Неточные совпадения
—
Как не помнить! Ты почти всегда
был последним в классах.
—
Поесть? Нет, сударь,
не пойдет еда на ум, когда с нашей стороны, —
как я уже имел честь вам докладывать, — легло тридцать тысяч и
не осталось ни одного генерала: кто без руки, кто без ноги. А главнокомандующего, — прибавил Степан Кондратьевич вполголоса, — перешибло пополам ядром, вместе с лошадью.
— Извините! На нашем варварском языке этому ремеслу нет другого названия. Впрочем, господин…
как бы сказать повежливее, господин агент, если вам это
не нравится, то…
не угодно ли сюда к сторонке: нам этак ловчее
будет познакомиться.
Мы от их слов татарами
не сделаемся; в Крыму
не будет холодно; мужья
не станут бить своих жен, и, верно, наши дамы, в угодность французским вояжерам [путешественникам (франц.)],
не разрешат на водку, которую, впрочем, мы могли бы называть ликером, точно так же,
как называется ресторациею харчевня, в которой мы обедали.
Так спросите об этом у голландцев, у всего Рейнского союза; поезжайте в Швейцарию, в Италию; взгляните на утесистые, непроходимые горы, некогда отчаяние несчастных путешественников, а теперь прорезанные широкими дорогами, по которым вы можете, княгиня, прогуливаться в своем ландо [четырехместной карете (франц.)] спокойнее, чем по Невскому проспекту; спросите в Террачине и Неаполе: куда девались бесчисленные шайки бандитов, от которых
не было проезда в южной Италии; сравните нынешнее просвещение Европы с прежними предрассудками и невежеством, и после этого
не понимайте, если хотите,
какие бесчисленные выгоды влечет за собою присутствие этого гения, колоссального,
как мир, и неизбежного,
как судьба.
— Граф
не может понимать всю великость гения преобразователя России — он
не русской; так же
как я,
не будучи французом, никак
не могу постигнуть,
каким образом просвещение преподается помощию штыков и пушек.
—
Как жаль, что под Нови ваш Суворов дрался
не с Наполеоном. Это
был бы один из лучших листков в лавровом венке нашего императора.
— Тогда я носил мундир, mon cher! А теперь во фраке хочу посибаритничать. Однако ж знаешь ли, мой друг? Хоть я
не очень скучаю теперешним моим положением, а все-таки мне
было веселее, когда я служил. Почему знать? Может
быть, скоро понадобятся офицеры; стоит нам поссориться с французами… Признаюсь, люблю я этот милый веселый народ; что и говорить, славная нация! А
как подумаешь, так надобно с ними порезаться: зазнались, разбойники! Послушай, Вольдемар: если у нас
будет война, я пойду опять в гусары.
У меня точно так же,
как у тебя, нет ни отца, ни матери; старая моя тетушка, верно,
не будет меня удерживать.
Правда, у меня
есть и кузины, в пятом или шестом колене; но клянусь тебе честью, я люблю их всех,
как родных сестер, — так они больно плакать обо мне
не станут.
Как образчик некоторых закоренелых невежд прошедшего поколения, этот Ильменев мог бы занять
не последнее место в комедии «Недоросль», если б в числе первых комических лиц этой пиесы
были люди добрые, честные и забавные только своим невежеством.
Оленька, с согласия своей матери, выйдет замуж, сделается доброй, нежной матерью; но никогда
не будет уметь любить,
как Полина!
— Воля твоя, Вольдемар! — перервал Зарецкой, покачивая головою, — это что-то уж больно хитро!
Как же ты,
не будучи ни врагом ее, ни татарином, успел ей понравиться и решился изъясниться в любви?
— Вестимо. Вот нынче ночью я повез на тройке, в Подсолнечное, какого-то барина;
не успел еще за околицу выехать, а он и ну понукать; так, знашь ты, кричма и кричит,
как за язык повешенный. Пошел, да пошел! «Как-ста
не так, — подумал я про себя, — вишь,
какой прыткой! Нет, барин, погоди! Животы-та
не твои,
как их поморишь, так и почты
не на чем справлять
будет». Он ну кричать громче, а я ну ехать тише!
