Неточные совпадения
Предполагая сочинить эти два романа, я имел в виду описать русских в две достопамятные исторические эпохи, сходные меж собою, но разделенные двумя столетиями; я желал доказать, что хотя наружные формы и физиономия русской нации совершенно изменились, но
не изменились вместе с ними:
наша непоколебимая верность к престолу, привязанность к вере предков и любовь к родимой стороне.
— А ты первым в шалостях. Никогда
не забуду, как однажды ты вздумал передразнить одного из
наших учителей, вскарабкался на кафедру и начал: «Мы говорили до сего о вавилонском столпотворении, государи мои; теперь, с позволения сказать, обратимся к основанию Ассирийской империи».
Несколько раз я ошибался и думал, что дело идет
не об отечестве
нашем, а о какой-нибудь французской провинции.
— Видно что так. Ведь
нашего войска и сорока тысяч там
не было.
— Под ружьем!.. гм, гм!.. Может быть; вы, верно, лучше моего это знаете; да
не о том дело. Я вам передаю то, что слышал:
наших легло тридцать тысяч, а много ли осталось, об этом мне
не сказывали.
— Надобно вам сказать, что у них теперь артиллерия отличная: тяжелая действует скорее
нашей конной, а конная
не по-нашему, государь мой! вся на верблюдах. Изволите видеть, как умно придумано?..
— Ну вот, сударь,
наши и думать
не думают, как вдруг, батюшка, они грянут изо всех пушек! Пошла потеха. И пехота, и конница, и артиллерия, и господи боже мой!.. Вот янычары заехали с флангу: алла! — да со всех четырех ног на
нашу кавалерию.
— Да, батюшка; что делать? Пехота
не подоспела, а уж известное дело: против их конницы —
наша пас…
— Главнокомандующий генерал Кутузов, видя, что дело идет худо, выехал сам на коне и закричал: «Ребята,
не выдавай!»
Наши солдаты ободрились, в штыки, началась резня — и турок попятили назад.
— Постойте, постойте! — продолжал Степан Кондратьевич. — Этим дело
не кончилось. Все
наше войско двинулось вперед, конница бросилась на неприятельскую пехоту, и что ж?.. Как бы вы думали?.. Турки построились в каре!.. Слышите ли, батюшка? в каре!.. Что, сударь, когда это бывало?
— Поесть? Нет, сударь,
не пойдет еда на ум, когда с
нашей стороны, — как я уже имел честь вам докладывать, — легло тридцать тысяч и
не осталось ни одного генерала: кто без руки, кто без ноги. А главнокомандующего, — прибавил Степан Кондратьевич вполголоса, — перешибло пополам ядром, вместе с лошадью.
— Что будет? Забавный вопрос! Кажется,
не нужно быть пророком, чтобы отгадать последствия этого необдуманного поступка. Я спрашиваю вас самих: что останется от России, если Польша, Швеция, Турция и Персия возьмут назад свои области, если все портовые города займутся
нашими войсками, если…
Мы, французы, любим пожить весело, сыплем деньгами, мы щедры, великодушны, и там, где нас принимают с ласкою, никто
не пожалуется на бедность, но если мы вынуждены употреблять меры строгости, то целые государства исчезают при
нашем появлении.
— Извините! На
нашем варварском языке этому ремеслу нет другого названия. Впрочем, господин… как бы сказать повежливее, господин агент, если вам это
не нравится, то…
не угодно ли сюда к сторонке: нам этак ловчее будет познакомиться.
Французы и до сих пор
не признают нас за европейцев и за
нашу хлеб-соль величают варварами; а отечество
наше, в котором соединены климаты всей Европы, называют землею белых медведей и, что всего досаднее, говорят и печатают, что
наши дамы пьют водку и любят, чтобы мужья их били.
Мы от их слов татарами
не сделаемся; в Крыму
не будет холодно; мужья
не станут бить своих жен, и, верно,
наши дамы, в угодность французским вояжерам [путешественникам (франц.)],
не разрешат на водку, которую, впрочем, мы могли бы называть ликером, точно так же, как называется ресторациею харчевня, в которой мы обедали.
Окруженная иностранцами, она привыкла слышать, что Россия и Лапландия почти одно и то же; что отечество
наше должно рабски подражать всему чужеземному и быть сколком с других наций, а особливо с французской, для того чтоб быть чем-нибудь; что нам
не должно и нельзя мыслить своей головою, говорить своим языком, носить изделье своих фабрик, иметь свою словесность и жить по-своему.
