеновна, ведя за руку Нелли. Она крепко держала ее, точно боялась, чтоб она
не убежала другой раз. Я так и бросился к ним.
Он выбежал из комнаты, оставив чрезвычайное впечатление в удивленной Нелли, молча выслушавшей
наш разговор. Она тогда была еще больна, лежала в постели и принимала лекарство. Алеша никогда
не заговаривал с нею и при посещениях своих почти
не обращал на нее никакого внимания.
Ушел он, а я тотчас же к его столику письменному; бумаг у него по
нашей тяжбе там пропасть такая лежит, что уж он мне и прикасаться к ним
не позволяет.
— Ты
не сердись, Алеша, — прибавила она, — это я потому, что мне много надо переговорить с Наташей, об очень важном и о серьезном, чего ты
не должен слышать. Будь же умен, поди. А вы, Иван Петрович, останьтесь. Вы должны выслушать весь
наш разговор.
— Что же? Ждала я тебя теперь, Ваня, эти полчаса, как он ушел, и как ты думаешь, о чем думала, о чем себя спрашивала? Спрашивала: любила я его иль
не любила и что это такое была
наша любовь? Что, тебе смешно, Ваня, что я об этом только теперь себя спрашиваю?
Мало-помалу он залиберальничалсяи переходит к невинно-скептическому убеждению, что в литературе
нашей, да и вообще ни в какой и никогда,
не может быть ни у кого честности и скромности, а есть только одно «взаимное битье друг друга по мордасам» — особенно при начале подписки.
Но я уже его
не слушаю. На Васильевском острове он выпускает меня из кареты, и я бегу к
нашим. Вот и Тринадцатая линия, вот и их домик. Анна Андреевна, увидя меня, грозит мне пальцем, махает на меня руками и шикаетна меня, чтоб я
не шумел.
Нелли нарочно с постельки встала, ангельчик мой, в кресло покойное ее усадили, да и вывезли к обеду: «Хочу, дескать, с вами вместе Ваню ждать», а
наш Ваня и
не бывал.