Неточные совпадения
Тем, которые
в русском молчаливом офицере узнают историческое лицо тогдашнего времени — я признаюсь заранее
в небольшом анахронизме: этот офицер действительно
был, под именем флорентийского купца,
в Данциге, но не
в конце осады, а при начале оной.
— Покорно благодарю!..
То есть: я не способен любить, я человек бездушной… Не правда ли?.. Но дело не о
том. Ты тоскуешь о своей Полине. Кто ж тебе мешает лететь
в ее страстные объятия?.. Уж выпускают ли тебя из Петербурга? Не задолжал ли ты, степенный человек?.. Меня этак однажды продержали недельки две лишних
в Москве… Послушай! если тебе надобно тысячи две, три…
Клянусь честию, если б не родственные связи,
то нога бы моя не
была в ее доме.
Если б я
был на твоем месте,
то подсел бы к какому-нибудь советнику посольства, стал бы ему подличать и преуниженно попросил бы наконец: поместить меня при первой вакансии супрефектом
в Тобольск или Иркутск.
— Конечно, целая армия, — повторил Степан Кондратьевич. —
В старину Суворов и с двадцатью тысячами бивал по сту тысяч турок. Да
то был Суворов! Когда под Кагулом он разбил визиря…
— И, сударь! Румянцев, Суворов — все едино: не
тот, так другой; дело
в том, что тогда умели бить и турок и поляков. Конечно, мы и теперь пожаловаться не можем, — у нас
есть и генералы и генерал-аншефы… гм, гм!.. Впрочем, и
то сказать, нынешние турки не прежние — что грех таить! Учители-то у них хороши! — примолвил рассказчик, взглянув значительно на французского учителя, который улыбнулся и гордо поправил свой галстук.
В ту минуту, как Зарецкой, дождавшись наконец шампанского, за которым хозяин бегал
в ближайший погреб, наливал первый бокал, чтоб
выпить за здоровье невесты своего приятеля, — вошел
в залу мужчина высокого роста, с огромными черными бакенбардами,
в щеголеватом однобортном сюртуке,
в одной петлице которого
была продета ленточка яркого пунцового цвета.
— Однако ж если вы считаете Англию
в числе европейских государств,
то кажется… но, впрочем, может
быть, и англичане также бунтуют? Только, я думаю, вам трудно
будет послать к ним экзекуцию: для этого нужен флот; а по милости бунтовщиков англичан у вас не осталось ни одной лодки.
Наполеон умеет
быть великодушным победителем; но горе
той земле, где народ мешается не
в свое дело!
Княгиня Радугина
была некогда хороша собою; но беспрестанные праздники, балы, ночи, проверенные без сна, — словом, все, что сокращает век наших модных дам, не оставило на лице ее и признаков прежней красоты, несмотря на
то, что некогда кричали о ней даже и
в Москве...
— Да, сударыня! — подхватил дипломат. — Если б этот выбор зависел от нас,
то, верно,
в России
было б еще просторнее; а во Франции так тесно, как
в Большой парижской опере, когда давали
в первый раз «Торжество Траяна»!
— На
той самой, которая прошлого года
была в Париже?
— Pardon, princesse! [Извините, княгиня! (франц.)] — сказал хладнокровно дипломат, — вы не совсем меня поняли. Я не говорю, что русские должны положительно желать прихода наших войск
в их отечество; я объяснял только вам, что если силою обстоятельств Россия сделается поприщем новых побед нашего императора и русские
будут иметь благоразумие удержаться от народной войны,
то последствия этой кампании могут
быть очень полезны и выгодны для вашей нации.
Если французы придут
в Петербург,
то, верно, не позавидуют вашему Казанскому собору, а увезут, может
быть, с собой его гранитные колонны.
— Нигде, сударь! нигде! Такие опасные люди не должны
быть терпимы во всей Европе. Пусть они едут
в Англию или Восточную Индию; пусть проповедывают там возмутительные свои правила; по крайней мере до
тех пор, пока на берегах Темзы не развеваются еще знамена Франции.