Княгиня Радугина была некогда хороша собою; но беспрестанные праздники, балы, ночи, проверенные без сна, — словом, все, что сокращает век
наших модных дам,
не оставило на лице ее и признаков прежней красоты, несмотря на то, что некогда кричали о ней даже и в Москве...
— Pardon, princesse! [Извините, княгиня! (франц.)] — сказал хладнокровно дипломат, — вы
не совсем меня поняли. Я
не говорю, что русские должны положительно желать прихода
наших войск в их отечество; я объяснял только вам, что если силою обстоятельств Россия сделается поприщем новых побед
нашего императора и русские будут иметь благоразумие удержаться от народной войны, то последствия этой кампании могут быть очень полезны и выгодны для вашей нации.
— Как жаль, что под Нови ваш Суворов дрался
не с Наполеоном. Это был бы один из лучших листков в лавровом венке
нашего императора.
— Да полно, mon cher! что за патриотизм, когда дело идет о веселье? Я
не менее твоего люблю
наше отечество и готов за него драться до последней капли крови, а если заберет зевота, так прошу
не погневаться,
не останусь ни в Москве, ни в Петербурге, а махну прямехонько в Париж, и даже с условием:
не просыпаться ни раза дорогою, а особливо проезжая через ученую Германию.
— Нет, мой друг! Если ты узнаешь скуку, то
не расстанешься с нею и в Париже. Когда мы кружимся в вечном чаду, живем без всякой цели; когда чувствуем в душе
нашей какую-то несносную пустоту…
— Нет! — сказал Рославлев, взглянув с ужасом на офицера, — вы
не человек, а демон! Возьмите отсюда вашего приятеля, — продолжал он, относясь к иностранцу, — и оставьте мне его пистолеты. А вы, сударь! вы бесчеловечием вашим срамите
наше отечество — и я, от имени всех русских, требую от вас удовлетворения.
— Вот то-то, Андрюша! — сказал старый крестьянин, — зачем озорничать! Ведь
наше дело таковское — за всяким тычком
не угоняешься. А уж если пришла охота подраться, так дрался бы с своим братом: скулы-то равные, — а то еще схватился с барином!..
Вот кабы еще проезжие-та, как ваша милость,
не понукали; а то
наши бары, провал бы их взял! ступай им по десяти верст в час; а поехал вволю рысцой или шагом, так норовят в зубы».
— Как же; слышь ты, никакой тяги
не будет: что хошь, то и давай. У
нашего, дескать, царя и без вас всего довольно.
Ведь он-та все и подсылает подбивать
нашу братью; так, слышь ты, лисой и лисит; да
не на тех напал.
Разве деды
наши не держали почты?
— Но неравно вам прилучится проезжать опять чрез
нашу Белокаменную, то порадуйте старика, взъезжайте прямо ко мне, и если я буду еще жив… Да нет! коли
не станет моей Мавры Андреевны, так господь бог милостив… услышит мои молитвы и приберет меня горемычного.
Бояр
наших,
не погневайтесь сударь, учат они уму-разуму, а
нашу братью, купцов, в грязь затоптали; вас, господа, —
не осудите, батюшка! — кругом обирают, а нас, беззащитных, в разор разорили!
И потом: «Ох, тяжело, — прибавляет он, — дай боже, сто лет царствовать государю
нашему, а жаль дубинки Петра Великого — взять бы ее хоть на недельку из кунсткамеры да выбить дурь из дураков и дур…»
Не погневайтесь, батюшка, ведь это
не я; а ваш брат, дворянин, русских барынь и господ так честить изволит.
—
Не беспокойтесь! — сказал Рославлев, — я за дур и дураков вступаться
не стану. Впрочем,
не надобно забывать, что в
наш просвещенный век смешно и стыдно чуждаться иностранцев.
— Как нечего? Что вы, сударь! По-нашему вот как. Если дело пошло наперекор, так
не доставайся мое добро ни другу, ни недругу. Господи боже мой! У меня два дома да три лавки в Панском ряду, а если божиим попущением враг придет в Москву, так я их своей рукой запалю. На вот тебе!
Не хвались же, что моим владеешь! Нет, батюшка! Русской народ упрям; вели только
наш царь-государь, так мы этому Наполеону такую хлеб-соль поднесем, что он хоть и семи пядей во лбу, а — вот те Христос! — подавится.
— Ну, здравствуй еще раз, любезный жених! — сказал Николай Степанович Ижорской, пожимая руку Рославлева. — Знаешь ли что? Пока еще
наши барыни
не приехали, мы успеем двух, трех русаков затравить. Ей, Терешка! Долой с лошади!
— Как, Прохор Кондратьевич? — спросил Рославлев, — так
не вы уж городничим в
нашем городе?
