Неточные совпадения
Кого среди ночного мрака заставала метель в открытом поле, кто испытал на самом себе весь ужас бурной зимней ночи, тот поймет восторг
наших путешественников, когда они удостоверились, что точно слышат лай собаки. Надежда верного избавления оживила сердца их; забыв всю усталость, они пустились немедленно вперед. С каждым шагом прибавлялась их надежда, лай становился час от часу внятнее, и хотя буря
не уменьшалась, но они
не боялись уже сбиться с своего пути.
— Простите, добрые люди! — вопил он. — Прости, моя Маринушка!
Не в добрый час мы выехали из дому: пропали
наши головы!
—
Не греши, Алексей, бог милостив! Посмотри хорошенько: разве ты
не видишь, что здесь снег укатан и
наши лошади
не вязнут: ведь это дорога.
Деревушка, в которую въехали
наши путешественники, находилась в близком расстоянии от зимней дороги, на небольшом возвышении, которое во время разлива
не понималось водою.
Красное окно, в котором вместо стекол вставлена была напитанная маслом полупрозрачная холстина, обширный крытый двор, а более всего звуки различных голосов и громкий гул довольно шумной беседы, в то время как во всех других хижинах царствовала глубокая тишина, — все доказывало, что это постоялый двор и что
не одни
наши путешественники искали в нем приюта от непогоды.
— Господин земский, — сказал с важностию купец, — его милость дело говорит:
не личит
нашему брату злословить такого знаменитого боярина, каков светлый князь Димитрий Михайлович Пожарский.
— Вестимо,
не мое, Пахомыч. А каково-то
нашему соседу, Васьяну Степанычу? Поспрошай-ка у него.
— А вот что, родимый. Сосед
наш, убогий помещик, один сын у матери. Ономнясь боярин зазвал его к себе пображничать: что ж, батюшка?.. для своей потехи зашил его в медвежью шкуру, да и ну травить собакою! И, слышь ты, они, и барин и собака, так остервенились, что насилу водой разлили. Привезли его, сердечного, еле жива, а бедная-то барыня уж вопила, вопила!.. Легко ль! неделю головы
не приподымал!
— Я повторяю еще, — сказал Юрий,
не обращая никакого внимания на слова земского, — что вся Москва присягнула королевичу; он один может прекратить бедствие злосчастной
нашей родины, и если сдержит свое обещание, то я первый готов положить за него мою голову. Но тот, — прибавил он, взглянув с презрением на земского, — тот, кто радуется, что мы для спасения отечества должны были избрать себе царя среди иноплеменных, тот
не русский,
не православный и даже — хуже некрещеного татарина!
— Что ты, бог с тобою! — вскричала хозяйка. — Да разве нам белый свет опостылел! Станем мы ловить разбойника! Небойсь ваш губной староста
не приедет гасить, как товарищи этого молодца зажгут с двух концов
нашу деревню! Нет, кормилец, ступай себе, лови его на большой дороге; а у нас в дому
не тронь.
— Да нам и
не впервой, — прибавил хозяин. — У нас стаивали
не раз, — вот эти, что за польским-то войском таскаются… как бишь их зовут?.. да! лагерная челядь. Почище
наших разбойников, да и тут бог миловал!
— И, Алексей, побойся бога! Неужели ты думаешь, что тот, кто по милости
нашей глядит на свет божий,
не посовестится…
— Добро, добро,
не божись!.. Дай подумать… Ну, слушай же, Григорьевна, — продолжал мужской голос после минутного молчания, — сегодня у нас на селе свадьба: дочь
нашего волостного дьяка идет за приказчикова сына. Вот как они поедут к венцу, ты заберись в женихову избу на полати, прижмись к уголку, потупься и нашептывай про себя…
— Что ты, Федька Хомяк, горланишь! — перервал другой крестьянин с седой, осанистой бородою. —
Не слушай его, добрый человек:
наш боярин — дай бог еще долгие лета! — господин милостивый, и мы живем за ним припеваючи.
— Шайка русских разбойников или толпа польской лагерной челяди ничего
не доказывают. Нет, Алексей: я уважаю храбрых и благородных поляков. Придет время, вспомнят и они, что в их жилах течет кровь
наших предков, славян; быть может, внуки
наши обнимут поляков, как родных братьев, и два сильнейшие поколения древних владык всего севера сольются в один великий и непобедимый народ!
Мы должны заметить
нашим читателям, что гордый боярин Кручина славился своей роскошью и что его давно уже упрекали в подражании иноземцам и в явном презрении к простым обычаям предков; а посему описание его дома
не может дать верного понятия об образе жизни тогдашних русских бояр.
Юрий, оставшись один, подошел к окну, из которого виден был сад, или, по-тогдашнему, огород, который и в
наше время
не заслужил бы другого названия.
— Ну, теперь
не бойтесь ничего! — закричал он. —
Наша взяла! Все за мной!
