Неточные совпадения
Тем, которые
в русском молчаливом офицере узнают историческое лицо тогдашнего времени — я признаюсь заранее
в небольшом анахронизме: этот офицер действительно был, под именем флорентийского купца,
в Данциге, но
не в конце осады, а при начале оной.
— Покорно благодарю!..
То есть: я
не способен любить, я человек бездушной…
Не правда ли?.. Но дело
не о
том. Ты тоскуешь о своей Полине. Кто ж тебе мешает лететь
в ее страстные объятия?.. Уж выпускают ли тебя из Петербурга?
Не задолжал ли ты, степенный человек?.. Меня этак однажды продержали недельки две лишних
в Москве… Послушай! если тебе надобно тысячи две, три…
Клянусь честию, если б
не родственные связи,
то нога бы моя
не была
в ее доме.
Представь себе, что и у нас так же отберут ложки — для
того, чтоб мы ошибкою
не положили их
в карман.
— Так, батюшка! — перервал толстый господин, — что правда,
то правда! Там подают пять блюд, а берут только по семидесяти пяти копеек с человека. Так-с! Но позвольте доложить: блюда блюдам розь. Конечно, пять блюд — больше четырех; да
не в счете дело: блюдца-то, сударь, там больно незатейливые.
— И, сударь! Румянцев, Суворов — все едино:
не тот, так другой; дело
в том, что тогда умели бить и турок и поляков. Конечно, мы и теперь пожаловаться
не можем, — у нас есть и генералы и генерал-аншефы… гм, гм!.. Впрочем, и
то сказать, нынешние турки
не прежние — что грех таить! Учители-то у них хороши! — примолвил рассказчик, взглянув значительно на французского учителя, который улыбнулся и гордо поправил свой галстук.
— Однако ж если вы считаете Англию
в числе европейских государств,
то кажется… но, впрочем, может быть, и англичане также бунтуют? Только, я думаю, вам трудно будет послать к ним экзекуцию: для этого нужен флот; а по милости бунтовщиков англичан у вас
не осталось ни одной лодки.
Наполеон умеет быть великодушным победителем; но горе
той земле, где народ мешается
не в свое дело!
Княгиня Радугина была некогда хороша собою; но беспрестанные праздники, балы, ночи, проверенные без сна, — словом, все, что сокращает век наших модных дам,
не оставило на лице ее и признаков прежней красоты, несмотря на
то, что некогда кричали о ней даже и
в Москве...
— Pardon, princesse! [Извините, княгиня! (франц.)] — сказал хладнокровно дипломат, — вы
не совсем меня поняли. Я
не говорю, что русские должны положительно желать прихода наших войск
в их отечество; я объяснял только вам, что если силою обстоятельств Россия сделается поприщем новых побед нашего императора и русские будут иметь благоразумие удержаться от народной войны,
то последствия этой кампании могут быть очень полезны и выгодны для вашей нации.
Если французы придут
в Петербург,
то, верно,
не позавидуют вашему Казанскому собору, а увезут, может быть, с собой его гранитные колонны.
— Нигде, сударь! нигде! Такие опасные люди
не должны быть терпимы во всей Европе. Пусть они едут
в Англию или Восточную Индию; пусть проповедывают там возмутительные свои правила; по крайней мере до
тех пор, пока на берегах Темзы
не развеваются еще знамена Франции.
— Вы думаете? Нет, сударь, скоро наступит последний час владычеству этих морских разбойников; принятая всей Европою континентальная система
не выполнялась до сих пор
в России с
той непреклонной настойчивостию, какую требуют пользы Франции и ваши собственные. Но теперь, когда вашему двору известна решительная воля императора, когда никакие дипломатические увертки
не могут иметь места, когда нет средины и русские должны вступить
в бой столь неравный или повиноваться…
— Дерзость или нет, этого мы
не знаем; дело только
в том, что карета, я думаю, лежит и теперь еще на боку!
— Ну, mon cher! — сказал Зарецкой, — теперь, надеюсь, ты
не можешь усомниться
в моей дружбе. Я лег спать во втором часу и встал
в четвертом для
того, чтоб проводить тебя до «Средней рогатки», до которой мы, я думаю, часа два ехали. С чего взяли, что этот скверный трактир на восьмой версте от Петербурга? Уж я дремал, дремал! Ну, право, мы верст двадцать отъехали. Ах, батюшки! как я исковеркан!
— Нет, мой друг! Если ты узнаешь скуку,
то не расстанешься с нею и
в Париже. Когда мы кружимся
в вечном чаду, живем без всякой цели; когда чувствуем
в душе нашей какую-то несносную пустоту…
— На третий день, поутру, — продолжал Рославлев, — Оленька сказала мне, что я
не противен ее сестре, но что она
не отдаст мне своей руки до
тех пор, пока
не уверится, что может составить мое счастие, и требует
в доказательство любви моей, чтоб я целый год
не говорил ни слова об этом ее матери и ей самой.