У нас ямщик прогоны-то берет
не по-вашему — по полтине на версту; едет
как душе угодно: дадут на водку — пошел рысцой; нет — так и шагом; а проезжий, хоть генерал
будь какой,
не смей до него и дотронуться.
—
Как же; слышь ты, никакой тяги
не будет: что хошь, то и давай. У нашего, дескать, царя и без вас всего довольно.
— Ну, Андрюша! — сказал старый крестьянин, — слушал я, брат, тебя:
не в батюшку ты пошел! Тот
был мужик умный: а ты, глупая голова, всякой нехристи веришь! Счастлив этот краснобай, что
не я его возил: побывал бы он у меня в городском остроге. Эк он подъехал с
каким подвохом, проклятый! Да нет, ребята! старого воробья на мякине
не обманешь: ведь этот проезжий — шпион.
— Ах ты, дурачина, дурачина! — перервал старик, — да разве без старших жить можно? Мы покорны судьям да господам; они — губернатору, губернатор — царю, так испокон веку ведется. Глупая голова!
как некого
будет слушаться, так и дело-то делать никто
не станет.
— А овес по два рубля четверть? Вот то-то и
есть, ребята, вы заритесь на большие прогоны, а поспрошайте-ка, чего стоят за морем кормы?
Как рублей по тридцати четверть, так и прогоны
не взмилятся! Нет, Федотушка! где дорого берут, там дорого и платят!
Мы держимся старины: взял прогоны,
выпил на гривнягу, да и
будет; а ты так нет,
как барин — норовишь все в трактир: давай чаю, заморской водки, того-сего, всякой лихой болести; а там хвать, хвать, ан и сенца
не на что купить.
Рыдания перервали слова несчастного старика. До души тронутый Рославлев колебался несколько времени. Он
не знал, что ему делать. Решиться ждать новых лошадей и уступить ему своих, — скажет, может
быть, хладнокровный читатель; но если он
был когда-нибудь влюблен, то, верно,
не обвинит Рославлева за минуту молчания, проведенную им в борьбе с самим собою. Наконец он готов уже
был принести сию жертву,
как вдруг ему пришло в голову, что он может предложить старику место в своей коляске.
— Эх, Иван Архипович! — сказал купец, — на что заране так крушиться? Отчаяние — смертный грех, батюшка! Почему знать, может
быть, и сожительницам сыновья ваши выздоровеют. А если господь пошлет горе, так он же даст силу и перенести его. А вы покамест все надежды
не теряйте: никто
как Бог.
И все так станут думать,
как тяжко придет; а впрочем, и теперь, что бога гневить,
есть русские дворяне, которые
не совсем еще обыноземились.
— Терешка! — сказал Ижорской стремянному, который отдал свою лошадь Рославлеву, — ступай в липовую рощу, посмотри, раскинут ли шатер и пришла ли роговая музыка; да скажи, чтоб чрез час обед
был готов. Ну, любезные! — продолжал он, обращаясь к Рославлеву, —
не думал я сегодня заполевать такого зверя. Вчера Оленька раскладывала карты, и все выходило, что ты прежде недели
не будешь.
Как они обрадуются!
— Здоров, братец! — отвечал Ижорской, — что ему делается?.. Постой-ка?.. Слышишь?.. Никак тяфкнула?.. Нет, нет!.. Он
будет сюда с нашими барынями… Чудак!.. поверишь ли?
не могу его уговорить поохотиться со мною!.. Бродит пешком да ездит верхом по своим полям,
как будто бы некому, кроме его, присмотреть за работою; а уж читает, читает!..
—
Не беспокойтесь!
