Неточные совпадения
Скрижаль… Вот сейчас со стены у меня в комнате сурово и нежно в глаза мне глядят ее пурпурные на золотом поле цифры. Невольно вспоминается то, что у древних называлось «иконой», и мне хочется слагать стихи или молитвы (что одно и то же. Ах, зачем я
не поэт, чтобы достойно воспеть
тебя, о Скрижаль, о сердце и пульс Единого Государства.
— Значит — любишь. Боишься — потому что это сильнее
тебя, ненавидишь — потому что боишься, любишь — потому что
не можешь покорить это себе. Ведь только и можно любить непокорное.
— Я знала это… Я знала
тебя… — сказала I очень тихо. Быстро поднялась, надела юнифу и всегдашнюю свою острую улыбку-укус. — Ну-с, падший ангел. Вы ведь теперь погибли. Нет,
не боитесь? Ну, до свидания! Вы вернетесь один. Ну?
Все это слишком ясно, все это в одну секунду, в один оборот логической машины, а потом тотчас же зубцы зацепили минус — и вот наверху уж другое: еще покачивается кольцо в шкафу. Дверь, очевидно, только захлопнули — а ее, I, нет: исчезла. Этого машина никак
не могла провернуть. Сон? Но я еще и сейчас чувствую: непонятная сладкая боль в правом плече — прижавшись к правому плечу, I — рядом со мной в тумане. «
Ты любишь туман?» Да, и туман… все люблю, и все — упругое, новое, удивительное, все — хорошо…
Вот сейчас откуда-нибудь — остро-насмешливый угол поднятых к вискам бровей и темные окна глаз, и там, внутри, пылает камин, движутся чьи-то тени. И я прямо туда, внутрь, и скажу ей «
ты» — непременно «
ты»: «
Ты же знаешь — я
не могу без
тебя. Так зачем же?»
— I!
Ты здесь? — И еще тише, с закрытыми глазами,
не дыша, — так, как если бы я стоял уже на коленях перед ней: — I! Милая!
— Но зачем же
ты меня мучила, зачем же
не приходила, зачем присылала свои талоны, зачем заставляла меня…
— Может быть, в этот день… — остановилась, и брови еще темнее. Взяла мою руку, крепко сжала ее. — Скажи,
ты меня
не забудешь,
ты всегда будешь обо мне помнить?
— Я
не могу так, — сказал я. —
Ты — вот — здесь, рядом, и будто все-таки за древней непрозрачной стеной: я слышу сквозь стены шорохи, голоса — и
не могу разобрать слов,
не знаю, что там. Я
не могу так.
Ты все время что-то недоговариваешь,
ты ни разу
не сказала мне, куда я тогда попал в Древнем Доме, и какие коридоры, и почему доктор — или, может быть, ничего этого
не было?
— И
ты не побоишься пойти за мной всюду, до конца — куда бы я
тебя ни повела?
Первая мысль — кинуться туда и крикнуть ей: «Почему
ты сегодня с ним? Почему
не хотела, чтобы я?» Но невидимая, благодетельная паутина крепко спутала руки и ноги; стиснув зубы, я железно сидел,
не спуская глаз. Как сейчас: это острая, физическая боль в сердце; я, помню, подумал: «Если от нефизических причин может быть физическая боль, то ясно, что — »
— А завтра… — она дышит жадно сквозь сжатые, сверкающие острые зубы. — А завтра — неизвестно что.
Ты понимаешь: ни я
не знаю, никто
не знает — неизвестно.
Ты понимаешь, что все известное кончилось? Новое, невероятное, невиданное.
— Слушай: если завтра
не случится ничего особенного — я поведу
тебя туда —
ты понимаешь?
—
Ты не понимаешь — I,
ты не понимаешь, что значит, если он или кто-нибудь из них — здесь.