Вместо ответа офицер улыбнулся и, взглянув спокойно на бледное лицо своей жертвы, устремил глаза свои
в другую сторону. Ах! если б они пылали бешенством,
то несчастный мог бы еще надеяться, — и тигр имеет минуты милосердия; но этот бесчувственный, неумолимый взор, выражающий одно мертвое равнодушие,
не обещал никакой пощады.
—
То есть — с лишком по двести верст
в сутки? — сказал смотритель, рассчитав по пальцам. — Что ж, сударь? Это езда
не плохая. Зимою можно ехать и скорее, а теперь дело весеннее… Чу! колокольчик! и кажется, от Москвы!.. четверкою бричка…
Вот кабы еще проезжие-та, как ваша милость,
не понукали; а
то наши бары, провал бы их взял! ступай им по десяти верст
в час; а поехал вволю рысцой или шагом, так норовят
в зубы».
— Ну, Андрюша! — сказал старый крестьянин, — слушал я, брат, тебя:
не в батюшку ты пошел!
Тот был мужик умный: а ты, глупая голова, всякой нехристи веришь! Счастлив этот краснобай, что
не я его возил: побывал бы он у меня
в городском остроге. Эк он подъехал с каким подвохом, проклятый! Да нет, ребята! старого воробья на мякине
не обманешь: ведь этот проезжий — шпион.
— Довольно, да
не совсем. Вот что, ребятушки, мне рассказывал один проезжий: этот Бонапарт воюет со всеми народами; у него что год,
то набор. Своих-то всех перехватал
в некруты, так и набирает где попало.
Если нельзя было смотреть без уважения на патриархальную физиономию первого,
то и наружность второго была
не менее замечательна: она принадлежала к числу
тех, которые соединяют
в себе все отдельные черты национального характера.
Третьего дня ее соборовали маслом; и если я сегодня
не поспею
в Москву,
то, наверно,
не застану ее
в живых.
Эх, сударь! вы молоды, так
не знаете, каково расставаться с
тем, с кем прожил сорок лет душа
в душу.
Рыдания перервали слова несчастного старика. До души тронутый Рославлев колебался несколько времени. Он
не знал, что ему делать. Решиться ждать новых лошадей и уступить ему своих, — скажет, может быть, хладнокровный читатель; но если он был когда-нибудь влюблен,
то, верно,
не обвинит Рославлева за минуту молчания, проведенную им
в борьбе с самим собою. Наконец он готов уже был принести сию жертву, как вдруг ему пришло
в голову, что он может предложить старику место
в своей коляске.
Спору нет, батюшка, если дело до чего дойдет,
то благородное русское дворянство себя покажет — постоит за матушку святую Русь и даже ради Кузнецкого моста французов
не помилует; да они-то, проклятые, успеют у нас накутить
в один месяц столько, что и годами
не поправить…
— Как нечего? Что вы, сударь! По-нашему вот как. Если дело пошло наперекор, так
не доставайся мое добро ни другу, ни недругу. Господи боже мой! У меня два дома да три лавки
в Панском ряду, а если божиим попущением враг придет
в Москву, так я их своей рукой запалю. На вот тебе!
Не хвались же, что моим владеешь! Нет, батюшка! Русской народ упрям; вели только наш царь-государь, так мы этому Наполеону такую хлеб-соль поднесем, что он хоть и семи пядей во лбу, а — вот
те Христос! — подавится.
— И, сударь! Придет беда, так все заговорят одним голосом, и дворяне и простой народ!
То ли еще бывало
в старину: и триста лет татары владели землею русскою, а разве мы стали от этого сами татарами? Ведь все, а чем нас упрекает Сила Андреевич Богатырев, прививное, батюшка; а корень-то все русской. Дремлем до поры до времени; а как очнемся да стрехнем с себя чужую пыль, так нас и
не узнаешь!
— Ну, встреча! черт бы ее побрал. Терпеть
не могу этой дуры… Помните, сударь! у нас
в селе жила полоумная Аксинья?
Та вовсе была нестрашна: все, бывало, поет песни да пляшет; а эта безумная по ночам бродит по кладбищу, а днем только и речей, что о похоронах да о покойниках… Да и сама-та ни дать ни взять мертвец: только что
не в саване.
— Ну, брат! — сказал Ижорской, когда Рославлев сел на лошадь, — смотри держись крепче: конь черкесской, настоящий Шалох. Прошлого года мне его привели прямо с Кавказа: зверь, а
не лошадь! Да ты старый кавалерист, так со всяким чертом сладишь. Ей, Шурлов! кинь гончих вон
в тот остров; а вы, дурачье, ступайте на все лазы; ты, Заливной, стань у
той перемычки, что к песочному оврагу. Да чур
не зевать! Поставьте прямо на нас милого дружка, чтобы было чем потешить приезжего гостя.
—
Не грамоты, батюшка, — имя-то свое мы подчеркнем
не хуже других прочих, а вот
в чем дело: с месяц
тому назад наслали ко мне указ из губернского правления, чтоб я донес, сколько квадратных саженей
в нашей площади.
То, что
в свете называют страстию, это бурное, мятежное ощущение всегда болтливо; но чистая, самим небом благословляемая любовь, это чувство величайшего земного наслаждения,
не изъясняется словами.
— Да, Полина, и тогда!
