Неточные совпадения
Да, эпилепсия — душевная болезнь — боль. Медленная, сладкая боль — укус — и чтобы
еще глубже,
еще больнее. И вот, медленно — солнце. Не наше, не это голубовато-хрустальное и равномерное сквозь стеклянные кирпичи —
нет: дикое, несущееся, опаляющее солнце — долой все с себя — все в мелкие клочья.
В голове у меня крутилось, гудело динамо. Будда — желтое — ландыши — розовый полумесяц… Да, и вот это — и вот это
еще: сегодня хотела ко мне зайти О. Показать ей это извещение — относительно I-330? Я не знаю: она не поверит (да и как, в самом деле, поверить?), что я здесь ни при чем, что я совершенно… И знаю: будет трудный, нелепый, абсолютно нелогичный разговор…
Нет, только не это. Пусть все решится механически: просто пошлю ей копию с извещения.
Вдруг — рука вокруг моей шеи — губами в губы…
нет, куда-то
еще глубже,
еще страшнее… Клянусь, это было совершенно неожиданно для меня, и, может быть, только потому… Ведь не мог же я — сейчас я это понимаю совершенно отчетливо — не мог же я сам хотеть того, что потом случилось.
Я кинулся назад — в ту комнату, где она (вероятно)
еще застегивала юнифу перед зеркалом, вбежал — и остановился. Вот — ясно вижу —
еще покачивается старинное кольцо на ключе в двери шкафа, а I —
нет. Уйти она никуда не могла — выход из комнаты только один — и все-таки ее
нет. Я обшарил все, я даже открыл шкаф и ощупал там пестрые, древние платья: никого…
Все это слишком ясно, все это в одну секунду, в один оборот логической машины, а потом тотчас же зубцы зацепили минус — и вот наверху уж другое:
еще покачивается кольцо в шкафу. Дверь, очевидно, только захлопнули — а ее, I,
нет: исчезла. Этого машина никак не могла провернуть. Сон? Но я
еще и сейчас чувствую: непонятная сладкая боль в правом плече — прижавшись к правому плечу, I — рядом со мной в тумане. «Ты любишь туман?» Да, и туман… все люблю, и все — упругое, новое, удивительное, все — хорошо…
На тарелке явственно обозначилось нечто лимонно-кислое. Милый — ему показался обидным отдаленный намек на то, что у него может быть фантазия… Впрочем, что же: неделю назад, вероятно, я бы тоже обиделся. А теперь — теперь
нет: потому что я знаю, что это у меня есть, — что я болен. И знаю
еще — не хочется выздороветь. Вот не хочется, и все. По стеклянным ступеням мы поднялись наверх. Все — под нами внизу — как на ладони…
Вчера лег — и тотчас же канул на сонное дно, как перевернувшийся, слишком загруженный корабль. Толща глухой колыхающейся зеленой воды. И вот медленно всплываю со дна вверх и где-то на средине глубины открываю глаза: моя комната,
еще зеленое, застывшее утро. На зеркальной двери шкафа — осколок солнца — в глаза мне. Это мешает в точности выполнить установленные Скрижалью часы сна. Лучше бы всего — открыть шкаф. Но я весь — как в паутине, и паутина на глазах,
нет сил встать…
— Я подумаю, дорогой, я подумаю. И будьте покойны: если я почувствую в себе достаточно силы — нет-нет, я сначала
еще должна подумать…
Исподлобья, из-под навеса — кругом. Да никого, никого
нет, ну, давай же!
Еще раз оглянувшись, он сунул мне конверт, ушел. Я один.
— Я думаю, что я должна решиться… ради вас…
Нет, умоляю вас: не торопите меня, я
еще должна подумать…
Вот я — сейчас в ногу со всеми — и все-таки отдельно от всех. Я
еще весь дрожу от пережитых волнений, как мост, по которому только что прогрохотал древний железный поезд. Я чувствую себя. Но ведь чувствуют себя, сознают свою индивидуальность — только засоренный глаз, нарывающий палец, больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб — их будто и
нет. Разве не ясно, что личное сознание — это только болезнь?
Нет,
еще стоят стены — вот они — я могу их ощупать. И уж
нет этого странного ощущения, что я потерян, что я неизвестно где, что я заблудился, и нисколько не удивительно, что вижу синее небо, круглое солнце; и все — как обычно — отправляются на работу.
—
Нет!
Еще хоть немного — ну, ради… ради…
Странно: барометр идет вниз, а ветра все
еще нет, тишина. Там, наверху, уже началось —
еще неслышная нам — буря. Во весь дух несутся тучи. Их пока мало — отдельные зубчатые обломки. И так: будто наверху уже низринут какой-то город, и летят вниз куски стен и башен, растут на глазах с ужасающей быстротой — все ближе, — но
еще дни им лететь сквозь голубую бесконечность, пока не рухнут на дно, к нам, вниз.
— О, и они были правы — тысячу раз правы. У них только одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число — какого
нет в природе,
нет. Их ошибка — ошибка Галилея: он был прав, что земля движется вокруг солнца, но он не знал, что вся солнечная система движется
еще вокруг какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита земли — вовсе не наивный круг…
Я шел один — по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал — как бумажку, обломки чугунного неба летели, летели — сквозь бесконечность им лететь
еще день, два… Меня задевали юнифы встречных — но я шел один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения уже
нет, я не хочу спасения…
И все ринулось. Возле самой стены —
еще узенькие живые воротца, все туда, головами вперед — головы мгновенно заострились клиньями, и острые локти, ребра, плечи, бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой, разбрызнулись веером, и кругом сыплются топающие ноги, взмахивающие руки, юнифы. Откуда-то на миг в глаза мне — двоякоизогнутое, как буква S, тело, прозрачные крылья-уши — и уж его
нет, сквозь землю — и я один — среди секундных рук, ног — бегу…
Нелепое чувство — но я в самом деле уверен: да, должен. Нелепое — потому что этот мой долг —
еще одно преступление. Нелепое — потому что белое не может быть одновременно черным, долг и преступление — не могут совпадать. Или
нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит только от основной логической посылки. И если посылкой было то, что я противозаконно дал ей ребенка…
Шток передо мною на столе. Я вскочил, дыша
еще громче. Она услышала, остановилась на полслове, тоже почему-то встала. Я видел уже это место на голове, во рту отвратительно-сладко… платок, но платка
нет — сплюнул на пол.
Ступени, ветер, мокрые, прыгающие осколки огней, лиц, и на бегу: «
Нет! Увидеть ее! Только
еще раз увидеть ее!»
Неточные совпадения
Хлестаков (пишет).
Нет, мне
еще хочется пожить здесь. Пусть завтра.
Аммос Федорович (в сторону).Вот выкинет штуку, когда в самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну, брат,
нет, до этого
еще далека песня. Тут и почище тебя есть, а до сих пор
еще не генералы.
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается;
нет, ему
еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Хлестаков. Да что? мне
нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот
еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь
нет. Я потому и сижу здесь, что у меня
нет ни копейки.
Хлестаков.
Нет, я не хочу! Вот
еще! мне какое дело? Оттого, что у вас жена и дети, я должен идти в тюрьму, вот прекрасно!