— Хорошо, хорошо! — отвечала Власьевна. — Скажи ему, чтоб он подождал. Анастасья Тимофеевна, — продолжала она, — знаешь ли что, матушка? у нас на селе теперь есть прохожий, про которого и невесть что рассказывают. Уж Кудимыч ли
наш не мудрен, да и тот перед ним язычок прикусил. Позволь ему, сударыня, словечка два с тобою перемолвить… Да полно же, родная, головкою мотать! Прикажи ему войти.
Вероятно, каждый из читателей
наших знает, хотя по слуху, известного Санхо-Пансу; но если в эту минуту услужливый поляк весьма походил на этого знаменитого конюшего, то пан Тишкевич нимало
не напоминал собою Рыцаря Плачевного Образа.
Ты
не враг поляков; но если б был и врагом
нашим, я сказал бы то же самое.
— Боярин! — сказал он. — Если б супруга твоя здравствовала, то, верно б,
не отказалась поднести нам по чарке вина и допустила бы взглянуть на светлые свои очи; так нельзя ли нам удостоиться присутствия твоей прекрасной дочери? У вас, может быть,
не в обычае, чтоб девицы показывались гостям; но ведь ты, боярин, почти
наш брат поляк: дозволь полюбоваться невестою пана Гонсевского.
— Вот то-то и худо, что
не вовсе разрушили, — продолжал Тишкевич. — Ну, да что об этом говорить!
Наше дело рубиться, а об остальном знают лучше нас старшие.
— Ну, дорогие гости! — сказал он. — Этот кубок должен всех обойти. Кто пьет из него, — прибавил он, бросив грозный взгляд на Юрия, — тот друг
наш; кто
не пьет, тот враг и супостат! За здравие светлейшего, державнейшего Сигизмунда, короля польского и царя русского! Да здравствует!
—
Не взыщи, боярин! Я привык хозяйничать везде, где настоящий хозяин
не помнит, что делает. Мы, поляки, можем и должны желать, чтоб
наш король был царем русским; мы присягали Сигизмунду, но Милославский целовал крест
не ему, а Владиславу. Что будет, то бог весть, а теперь он делает то, что сделал бы и я на его месте.
— Да будет по глаголу твоему, сосед! — сказал с улыбкою Кручина. — Юрий Дмитрич, — продолжал он, подойдя к Милославскому, — ты что-то призадумался… Помиримся! Я и сам виню себя, что некстати погорячился. Ты целовал крест сыну, я готов присягнуть отцу — оба мы желаем блага
нашему отечеству: так ссориться нам
не за что, а чему быть, тому
не миновать.
— Истинно так, милостивец! — примолвил дьяк. —
Не пригоже такой именитой боярышне быть кликушею… Иная речь в
нашем быту:
наше дело таковское, а их милость…
Тем из читателей
наших, которым
не удалось постоянно жить в деревне и видеть своими глазами, как
наши низовые крестьяне угощают друг друга, без сомнения покажется невероятным огромное количество браги и съестных припасов, которые может поместить в себе желудок русского человека, когда он знает, что пьет и ест даром.
Это невероятно, однако ж справедливо, и мы должны были сделать это небольшое отступление для того, чтоб заметить
нашим читателям, что нимало
не погрешаем против истины, заставив гостей приказчика почти беспрерывно целый день пить, есть и веселиться.
Наши путешественники, миновав Балахну, от которой отчина боярина Кручины находилась верстах в двадцати, продолжали ехать, наблюдая глубокое молчание. Соскучив
не получать ответов на свои вопросы, Алексей, по обыкновению, принялся насвистывать песню и понукать Серко, который начинал уже приостанавливаться. Проведя часа два в сем занятии, он потерял наконец терпение и решился снова заговорить с своим господином.
Меж тем
наши путешественники подъехали к деревне, в которой намерены были остановиться. Крайняя изба показалась им просторнее других, и хотя хозяин объявил, что у него нет ничего продажного, и, казалось,
не слишком охотно впустил их на двор, но Юрий решился у него остановиться. Кирша взялся убрать коней, а Алексей отправился искать по другим дворам для лошадей корма, а для своего господина горшка молока, в котором хозяин также отказал проезжим.
Может быть, кто-нибудь из читателей
наших захочет знать, почему Кирша
не намекнул ни Юрию, ни Алексею о предстоящей им опасности, тем более что главной причиною его побега из отчины Шалонского было желание предупредить их об этом адском заговоре?
Кирша пошел седлать своего коня, и через четверть часа
наши путешественники отправились в дорогу. Алексей
не отставал от своего господина; а запорожец, держась левой стороны проезжего, ехал вместе с ним шагах в десяти позади. Несколько уже раз незнакомый посматривал с удивлением на его лошадь.
— Я очень рад, боярин, что ты одних со мною мыслей и, верно,
не откажешься свести меня с почетными здешними гражданами. Может быть, мне удастся преклонить их к покорности и доказать, что если междуцарствие продолжится, то гибель отечества
нашего неизбежна. Без головы и могучее тело богатыря…
Начнут, пожалуй, говорить, зачем королевич Владислав
не едет в Москву? зачем поляки разоряют
нашу землю? зачем король Сигизмунд берет Смоленск? зачем то, зачем другое?