—
То есть — с лишком по двести верст
в сутки? — сказал смотритель, рассчитав по пальцам. — Что ж, сударь? Это езда не плохая. Зимою можно ехать и скорее, а теперь дело весеннее… Чу! колокольчик! и кажется, от Москвы!.. четверкою бричка…
— Ну, Андрюша! — сказал старый крестьянин, — слушал я, брат, тебя: не
в батюшку ты пошел!
Тот был мужик умный: а ты, глупая голова, всякой нехристи веришь! Счастлив этот краснобай, что не я его возил: побывал бы он у меня
в городском остроге. Эк он подъехал с каким подвохом, проклятый! Да нет, ребята! старого воробья на мякине не обманешь: ведь этот проезжий — шпион.
Если нельзя
было смотреть без уважения на патриархальную физиономию первого,
то и наружность второго
была не менее замечательна: она принадлежала к числу
тех, которые соединяют
в себе все отдельные черты национального характера.
Третьего дня ее соборовали маслом; и если я сегодня не
поспею в Москву,
то, наверно, не застану ее
в живых.
Рыдания перервали слова несчастного старика. До души тронутый Рославлев колебался несколько времени. Он не знал, что ему делать. Решиться ждать новых лошадей и уступить ему своих, — скажет, может
быть, хладнокровный читатель; но если он
был когда-нибудь влюблен,
то, верно, не обвинит Рославлева за минуту молчания, проведенную им
в борьбе с самим собою. Наконец он готов уже
был принести сию жертву, как вдруг ему пришло
в голову, что он может предложить старику место
в своей коляске.
— Ну, встреча! черт бы ее побрал. Терпеть не могу этой дуры… Помните, сударь! у нас
в селе жила полоумная Аксинья?
Та вовсе
была нестрашна: все, бывало,
поет песни да пляшет; а эта безумная по ночам бродит по кладбищу, а днем только и речей, что о похоронах да о покойниках… Да и сама-та ни дать ни взять мертвец: только что не
в саване.
— Ну, брат! — сказал Ижорской, когда Рославлев сел на лошадь, — смотри держись крепче: конь черкесской, настоящий Шалох. Прошлого года мне его привели прямо с Кавказа: зверь, а не лошадь! Да ты старый кавалерист, так со всяким чертом сладишь. Ей, Шурлов! кинь гончих вон
в тот остров; а вы, дурачье, ступайте на все лазы; ты, Заливной, стань у
той перемычки, что к песочному оврагу. Да чур не зевать! Поставьте прямо на нас милого дружка, чтобы
было чем потешить приезжего гостя.
С одной стороны он отделялся от леса узкой поляною, а с другой
был окружен обширными лугами, которые спускались пологим скатом до небольшой, но отменно быстрой речки; по
ту сторону оной начинались возвышенные места и по крутому косогору изгибалась большая дорога, ведущая
в город.
— Что вы, батюшка! Ее родители
были не нынешнего века — люди строгие, дай бог им царство небесное! Куда гулять по саду! Я до самой почти свадьбы и голоса-то ее не слышал. За день до венца она перемолвила со мной
в окно два словечка… так что ж? Матушка ее подслушала да ну-ка ее с щеки на щеку — так разрумянила, что и боже упаси! Не
тем помянута, куда крута
была покойница!
Боже мой, сколько перемен может
быть в два месяца!.. и если почему-нибудь ваша свадьба разойдется,
то я вечно не прощу себе.