будет кушать. А вам, сударыня! — продолжал лекарь, относясь к Полине, — я советовал бы отдохнуть и подышать чистым воздухом. Вот уж месяц,
как вы
не выходите из комнаты вашей сестрицы. Вы ужасно похудели; посмотрите: вы бледнее нашей больной.
— Это правда, — перервала Лидина, — она так измучилась, chére enfant! [дорогое дитя! (франц.)] Представьте себе: бедняжка почти все ночи
не спала!.. Да, да, mon ange! [мой ангел! (франц.)] ты никогда
не бережешь себя. Помнишь ли, когда мы
были в Париже и я занемогла? Хотя опасности никакой
не было… Да, братец! там
не так,
как у вас в России: там нет болезни, которой бы
не вылечили…
— Я вам докладывал, Николай Степанович! — сказал Ильменев, — что поле
будет незадачное. Извольте-ка припомнить: лишь только мы выехали из околицы, так нам и пырь в глаза батька Василий; а ведь, известное дело,
как с попом повстречаешься, так
не жди ни в чем удачи.
— А с нею и меня, — отвечал Сурской, — судя по тому,
как трудно мне
было одному выбраться на берег. Нет сомнения, что я
не спас бы Ольгу Николаевну, а утонул бы с нею вместе!
— Между тобой и женихом твоим.
Не думаешь ли, что он
будет досадовать, если ты переменишь твое решение? Я, право,
не узнаю тебя, Полина; ты с некоторого времени стала так странна, так причудлива!..
Не упрямься, мой друг! Подумай,
как ты огорчишь этим маменьку,
как это неприятно
будет Сурскому,
как рассердится дядюшка…
— После, мой друг! после. Дай мне привыкнуть к мысли, что это
был бред, сумасшествие, что я видела его во сне. Ты узнаешь все, все, мой друг! Но если его образ никогда
не изгладится из моей памяти, если он,
как неумолимая судьба, станет между мной и моим мужем?.. о! тогда молись вместе со мною, молись, чтоб я скорей переселилась туда, где сердце умеет только любить и где любовь
не может
быть преступлением!
— Ах он мерзавец! Да
как он смел? Вот я его проучу! Давай его сюда!.. Эка бестия! все умничает! Уж и на прошлой неделе он мне насолил; да счастлив, разбойник!.. Погода
была так сыра, что электрическая машина вовсе
не действовала.
— Да, братец! Я бить
не люблю, и в наш век
какой порядочной человек станет драться? У меня вот
как провинился кто-нибудь — на машину! Завалил ему ударов пять, шесть, так впредь и
будет умнее; оно и памятно и здорово. Чему ж ты смеешься, Сурской? конечно, здорово. Когда еще у меня
не было больных и домового лекаря, так я от всех болезней лечил машиною.
—
Какие шутки? Ведь губернатор
не станет больных осматривать, только бы постели-то
не были пусты.
— О, обо мне
не беспокойтесь! Мы уедем в наши тамбовские деревни. Россия велика; а сверх того, разве Наполеон
не был в Германии и Италии? Войска дерутся, а жителям
какое до этого дело? Неужели мы
будем перенимать у этих варваров — испанцев?
— Да, сударь, чуть
было не прыгнул в Елисейские. Вы знаете моего персидского жеребца, Султана? Я стал показывать конюху,
как его выводить, — черт знает, что с ним сделалось! Заиграл, да
как хлысть меня под самое дыханье! Поверите ль, света божьего невзвидел!
Как меня подняли,
как раздели,
как Сенька-коновал пустил мне кровь, ничего
не помню! Насилу на другой день очнулся.
Но хозяину
было не до разговоров: он горел
как на огне; давно уже пробило два часа, а губернатор
не ехал; вот кукушка в лакейской прокуковала три раза; вот, наконец, в столовой часы с курантами проиграли »выду я на реченьку» и колокольчик прозвенел четыре раза, а об губернаторе и слуха
не было.
