Неточные совпадения
Ну что «если бы? Что «если бы? Опять ее старая песня: ребенок. Или, может быть, что-нибудь новое — относительно… относительно той? Хотя
уж тут как будто…
Нет, это было бы слишком нелепо.
Белое… и даже
нет — не белое, а
уж без цвета — стеклянное лицо, стеклянные губы.
Сумасшедшие облака, все тяжелее — и легче, и ближе, и
уже нет границ между землею и небом, все летит, тает, падает, не за что ухватиться.
— А-а, проказница!
Нет чтобы работать, как все… ну
уж ладно! Если что — я тогда прибегу, скажу…
Все это слишком ясно, все это в одну секунду, в один оборот логической машины, а потом тотчас же зубцы зацепили минус — и вот наверху
уж другое: еще покачивается кольцо в шкафу. Дверь, очевидно, только захлопнули — а ее, I,
нет: исчезла. Этого машина никак не могла провернуть. Сон? Но я еще и сейчас чувствую: непонятная сладкая боль в правом плече — прижавшись к правому плечу, I — рядом со мной в тумане. «Ты любишь туман?» Да, и туман… все люблю, и все — упругое, новое, удивительное, все — хорошо…
— Почему? А почему у нас
нет перьев,
нет крыльев — одни только лопаточные кости — фундамент для крыльев? Да потому что крылья
уже не нужны — есть аэро, крылья только мешали бы. Крылья — чтобы летать, а нам
уже некуда: мы — прилетели, мы — нашли. Не так ли?
—
Нет,
нет, дорогой мой: я знаю вас лучше, чем вы сами. Я
уж давно приглядываюсь к вам — и вижу: нужно, чтобы об руку с вами в жизни шел кто-нибудь,
уж долгие годы изучавший жизнь…
Там, в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых лампочек… или
нет,
нет — не там: позже, когда мы
уже были с нею в каком-то затерянном уголке на дворе Древнего Дома, — она сказала: «послезавтра». Это «послезавтра» — сегодня, и все — на крыльях, день — летит, и наш «Интеграл»
уже крылатый: на нем кончили установку ракетного двигателя и сегодня пробовали его вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для меня каждый из них — салют в честь той, единственной, в честь сегодня.
А раскрыть их — я теперь чувствую себя обязанным, просто даже как автор этих записей, не говоря
уже о том, что вообще неизвестное органически враждебно человеку, и homo sapiens — только тогда человек в полном смысле этого слова, когда в его грамматике совершенно
нет вопросительных знаков, но лишь одни восклицательные, запятые и точки.
Мы шли так, как всегда, т. е. так, как изображены воины на ассирийских памятниках: тысяча голов — две слитных, интегральных ноги, две интегральных, в размахе, руки. В конце проспекта — там, где грозно гудела аккумуляторная башня, — навстречу нам четырехугольник: по бокам, впереди, сзади — стража; в середине трое, на юнифах этих людей —
уже нет золотых нумеров — и все до жути ясно.
И как на экране — где-то далеко внизу на секунду передо мной — побелевшие губы О; прижатая к стене в проходе, она стояла, загораживая свой живот сложенными накрест руками. И
уже нет ее — смыта, или я забыл о ней, потому что…
Нет, еще стоят стены — вот они — я могу их ощупать. И
уж нет этого странного ощущения, что я потерян, что я неизвестно где, что я заблудился, и нисколько не удивительно, что вижу синее небо, круглое солнце; и все — как обычно — отправляются на работу.
Вдруг — один: I
уже со мной
нет — не знаю, как и куда она исчезла. Кругом только эти, атласно лоснящиеся на солнце шерстью. Я хватаюсь за чье-то горячее, крепкое, вороное плечо...
Странно: барометр идет вниз, а ветра все еще
нет, тишина. Там, наверху,
уже началось — еще неслышная нам — буря. Во весь дух несутся тучи. Их пока мало — отдельные зубчатые обломки. И так: будто наверху
уже низринут какой-то город, и летят вниз куски стен и башен, растут на глазах с ужасающей быстротой — все ближе, — но еще дни им лететь сквозь голубую бесконечность, пока не рухнут на дно, к нам, вниз.
А там, за стеною, буря, там — тучи все чугуннее: пусть! В голове — тесно, буйные — через край — слова, и я вслух вместе с солнцем лечу куда-то…
нет, теперь мы
уже знаем куда — и за мною планеты — планеты, брызжущие пламенем и населенные огненными, поющими цветами, — и планеты немые, синие, где разумные камни объединены в организованные общества, — планеты, достигшие, как наша земля, вершины абсолютного, стопроцентного счастья…
Я шел один — по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал — как бумажку, обломки чугунного неба летели, летели — сквозь бесконечность им лететь еще день, два… Меня задевали юнифы встречных — но я шел один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения
уже нет, я не хочу спасения…
И все ринулось. Возле самой стены — еще узенькие живые воротца, все туда, головами вперед — головы мгновенно заострились клиньями, и острые локти, ребра, плечи, бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой, разбрызнулись веером, и кругом сыплются топающие ноги, взмахивающие руки, юнифы. Откуда-то на миг в глаза мне — двоякоизогнутое, как буква S, тело, прозрачные крылья-уши — и
уж его
нет, сквозь землю — и я один — среди секундных рук, ног — бегу…
Шток передо мною на столе. Я вскочил, дыша еще громче. Она услышала, остановилась на полслове, тоже почему-то встала. Я видел
уже это место на голове, во рту отвратительно-сладко… платок, но платка
нет — сплюнул на пол.
Я отвернулся, прислонился лбом к стеклу. На черном, мокром зеркале дрожали огни, фигуры, искры.
Нет: это — я, это — во мне… Зачем Он меня? Неужели Ему
уже известно о ней, обо мне, обо всем?
—
Нет? Но почему же — раз
уж вы пошли туда и сообщили…
— Мне кажется — я всегда ее ненавидел, с самого начала. Я боролся… А впрочем —
нет,
нет, не верьте мне: я мог и не хотел спастись, я хотел погибнуть, это было мне дороже всего… то есть не погибнуть, а чтобы она… И даже сейчас — даже сейчас, когда я
уже все знаю… Вы знаете, вы знаете, что меня вызывал Благодетель?