Неточные совпадения
— Под ружьем!.. гм, гм!.. Может
быть; вы, верно, лучше моего это знаете; да не о том дело. Я вам передаю то, что слышал: наших легло тридцать тысяч, а много ли
осталось, об этом мне не сказывали.
—
Поесть? Нет, сударь, не пойдет еда на ум, когда с нашей стороны, — как я уже имел честь вам докладывать, — легло тридцать тысяч и не
осталось ни одного генерала: кто без руки, кто без ноги. А главнокомандующего, — прибавил Степан Кондратьевич вполголоса, — перешибло пополам ядром, вместе с лошадью.
— Однако ж если вы считаете Англию в числе европейских государств, то кажется… но, впрочем, может
быть, и англичане также бунтуют? Только, я думаю, вам трудно
будет послать к ним экзекуцию: для этого нужен флот; а по милости бунтовщиков англичан у вас не
осталось ни одной лодки.
— Что
будет? Забавный вопрос! Кажется, не нужно
быть пророком, чтобы отгадать последствия этого необдуманного поступка. Я спрашиваю вас самих: что
останется от России, если Польша, Швеция, Турция и Персия возьмут назад свои области, если все портовые города займутся нашими войсками, если…
С сильно бьющимся сердцем, едва переводя дух, он притаился за кустом и
остался невидимым свидетелем кровавой сцены, которая должна
была оправдать слова, сказанные им накануне, — о ненависти русских к французам.
Я
был по торговым делам в Твери; в Москве у меня
оставались жена и сын, а меньшой
был вместе со мною.
— И после этого вы можете меня спрашивать!.. Когда вы, прослужив сорок лет с честию, отдав вполне свой долг отечеству, готовы снова приняться за оружие, то может ли молодой человек, как я,
оставаться простым зрителем этой отчаянной и, может
быть, последней борьбы русских с целой Европою? Нет, Федор Андреевич, если б я навсегда должен
был отказаться от Полины, то и тогда пошел бы служить; а постарался бы только, чтоб меня убили на первом сражении.
— Итак, я должен
оставаться хладнокровным свидетелем ужасных бедствий, которые грозят нашему отечеству; должен жить спокойно в то время, когда кровь всех русских
будет литься не за славу, не за величие, но за существование нашей родины; когда, может
быть, отец станет сражаться рядом с своим сыном и дед умирать подле своего внука.
Они потеряют сражение, и каждый из них
будет стараться уверить и других и самого себя, что оно не проиграно; нам удастся разбить неприятеля, и тот же час найдутся охотники доказывать, что мы или не
остались победителями, или по крайней мере победа наша весьма сомнительна.
— В том-то и дело, любезный! — возразил хозяин. —
Выпьем сегодня все до капли, и чтоб к завтрему в моем доме духу не
осталось французского.
— Ну-ка, Владимир, запей свою кручину! Да полно, братец, думать о Полине. Что в самом деле? Убьют, так и дело с концом; а
останешься жив, так самому
будет веселее явиться к невесте,
быть может, с подвязанной рукой и Георгиевским крестом, к которому за сраженье под Смоленском ты, верно, представлен.
— Что ж делать, мой друг! Мать Полины не хотела об этом и слышать. Я должен
был или не вступать в службу, или решиться
остаться женихом до окончания войны.
— Ну, Владимир Сергеевич, — прибавил он, — поздравляю вас! Кажется, вы
останетесь с рукою, а если б на волосок пониже, то пришлось бы
пилить… Впрочем, это
было бы короче — минутное дело; да оно же и вернее.
— Спасибо, Иван Иванович! — сказал, улыбаясь, Рославлев. — Так и
быть, я уж рискну
остаться с рукою.
Русской крестьянин, надев солдатскую суму, встречает беззаботно смерть на неприятельской батарее или, не
будучи солдатом, из одного удальства пробежит по льду, который гнется под его ногами; но добровольно никак не решится пройти ночью мимо кладбищной церкви; а посему весьма натурально, что ямщик,
оставшись один подле молчаливого барина, с приметным беспокойством посматривал на кладбище, которое расположено
было шагах в пятидесяти от большой дороги.
— Я не могу долее здесь
оставаться, — сказала Оленька, вставая, — но ради бога! если он
будет чувствовать себя дурно, пришлите мне сказать… Несчастный!.. — Она закрыла руками лицо свое и вышла поспешно из комнаты.
— Да, сударь, все, что знаю. Вчера ночью, против самой кладбищной церкви, наши лошади стали, а телега так завязла в грязи, что и колес
было не видно. Я пошел на мельницу за народом, а вы
остались на дороге одни с ямщиком.
Я не могла даже мечтать, что встречусь с ним в здешнем мире, и, несмотря на это, желания матушки, просьбы сестры моей, ничто не поколебало бы моего намерения
остаться вечно свободною; но бескорыстная любовь ваша, ваше терпенье, постоянство, делание видеть счастливым человека, к которому дружба моя
была так же беспредельна, как и любовь к нему, — вот что сделало меня виновною.
— Конечно, Иван Архипыч, в грехах надобно каяться, а все-таки живым в руки даваться не должно; и если Москву
будут отстаивать, то я уж, верно, дома не
останусь.
