Неточные совпадения
Направо от меня — она, тонкая, резкая, упрямо-гибкая, как хлыст, I-330 (вижу теперь ее нумер); налево — О, совсем
другая, вся из окружностей, с детской складочкой на руке; и с краю нашей четверки — неизвестный мне мужской нумер — какой-то дважды изогнутый вроде буквы S. Мы все
были разные…
— Да, носы, — я уже почти кричал. — Раз
есть — все равно какое основание для зависти… Раз у меня нос «пуговицей», а у
другого…
Когда во время Двухсотлетней Войны все дороги разрушились и заросли травой — первое время, должно
быть, казалось очень неудобно жить в городах, отрезанных один от
другого зелеными дебрями.
Но не ясно ли: блаженство и зависть — это числитель и знаменатель дроби, именуемой счастьем. И какой
был бы смысл во всех бесчисленных жертвах Двухсотлетней Войны, если бы в нашей жизни все-таки еще оставался повод для зависти. А он оставался, потому что оставались носы «пуговицей» и носы «классические» (наш тогдашний разговор на прогулке), потому что любви одних добивались многие,
других — никто.
Естественно, что, подчинив себе Голод (алгебраический = сумме внешних благ), Единое Государство повело наступление против
другого владыки мира — против Любви. Наконец и эта стихия
была тоже побеждена, то
есть организована, математизирована, и около 300 лет назад
был провозглашен наш исторический «Lex sexualis»: «всякий из нумеров имеет право — как на сексуальный продукт — на любой нумер».
— Ясно, — перебила I, —
быть оригинальным — это значит как-то выделиться среди
других. Следовательно,
быть оригинальным — это нарушить равенство… И то, что на идиотском языке древних называлось «
быть банальным», у нас значит: только исполнять свой долг. Потому что…
Есть запах ландыша — и
есть мерзкий запах белены: и то и
другое запах.
— Сегодня — ни о чем.
Другим занят
был… — «б» брызнуло прямо в меня.
На проспекте, уже перейдя на
другую сторону, оглянулся: в светлой, насквозь просолнеченной стеклянной глыбе дома — тут, там
были серо-голубые, непрозрачные клетки спущенных штор — клетки ритмичного тэйлоризованного счастья. В седьмом этаже я нашел глазами клетку R-13: он уже опустил шторы.
Было два меня. Один я — прежний, Д-503, нумер Д-503, а
другой… Раньше он только чуть высовывал свои лохматые лапы из скорлупы, а теперь вылезал весь, скорлупа трещала, вот сейчас разлетится в куски и… и что тогда?
На плоскости бумаги, в двухмерном мире — эти строки рядом, но в
другом мире… Я теряю цифроощущение: 20 минут — это может
быть 200 или 200 000. И это так дико: спокойно, размеренно, обдумывая каждое слово, записывать то, что
было у меня с R. Все равно как если бы вы, положив нога на ногу, сели в кресло у собственной своей кровати — и с любопытством смотрели, как вы, вы же — корчитесь на этой кровати.
Тихо. Только в белую чашку умывальника из крана каплет вода, торопливо. Не могу сейчас объяснить почему, но только это
было мне неприятно; я крепко завернул кран, вышел. Тут ее нет: ясно. И значит, она в какой-нибудь
другой «квартире».
По широкой сумрачной лестнице сбежал ниже, потянул одну дверь,
другую, третью: заперто. Все
было заперто, кроме только той одной «нашей» квартиры, и там — никого.
И страннее, противоестественнее всего, что пальцу вовсе не хочется
быть на руке,
быть с
другими: или — вот так, одному, или…
Что из того, что лишь толщиною ножа отделены мы от
другой стороны Нулевого Утеса. Нож — самое прочное, самое бессмертное, самое гениальное из всего, созданного человеком. Нож —
был гильотиной, нож — универсальный способ разрешить все узлы, и по острию ножа идет путь парадоксов — единственно достойный бесстрашного ума путь…
— Сядьте, дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что говорят… И потом, если только вам это нужно — в этот день я
буду около вас, я оставлю своих детей из школы на кого-нибудь
другого — и
буду с вами, потому что ведь вы, дорогой, вы — тоже дитя, и вам нужно…
Она улыбнулась; неписаный текст улыбки, очевидно,
был: «Ах, какой упрямый мальчик!» Потом села. Глаза опущены. Руки стыдливо оправляют снова запавшую между колен складку юнифы — и теперь о
другом...
Там, внизу, пенятся, мчатся, кричат. Но это далеко, и все дальше, потому что она смотрит на меня, она медленно втягивает меня в себя сквозь узкие золотые окна зрачков. Так — долго, молча. И почему-то вспоминается, как однажды сквозь Зеленую Стену я тоже смотрел в чьи-то непонятные желтые зрачки, а над Стеной вились птицы (или это
было в
другой раз).
В тишине — явственное жужжание колес, как шум воспаленной крови. Кого-то тронули за плечо — он вздрогнул, уронил сверток с бумагами. И слева от меня —
другой: читает в газете все одну и ту же, одну и ту же, одну и ту же строчку, и газета еле заметно дрожит. И я чувствую, как всюду — в колесах, руках, газетах, ресницах — пульс все чаще и, может
быть, сегодня, когда я с I попаду туда, —
будет 39, 40, 41 градус — отмеченные на термометре черной чертой…
Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие глаза: это она, О. И вот как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком согнулась там, внизу, на холодных ступенях, и я — над ней, глажу ее по голове, по лицу — руки мокрые. Так: будто я очень большой, а она — совсем маленькая — маленькая часть меня же самого. Это совершенно
другое, чем I, и мне сейчас представляется: нечто подобное могло
быть у древних по отношению к их частным детям.
Сперва никто не понимал, что это, — не понимал даже и я, кому (к несчастью)
было открыто больше, чем всем
другим. Это
было похоже на огромный рой черных аэро: где-то в невероятной высоте — еле заметные быстрые точки. Все ближе; сверху хриплые, гортанные капли — наконец, над головами у нас птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками заполнили небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на балконы.
Я нагнулся, поднял один,
другой, третий: на всех
было Д-503 — на всех
был я — капли меня, расплавленного, переплеснувшего через край. И это все, что осталось…
На
другой день я, Д-503, явился к Благодетелю и рассказал ему все, что мне
было известно о врагах счастья. Почему раньше это могло мне казаться трудным? Непонятно. Единственное объяснение: прежняя моя болезнь (душа).
Неточные совпадения
Осип. Давай их, щи, кашу и пироги! Ничего, всё
будем есть. Ну, понесем чемодан! Что, там
другой выход
есть?
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то
другого приняли… И батюшка
будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с
другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что
будет, то
будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем
другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось! А я, признаюсь, шел
было к вам, Антон Антонович, с тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у того и у
другого.