—
Не грамоты, батюшка, — имя-то свое мы подчеркнем
не хуже других прочих, а вот в чем дело: с месяц тому назад наслали ко мне указ из губернского правления, чтоб я донес, сколько квадратных саженей в
нашей площади.
— Жаль, что
наш губернатор поторопился вас отставить. Если вы
не знали, что такое квадратная сажень, зато
не знали также, как берут взятки с обывателей.
— Вот то-то же, братец! Я слышал, что губернатор объезжает губернию: теперь тебе и горюшка мало, а он, верно, в будущем месяце заедет в
наш город и у меня будет в гостях, — примолвил с приметной важностию Ижорской. — Он много наслышался о моей больнице, о моем конском заводе и о прочих других заведениях. Ну что ж? Праздников давать
не станем, а запросто, милости просим!
— Здоров, братец! — отвечал Ижорской, — что ему делается?.. Постой-ка?.. Слышишь?.. Никак тяфкнула?.. Нет, нет!.. Он будет сюда с
нашими барынями… Чудак!.. поверишь ли?
не могу его уговорить поохотиться со мною!.. Бродит пешком да ездит верхом по своим полям, как будто бы некому, кроме его, присмотреть за работою; а уж читает, читает!..
—
Не беспокойтесь! будет кушать. А вам, сударыня! — продолжал лекарь, относясь к Полине, — я советовал бы отдохнуть и подышать чистым воздухом. Вот уж месяц, как вы
не выходите из комнаты вашей сестрицы. Вы ужасно похудели; посмотрите: вы бледнее
нашей больной.
— Полно, сестра! Что, разве мост подломился под вашей каретою? Прошу
не погневаться: мост славной и строен по моему рисунку; а вот если б в твоей парижской карете дверцы притворялись плотнее, так дело-то было бы лучше. Нет, матушка, я уверен, что
наш губернатор полюбуется на этот мостик… Да, кстати! Меня уведомляют, что он завтра приедет в
наш город; следовательно, послезавтра будет у меня обедать.
Я сам, благодаря бога,
не невежда и знаю кой-что, а
не стану вопить, как вопите вы и ваша заморская челядь против
нашей дворянской роскоши.
— Ax, мой друг, почему знать, может быть, ты спешишь сократить лучшее время в твоей жизни!
Не правда ли? Ты согласен отсрочить
нашу свадьбу?
— Да, я люблю его как мужа сестры моей, как надежду, подпору всего
нашего семейства, как родного моего брата! А тебя почти ненавижу за то, что ты забавляешься его отчаянием. Послушай, Полина! Если ты меня любишь,
не откладывай свадьбы, прошу тебя, мой друг! Назначь ее на будущей неделе.
— Но разве тебе от этого будет легче? Нет, Полина! нет, мой друг! Ради бога
не огорчай доброго Bолдемара! Почему знать, может быть, будущее твое счастие… счастие всего
нашего семейства зависит от этого.
— Да, братец! Я бить
не люблю, и в
наш век какой порядочной человек станет драться? У меня вот как провинился кто-нибудь — на машину! Завалил ему ударов пять, шесть, так впредь и будет умнее; оно и памятно и здорово. Чему ж ты смеешься, Сурской? конечно, здорово. Когда еще у меня
не было больных и домового лекаря, так я от всех болезней лечил машиною.
— Полно, брат! по-латыни-та говорить!
Не об этом речь: я слыву хлебосолом, и надобно сегодня поддержать мою славу. Да что
наши дамы
не едут! Я разослал ко всем соседям приглашения: того и гляди, станут наезжать гости; одному мне
не управиться, так сестра бы у меня похозяйничала. А уж на будущей неделе я стал бы у нее хозяйничать, — прибавил Ижорской, потрепав по плечу Рославлева. — Что, брат, дождался, наконец? Ведь свадьба твоя решительно в воскресенье?
— О, обо мне
не беспокойтесь! Мы уедем в
наши тамбовские деревни. Россия велика; а сверх того, разве Наполеон
не был в Германии и Италии? Войска дерутся, а жителям какое до этого дело? Неужели мы будем перенимать у этих варваров — испанцев?
Наполеон
не может иметь друзей: ему нужны одни рабы; а благодаря бога
наш царь
не захочет быть ничьим рабом; он чувствует собственное свое достоинство и
не посрамит чести великой нации, которая при первом его слове двинется вся навстречу врагам.
— Для чего маменька
не пригласит его на
наши музыкальные вечера? — примолвила меньшая. — Ему должно быть здесь очень скучно.