— Славно! — закричал Сборской. — Смотри, Зарецкой, больше
пить, чтоб французам ни капли не
осталось. — Ну, Федот, отпирай ворота! Пойдем, братец! Делать нечего, займем парадные комнаты.
Знаешь ли, что недавно
была тут же другая царская вышка, гораздо просторнее и величественнее, и что благодаря преступному равнодушию людей, подобных тебе, не
осталось и развалин на том месте, где она стояла?
— Нет, братец! я дал ему синенькую — да еще какую! с иголочки, так в руке и хрустит! Эх! подумал я,
была не
была! На, брат,
выпей за здоровье московского ополчения да помолись богу, чтоб мы без работы не
остались.
— И хорошо бы сделал, если бы в нем
остался. Ces sacrés barbares! [Эти проклятые варвары! (франц.)] Как они нас угостили в своем Кремле! Ну можно ли
было ожидать такой встречи? Помните, за день до нашего вступления в эту проклятую Москву к нам приводили для расспросов какого-то купца… Ах, боже мой!.. Да, кажется, это тот самый изменник, который
был сейчас нашим проводником… точно так!.. Ну, теперь я понимаю!..
— Нет, господа! — продолжал Иван Архипович, — я, благодаря бога, в деньгах не нуждаюсь; а если бы и это
было, так скорей сам в одной рубашке
останусь, чем возьму хоть денежку с моего благодетеля.
— Как не
быть! Мы, знаешь, сначала из-за кустов как шарахнули! Вот они приостановились, да и ну отстреливаться; а пуще какой-то в мохнатой шапке, командир что ль, их, так и загорланил: алон, камрат! Да другие-то прочие не так, чтоб очень: все какая-то вольница; стрельнули раза три, да и врассыпную. Не знаю, сколько их ушло, а кучка порядочная в лесу
осталась.
— Да о чем же мне беспокоиться? Ты, верно, знаешь, кто сказал: «Придите вси труждающие, и аз успокою вас». А я много трудился, мой друг! Долго
был игралищем всех житейских непогод и, видит бог, устал. Всю жизнь боролся с страстями, редко
оставался победителем, грешил, гневил бога; но всегда с детской любовию лобызал руку, меня наказующую, — так чего же мне бояться! Я иду к отцу моему!
Меня хотели
было также завербовать в лейб-шампанцы; но я не мог долго
оставаться в Вильне: непреодолимая страсть влекла меня за границу…
Ночь
была холодная; я прозяб до костей, устал и хотел спать; следовательно, нимало не удивительно, что позабыл все приличие и начал так постукивать тяжелой скобою, что окна затряслись в доме, и грозное «хоц таузент! вас ист дас?» [«проклятье! что это такое?» (нем.)] прогремело, наконец, за дверьми; они растворились; толстая мадам с заспанными глазами высунула огромную голову в миткалевом чепце и повторила вовсе не ласковым голосом свое: «Вас ист дас?» — «Руссишер капитен!» — закричал я также не слишком вежливо; миткалевой чепец спрятался, двери захлопнулись, и я
остался опять на холоду, который час от часу становился чувствительнее.
Так точно!.. может
быть, караульный офицер убит… люди
остались без начальника…
Сказав эти слова, хозяин хлопнул дверью, и я
остался один с слугой моим Андреем, у которого постная рожа
была еще длиннее моей.
Я мог
остаться, мог умереть вместе с ним; но спасти его
было невозможно.
— Покорно благодарю! Я люблю сам угощать; и если завтра поутру вы не
будете пить у меня кофей, то можете
быть уверены, что я
остался на вечное житье в ваших траншеях.
Спустя несколько дней, в продолжение которых Сеникур почти не говорил со мною, он сказал мне одним утром: «Полина! через час меня уже в Москве не
будет: отступление нашего войска не обещает ничего хорошего; я не хочу подвергать тебя опасности; ты можешь возвратиться к твоей матери, можешь даже навсегда
остаться в России; ты свободна».
— Вы пошли прогуляться по городу — это
было поутру; а около обеда вас нашли недалеко от Театральной площади, с проломленной головой и без памяти. Кажется, за это вы должны благодарить ваших соотечественников: они в этот день засыпали нас ядрами. И за что они рассердились на кровли бедных домов? Поверите ль, около театра не
осталось почти ни одного чердака, который не
был бы совсем исковеркан.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного
осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Артемий Филиппович. Человек десять
осталось, не больше; а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, — может
быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Осталась я с золовками, // Со свекром, со свекровушкой, // Любить-голубить некому, // А
есть кому журить!
Чуть дело не разладилось. // Да Климка Лавин выручил: // «А вы бурмистром сделайте // Меня! Я удовольствую // И старика, и вас. // Бог приберет Последыша // Скоренько, а у вотчины //
Останутся луга. // Так
будем мы начальствовать, // Такие мы строжайшие // Порядки заведем, // Что надорвет животики // Вся вотчина… Увидите!»
У батюшки, у матушки // С Филиппом побывала я, // За дело принялась. // Три года, так считаю я, // Неделя за неделею, // Одним порядком шли, // Что год, то дети: некогда // Ни думать, ни печалиться, // Дай Бог с работой справиться // Да лоб перекрестить. //
Поешь — когда
останется // От старших да от деточек, // Уснешь — когда больна… // А на четвертый новое // Подкралось горе лютое — // К кому оно привяжется, // До смерти не избыть!