— Я
не прощу — я никогда себе этого
не прощу! Она смела —
тебя? Но
ты же
не можешь думать, что я думаю, что… что она… Это все потому, что она хочет записаться на меня, а я…
— Записаться она, к счастью,
не успеет. И хоть тысячу таких, как она: мне все равно. Я знаю —
ты поверишь
не тысяче, но одной мне. Потому что ведь после вчерашнего — я перед
тобой вся, до конца, как
ты хотел. Я — в твоих руках,
ты можешь — в любой момент…
— Что — в любой момент? — и тотчас же понял — ч т о, кровь брызнула в уши, в щеки, я крикнул: —
Не надо об этом, никогда
не говори мне об этом! Ведь
ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь…
— Кто
тебя знает… Человек — как роман: до самой последней страницы
не знаешь, чем кончится. Иначе
не стоило бы и читать…
— I, милая, — пока еще
не поздно… Хочешь — я брошу все, забуду все — и уйдем с
тобою туда, за Стену — к этим… я
не знаю, кто они.
— Твоя рука… Ведь
ты не знаешь — и немногие это знают, что женщинам отсюда, из города, случалось любить тех. И в
тебе, наверное, есть несколько капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я
тебя и —
— Ага!
Ты еще
не уйдешь!
Ты не уйдешь — пока мне
не расскажешь о них — потому что
ты любишь… их, а я даже
не знаю, кто они, откуда они. Кто они? Половина, какую мы потеряли, Н2 и О — а чтобы получилось Н2 О — ручьи, моря, водопады, волны, бури — нужно, чтобы половины соединились…
— Но
ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые — они ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим…
— Это немыслимо! Это нелепо! Неужели
тебе не ясно: то, что вы затеваете, — это революция?
— Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть — энтропия, психологическая энтропия.
Тебе, математику, — разве
не ясно, что только разности — разности — температур, только тепловые контрасты — только в них жизнь. А если всюду, по всей вселенной, одинаково теплые — или одинаково прохладные тела… Их надо столкнуть — чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы — столкнем.
Там, снаружи, на меня налетел ветер. Крутил, свистел, сек. Но мне только еще веселее. Вопи, вой — все равно: теперь
тебе уже
не свалить стен. И над головой рушатся чугунно-летучие тучи — пусть: вам
не затемнить солнца — мы навеки приковали его цепью к зениту — мы, Иисусы Навины.
— А
ты не думаешь, что вершина — это именно объединенные в организованное общество камни?
—
Ты же болен,
ты из-за меня совершал преступления, — разве
тебе не было мучительно? А теперь Операция — и
ты излечишься от меня. И это — прощай.
«
Не могу без
тебя,
не надо без
тебя», — сказал я или только подумал —
не знаю, но I слышала.
— Да, я знаю, — ответила мне. И потом — все еще держа у меня на плечах свои руки и глазами
не отпуская моих глаз: — Тогда — до завтра. Завтра — в двенадцать:
ты помнишь?
—
Не знаю.
Ты понимаешь, как это чудесно:
не зная — лететь — все равно куда… И вот скоро двенадцать — и неизвестно что? И ночь… где мы с
тобой будем ночью? Может быть — на траве, на сухих листьях…
—
Не надо. Молчи. Все равно —
ты видишь: я все-таки пришла. Там, внизу, — меня ждут. И
ты хочешь, чтоб эти наши последние минуты…
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу
тебя уведомить, душенька, что состояние мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего
не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Хлестаков. Поросенок
ты скверный… Как же они едят, а я
не ем? Отчего же я, черт возьми,
не могу так же? Разве они
не такие же проезжающие, как и я?
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак!
Ты привык там обращаться с другими: я, брат,
не такого рода! со мной
не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире
не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это
не жаркое.
(Насвистывает сначала из «Роберта», потом «
Не шей
ты мне, матушка», а наконец ни се ни то.
Анна Андреевна. После? Вот новости — после! Я
не хочу после… Мне только одно слово: что он, полковник? А? (С пренебрежением.)Уехал! Я
тебе вспомню это! А все эта: «Маменька, маменька, погодите, зашпилю сзади косынку; я сейчас». Вот
тебе и сейчас! Вот
тебе ничего и
не узнали! А все проклятое кокетство; услышала, что почтмейстер здесь, и давай пред зеркалом жеманиться: и с той стороны, и с этой стороны подойдет. Воображает, что он за ней волочится, а он просто
тебе делает гримасу, когда
ты отвернешься.