Не в моей власти
не любить вас. Это чувство слилось с моей жизнию. Дышать и любить Полину — для меня одно и
то же!
— Что вы, батюшка! Ее родители были
не нынешнего века — люди строгие, дай бог им царство небесное! Куда гулять по саду! Я до самой почти свадьбы и голоса-то ее
не слышал. За день до венца она перемолвила со мной
в окно два словечка… так что ж? Матушка ее подслушала да ну-ка ее с щеки на щеку — так разрумянила, что и боже упаси!
Не тем помянута, куда крута была покойница!
— То-то глупости! — продолжала Полина, погрозив ей пальцем. — Уж
не влюблена ли ты
в него? — смотри!
Боже мой, сколько перемен может быть
в два месяца!.. и если почему-нибудь ваша свадьба разойдется,
то я вечно
не прощу себе.
— Хоть это бы и
не нужно: у нас больница всего на десять кроватей; но так как вам это угодно,
то я прибил местах
в трех надписи.
— Ну, ступай! Ты смеешься, Сурской. Я и сам знаю, что смешно: да что ж делать? Ведь надобно ж чем-нибудь похвастаться. У соседа Буркина конный завод
не хуже моего; у княгини Зориной оранжереи больше моих; а есть ли у кого больница? Ну-тка, приятель, скажи? К
тому ж это и
в моде… нет,
не в моде…
— Да, да! человеколюбивое! а эти заведения нынче
в ходу, любезный. Почему знать?.. От губернатора пойдет и выше, а там… Да что загадывать; что будет,
то и будет… Ну, теперь рассуди милостиво! Если б я стал показывать пустую больницу, кого бы удивил? Ведь дом всякой выстроить может, а надпись сделать
не фигура.
— Полно, брат! по-латыни-та говорить!
Не об этом речь: я слыву хлебосолом, и надобно сегодня поддержать мою славу. Да что наши дамы
не едут! Я разослал ко всем соседям приглашения:
того и гляди, станут наезжать гости; одному мне
не управиться, так сестра бы у меня похозяйничала. А уж на будущей неделе я стал бы у нее хозяйничать, — прибавил Ижорской, потрепав по плечу Рославлева. — Что, брат, дождался, наконец? Ведь свадьба твоя решительно
в воскресенье?
— О, обо мне
не беспокойтесь! Мы уедем
в наши тамбовские деревни. Россия велика; а сверх
того, разве Наполеон
не был
в Германии и Италии? Войска дерутся, а жителям какое до этого дело? Неужели мы будем перенимать у этих варваров — испанцев?
Если вы хотите жениться на будущей неделе,
то и
не думайте о службе;
в противном случае оставайтесь женихом до окончания войны.
Во Франции женятся для
того, чтоб
не попасть
в конскрипты [рекруты.], а вы накануне вашей свадьбы хотите идти
в военную службу.
Старшая
не могла говорить без восторга о живописи, потому что сама копировала головки en pastel [пастелью (франц.)]; средняя приходила почти
в исступление при имени Моцарта, потому что разыгрывала на фортепианах его увертюры; а меньшая, которой удалось взять три урока у знаменитой певицы Мары, до
того была чувствительна к собственному своему голосу, что
не могла никогда промяукать до конца «ombra adorata» [»возлюбленная тень» (итал.)] без
того, чтоб с ней
не сделалось дурно.
— Помилуйте-с! наше дело исполнять предписания вышняго начальства, а
в государственные дела мы
не мешаемся. Конечно, секретарь его превосходительства мне с руки; но, осмелюсь доложить, если б я что-нибудь и знал,
то и
в таком случае служба… долг присяги…
Хозяин повел княгиню Зорину; прочие мужчины повели также дам к столу, который был накрыт
в длинной галерее, увешанной картинами знаменитых живописцев, — так по крайней мере уверял хозяин, и большая часть соседей верили ему на честное слово; а некоторые знатоки,
в том числе княжны Зорины,
не смели сомневаться
в этом, потому что на всех рамах написаны были четкими буквами имена: Греза, Ван-дика, Рембрандта, Албана, Корреджия, Салватор Розы и других известных художников.
Пользуясь правом жениха, Рославлев сидел за столом подле своей невесты; он мог говорить с нею свободно,
не опасаясь нескромного любопытства соседей, потому что с одной стороны подле них сидел Сурской, а с другой Оленька.
В то время как все, или почти все, заняты были едою, этим важным и едва ли ни главнейшим делом большей части деревенских помещиков, Рославлев спросил Полину: согласна ли она с мнением своей матери, что он
не должен ни
в каком случае вступать снова
в военную службу?
— Итак, я должен оставаться хладнокровным свидетелем ужасных бедствий, которые грозят нашему отечеству; должен жить спокойно
в то время, когда кровь всех русских будет литься
не за славу,
не за величие, но за существование нашей родины; когда, может быть, отец станет сражаться рядом с своим сыном и дед умирать подле своего внука.
Стараться истреблять всеми способами неприятеля, убивать до
тех пор, пока
не убьют самого, — вот
в чем состоит народная война и вот чего добиваются Наполеон и его французы.