—
Не все так думают о святейшем Гермогене, боярин; я первый чту его высокую душу и христианские добродетели. Если б мы все так любили
наше отечество, как сей благочестивый муж, то
не пришлось бы нам искать себе царя среди иноплеменных… Но что прошло, того
не воротишь.
— А для чего же и
не так! Одни разбойники живут бедствиями мирных граждан. Нет, Кирша: пора нам образумиться и перестать губить отечество в угоду крамольных бояр и упитанных кровию
нашей грабителей панов Сапеги и Лисовского, которых давно бы
не стало с их разбойничьими шайками, если б русские
не враждовали сами друг на друга.
— Итак, во имя божие — к Москве!.. Но чтоб
не бесплодно положить нам головы и смертию
нашей искупить отечество, мы должны избрать достойного воеводу. Я был в Пурецкой волости у князя Димитрия Михайловича Пожарского; едва излечившийся от глубоких язв, сей неустрашимый военачальник готов снова обнажить меч и грянуть божиею грозой на супостата. Граждане нижегородские! хотите ли иметь его главою? люб ли вам стольник и знаменитый воевода, князь Димитрий Михайлович Пожарский?
— И пусть выступит желающий купить мой дом — с сего часа он принадлежит
не мне, а Нижнему Новгороду, а я сам, мы все, вся кровь
наша — земскому делу и всей земле русской!
О, как недостаточен, как бессилен язык человеческий для выражения высоких чувств души, пробудившейся от своего земного усыпления! Сколько жизней можно отдать за одно мгновение небесного, чистого восторга, который наполнял в сию торжественную минуту сердца всех русских! Нет, любовь к отечеству
не земное чувство! Оно слабый, но верный отголосок непреодолимой любви к тому безвестному отечеству, о котором,
не постигая сами тоски своей, мы скорбим и тоскуем почти со дня рождения
нашего!
Старинный
наш знакомец, Алексей, находился также в толпе граждан, которые теснились с приношениями вокруг Лобного места. Обшарив свои карманы и
не найдя в них ничего, кроме нескольких мелких монет, он снимал уже с себя серебряный крест, как вдруг кто-то, ударив его по плечу, сказал...
Благословляя его охладевшею уже рукою, он сказал: «Юрий! держись веры православной;
не своди дружбы с врагами
нашего отечества и
не забывай, что Милославские всегда стояли грудью за правду и святую Русь!»
— Да, молодец! без малого годов сотню прожил, а на всем веку
не бывал так радостен, как сегодня. Благодарение творцу небесному, очнулись наконец право-славные!.. Эх, жаль! кабы господь продлил дни бывшего воеводы
нашего, Дмитрия Юрьевича Милославского, то-то был бы для него праздник!.. Дай бог ему царство небесное! Столбовой был русский боярин!.. Ну, да если
не здесь, так там он вместе с нами радуется!
— Как же! Помнится, Юрий Дмитриевич. Если он пошел по батюшке, то, верно, будет
нашим гостем и в Москве с поляками
не останется. Нет, детушки! Милославские всегда стояли грудью за правду и святую Русь!
— Князь Димитрий Мамстрюкович, — сказал вполголоса боярин Мансуров, —
не забывай
нашего уговора: посмотри-ка — его в жар бросило от твоих речей!
— Гетман Жолкевский
не злодей, — сказал Юрий. — Если б все советники короля Сигизмунда были столь же благородны и честны, как он, то давно бы прекратились бедствия отечества
нашего.
—
Не забывай, однако ж, Юрий Дмитрич, — прибавил дворянин Образцов, бросив грозный взгляд на Юрия, — что ты стоишь перед сановниками нижегородскими и что дерзкой речью оскорбишь в лице
нашем весь Нижний Новгород.
Вам уже известно, что вся Москва целовала крест королевичу Владиславу; гетман Жолкевский присягнул за него, что он испросит соизволение своего державного родителя креститься в веру православную, что
не потерпит в земле русской ни латинских костелов, ни других иноверных храмов и что станет, по древнему обычаю благоверных царей русских, править землею
нашею, как наследственной своей державою.
Не безызвестно также вам, что Великий Новгород, Псков и многие другие города стонут под тяжким игом свейского воеводы Понтуса, что шайки Тушинского вора и запорожские казаки грабят и разоряют
наше отечество и что доколе оно
не изберет себе главы —
не прекратятся мятежи, крамолы и междоусобия.
Бояре и сановники нижегородские! последуйте примеру граждан московских, целуйте крест королевичу Владиславу,
не восставайте друг против друга, покоритесь избранному царствующим градом законному государю
нашему — и, именем Владислава, Гонсевский обещает вам милость царскую, всякую льготу, убавку податей и торговлю свободную.