—
Как в тележке? Э, дурак! что ж ты прибежал
как шальной!.. Так это
не губернатор… постой-ка… кажется… так и
есть — наш исправник. Проси его скорей сюда: он, верно, прислан от его превосходительства.
Пользуясь правом жениха, Рославлев сидел за столом подле своей невесты; он мог говорить с нею свободно,
не опасаясь нескромного любопытства соседей, потому что с одной стороны подле них сидел Сурской, а с другой Оленька. В то время
как все, или почти все, заняты
были едою, этим важным и едва ли ни главнейшим делом большей части деревенских помещиков, Рославлев спросил Полину: согласна ли она с мнением своей матери, что он
не должен ни в
каком случае вступать снова в военную службу?
— Но неужели и русские так же,
как испанцы,
не станут щадить никого?..
Будут резать беззащитных пленных? — спросила с приметным беспокойством Полина.
— Здоровье хозяина! — закричал Буркин, и снова затрещало в ушах у бедных дам. Трубачи дули, мужчины
пили; и
как дело дошло до домашних наливок, то разговоры сделались до того шумны, что почти никто уже
не понимал друг друга. Наконец, когда обнесли двенадцатую тарелку с сахарным вареньем, хозяин привстал и, совершенно уверенный, что говорит неправду, сказал...
Как русской, ты станешь драться до последней капли крови с врагами нашего отечества,
как верноподданный — умрешь, защищая своего государя; но если безоружный неприятель
будет иметь нужду в твоей помощи, то кто бы он ни
был, он, верно, найдет в тебе человека, для которого сострадание никогда
не было чуждой добродетелью.
Известное слово одного француза, который на вопрос,
какой он нации, отвечал, что имеет честь
быть французом, —
не самохвальство, а самое истинное выражение чувств каждого из его соотечественников; и если это порок, то, признаюсь, от всей души желаю, чтоб многие из нас, рабски перенимая все иностранные моды и обычай, заразились бы наконец и этим иноземным пороком.
— А реляции-то [донесения.] на что, мой друг? Дерись почаще так,
как ты дрался сегодня поутру, так невеста твоя из каждых газет узнает, что ты жив. Это, мой друг, одна переписка, которую теперь мы можем вести с нашими приятелями. А впрочем, если она
будет думать, что тебя убили, так и это
не беда; больше обрадуется и крепче обнимет, когда увидит тебя живого.
— Слегла в постелю, мой друг; и хотя после ей стало легче, но когда я стал прощаться с нею, то она ужасно меня перепугала. Представь себе: горесть ее
была так велика, что она
не могла даже плакать; почти полумертвая она упала мне на шею!
Не помню,
как я бросился в коляску и доехал до первой станции… А кстати, я тебе еще
не сказывал. Ты писал ко мне, что взял в плен французского полковника, графа, графа…
как бишь?
— Постой!.. Так точно… вот, кажется, за этим кустом говорят меж собой наши солдаты… пойдем поближе. Ты
не можешь себе представить,
как иногда забавны их разговоры, а особливо, когда они уверены, что никто их
не слышит. Мы привыкли видеть их во фрунте и думаем, что они вовсе
не рассуждают. Послушай-ка,
какие есть между ними политики — умора, да и только! Но тише!..
Не шуми, братец!
—
Как чего?
Не все ж им идти вперед: пойдут назад; а
как теперь все выжгут, так и самим после
будет жутко.
— То
есть врасплох?.. Разумею. А что, Федотов, ведь надо сказать правду: эти французы бравые ребята. Вот хоть сегодня, досталось нам на орехи: правда, и мы пощелкали их порядком, да они себе и в ус
не дуют! Ах, черт побери! Что за диковинка! Люди мелкие, поджарые, ну взглянуть
не на что, а
как дерутся!..
Как вскочит другой судья да закричит: «Так врешь,
не быть войне».
— Мало ли что мы знаем! Эх, Ваня!
как бы
не чарочка сгубила молодца, так я давно бы
был уж унтером.