Руки ослабели, разжались. Талон выпал из них на стол. Она сильнее меня, и я, кажется,
сделаю так, как она хочет. А впрочем… впрочем, не знаю: увидим — до вечера еще далеко… Талон лежит на столе.
Неточные совпадения
Нет: точка. Все это — пустяки, и все эти нелепые ощущения — бред, результат вчерашнего отравления… Чем: глотком зеленого яда — или
ею? Все равно. Я записываю это, только чтобы показать,
как может странно запутаться и сбиться человеческий —
такой точный и острый — разум. Тот разум, который даже эту, пугавшую древних, бесконечность сумел
сделать удобоваримой — посредством…
Домой — по зеленой, сумеречной, уже глазастой от огней улице. Я слышал: весь тикаю —
как часы. И стрелки во мне — сейчас перешагнут через какую-то цифру, я
сделаю что-то
такое, что уже нельзя будет назад.
Ей нужно, чтобы кто-то там думал:
она — у меня. А мне нужна
она, и что мне за дело до
ее «нужно». Я не хочу быть чужими шторами — не хочу, и все.
Так как бороться с теперешним моим настроением было бы бесполезно, да и не в моих силах, то я решил, что последние дни моей жизни будут безупречны хотя с формальной стороны; если я не прав по отношению к своей семье, что я отлично сознаю, то буду стараться
делать так, как она хочет. В Харьков ехать, так в Харьков. К тому же в последнее время я так равнодушен ко всему, что мне положительно все равно, куда ни ехать, в Харьков, в Париж ли, или в Бердичев.
Мне это становилось немножко смешно и даже как будто стыдно за мою собеседницу; однако я
сделал так, как она хотела, и только что окинул глазом первый период раскрывшейся страницы, как почувствовал досадительное удивление.
А ведь Серафима-то, пожалуй, и не по-бабьи права. К чему было «срамиться» перед Калерией, бухаться в лесу на колени, когда можно было снять с души своей неблаговидный поступок без всякого срама? Именно следовало
сделать так, как она сейчас, хоть и распаленная гневом, говорила: она сумела бы перетолковать с Калерией, и деньги та получила бы в два раза. Можно добыть сумму к осени и выдать ей документ.
И она показалась мне такою искреннею и честною, такою толковою, серьезною и надежною, что я
сделал так, как она хотела, то есть я отдал ей все деньги и сказал ей с шуткою:
Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу!
такого никто не запомнит городничего.
Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб
какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив
такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что
делать? и на Онуфрия несешь.
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним
делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил
такую рожу,
какой я никогда еще не видывал. Он-то
ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
— Хорошо, — сказала
она и,
как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него.
Она высвободила письмо и стала читать с конца. «Я
сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла
она.
Она пробежала дальше, назад, прочла всё и еще раз прочла письмо всё сначала. Когда
она кончила,
она почувствовала, что
ей холодно и что над
ней обрушилось
такое страшное несчастие,
какого она не ожидала.
— А, и вы тут, — сказала
она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня
так, — прибавила
она. — С тех пор
как все набросились на
нее, все те, которые хуже
ее во сто тысяч раз, я нахожу, что
она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда
она была в Петербурге. Я бы поехала к
ней и с
ней повсюду. Пожалуйста, передайте
ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про
нее.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала
она. — Я знаю этих людей,
как Стива,
как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с
ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди
делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это
так.