— Ну, ступай! Ты смеешься, Сурской. Я и сам знаю, что смешно: да что ж делать? Ведь надобно ж чем-нибудь похвастаться. У соседа Буркина конный завод не хуже моего; у княгини Зориной оранжереи больше моих; а
есть ли у кого больница? Ну-тка, приятель, скажи? К
тому ж это и
в моде… нет, не
в моде…
— Да, да! человеколюбивое! а эти заведения нынче
в ходу, любезный. Почему знать?.. От губернатора пойдет и выше, а там… Да что загадывать; что
будет,
то и
будет… Ну, теперь рассуди милостиво! Если б я стал показывать пустую больницу, кого бы удивил? Ведь дом всякой выстроить может, а надпись сделать не фигура.
— О, обо мне не беспокойтесь! Мы уедем
в наши тамбовские деревни. Россия велика; а сверх
того, разве Наполеон не
был в Германии и Италии? Войска дерутся, а жителям какое до этого дело? Неужели мы
будем перенимать у этих варваров — испанцев?
Старшая не могла говорить без восторга о живописи, потому что сама копировала головки en pastel [пастелью (франц.)]; средняя приходила почти
в исступление при имени Моцарта, потому что разыгрывала на фортепианах его увертюры; а меньшая, которой удалось взять три урока у знаменитой певицы Мары, до
того была чувствительна к собственному своему голосу, что не могла никогда промяукать до конца «ombra adorata» [»возлюбленная тень» (итал.)] без
того, чтоб с ней не сделалось дурно.
Хозяин повел княгиню Зорину; прочие мужчины повели также дам к столу, который
был накрыт
в длинной галерее, увешанной картинами знаменитых живописцев, — так по крайней мере уверял хозяин, и большая часть соседей верили ему на честное слово; а некоторые знатоки,
в том числе княжны Зорины, не смели сомневаться
в этом, потому что на всех рамах написаны
были четкими буквами имена: Греза, Ван-дика, Рембрандта, Албана, Корреджия, Салватор Розы и других известных художников.
Пользуясь правом жениха, Рославлев сидел за столом подле своей невесты; он мог говорить с нею свободно, не опасаясь нескромного любопытства соседей, потому что с одной стороны подле них сидел Сурской, а с другой Оленька.
В то время как все, или почти все, заняты
были едою, этим важным и едва ли ни главнейшим делом большей части деревенских помещиков, Рославлев спросил Полину: согласна ли она с мнением своей матери, что он не должен ни
в каком случае вступать снова
в военную службу?
— Итак, я должен оставаться хладнокровным свидетелем ужасных бедствий, которые грозят нашему отечеству; должен жить спокойно
в то время, когда кровь всех русских
будет литься не за славу, не за величие, но за существование нашей родины; когда, может
быть, отец станет сражаться рядом с своим сыном и дед умирать подле своего внука.
— Здоровье хозяина! — закричал Буркин, и снова затрещало
в ушах у бедных дам. Трубачи дули, мужчины
пили; и как дело дошло до домашних наливок,
то разговоры сделались до
того шумны, что почти никто уже не понимал друг друга. Наконец, когда обнесли двенадцатую тарелку с сахарным вареньем, хозяин привстал и, совершенно уверенный, что говорит неправду, сказал...
Как русской, ты станешь драться до последней капли крови с врагами нашего отечества, как верноподданный — умрешь, защищая своего государя; но если безоружный неприятель
будет иметь нужду
в твоей помощи,
то кто бы он ни
был, он, верно, найдет
в тебе человека, для которого сострадание никогда не
было чуждой добродетелью.
В первую,
то есть эпоху варварства, мы не только чуждаемся всех иностранцев, но даже презираем их.
Вот, с месяц
тому назад я
был вместе с соседом нашим Ильменевым у Волгиных, которые на несколько недель приезжали
в свою деревню из Москвы; с первого взгляда мне очень понравился их единственный сын, ребенок лет двенадцати, — и подлинно необыкновенный ум и доброта отпечатаны на его миловидном лице; но чрез несколько минут это первое впечатление уступило место чувству совершенно противному.
Да, мой друг, эта война не походит на прежние; дело идет о
том, чтоб решить навсегда:
есть ли
в Европе русское царство, или нет?
— Да с чем попало, — отвечал Буркин. — У кого
есть ружье —
тот с ружьем; у кого нет —
тот с рогатиной. Что
в самом деле!.. Французы-то о двух, что ль, головах? Дай-ка я любого из них хвачу дубиною по лбу — небось не встанет.
— Я уверен, — сказал предводитель, — что все дворянство нашей губернии не пожалеет ни достояния своего, ни самих себя для общего дела. Стыд и срам
тому, кто станет думать об одном себе, когда отечество
будет в опасности.
— И
то правда! — подхватил Буркин, —
пить, так
пить разом, а
то это скверное питье
в горле засядет. Подавай стаканы!..
Подле одного ярко пылающего костра, прислонив голову к высокому казачьему седлу, лежал на широком потнике молодой офицер
в белой кавалерийской фуражке; небрежно накинутая на плеча черкесская бурка не закрывала груди его, украшенной Георгиевским крестом; он наигрывал на карманном флажолете французской романс: «Jeune Troubadour» [«Юный трубадур».], и, казалось, все внимание его
было устремлено на
то, чтоб брать чище и вернее ноты на этой музыкальной игрушке.
— Слегла
в постелю, мой друг; и хотя после ей стало легче, но когда я стал прощаться с нею,
то она ужасно меня перепугала. Представь себе: горесть ее
была так велика, что она не могла даже плакать; почти полумертвая она упала мне на шею! Не помню, как я бросился
в коляску и доехал до первой станции… А кстати, я тебе еще не сказывал. Ты писал ко мне, что взял
в плен французского полковника, графа, графа… как бишь?
— Разумеется. Да знаешь ли что? Я позабыл к тебе написать. Кажется, он знаком с семейством твоей Полины; по крайней мере он мне сказывал, что года два
тому назад,
в Париже, познакомился с какой-то русской барыней, также Лидиной, и ездил часто к ней
в дом. Тогда он
был еще женат.
—
То есть врасплох?.. Разумею. А что, Федотов, ведь надо сказать правду: эти французы бравые ребята. Вот хоть сегодня, досталось нам на орехи: правда, и мы пощелкали их порядком, да они себе и
в ус не дуют! Ах, черт побери! Что за диковинка! Люди мелкие, поджарые, ну взглянуть не на что, а как дерутся!..
Наши приятели, не говоря ни слова, пошли вслед за незнакомым. Когда они стали подходить к огням,
то заметили, что он
был в военном сюртуке с штаб-офицерскими эполетами. Подойдя к биваку Зарецкого, он повернулся и сказал веселым голосом...
— Господа офицеры! — сказал Блесткин, подскакав к батарее, — его превосходительство приказал вам
быть в готовности, и если французы откроют по вас огонь,
то сейчас отвечать.
— Слава богу! насилу-то и мы
будем атаковать. А
то, поверишь ли, как надоело! Toujours sur la défensive [Всегда
в обороне (франц.)] — тоска, да и только. Ого!.. кажется, приказание уж исполняется?.. Видишь, как подбавляют у нас стрелков?.. Черт возьми! да это батальный огонь, а не перестрелка. Что ж это французы не усиливают своей цепи?.. Смотри, смотри!.. их сбили… они бегут… вон уж наши на
той стороне… Ай да молодцы!
В то самое время, как Зарецкой начинал думать, что на этот раз эскадрон его не
будет в деле, которое, по-видимому, не могло долго продолжаться, подскакал к нему Рославлев.
— Так что ж? Пускай целят. Не правда ли, что порядочный человек и храбрый офицер постыдится вызывать на поединок своего товарища
в то время, когда
быть раненным на дуели
есть бесчестие?..
— Ничего, это рикошетное ядро. Согласитесь, что
тот, кто боится умереть
в деле против неприятеля, ищет случая
быть раненным на дуели для
того, чтоб пролежать спокойно
в обозе во время сражения…