Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу!
такого никто не запомнит городничего.
Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж говоря, чтоб
какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив
такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что
делать? и на Онуфрия несешь.
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним
делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил
такую рожу,
какой я никогда еще не видывал. Он-то
ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
— Хорошо, — сказала
она и,
как только человек вышел, трясущимися пальцами разорвала письмо. Пачка заклеенных в бандерольке неперегнутых ассигнаций выпала из него.
Она высвободила письмо и стала читать с конца. «Я
сделал приготовления для переезда, я приписываю значение исполнению моей просьбы», прочла
она.
Она пробежала дальше, назад, прочла всё и еще раз прочла письмо всё сначала. Когда
она кончила,
она почувствовала, что
ей холодно и что над
ней обрушилось
такое страшное несчастие,
какого она не ожидала.
— А, и вы тут, — сказала
она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня
так, — прибавила
она. — С тех пор
как все набросились на
нее, все те, которые хуже
ее во сто тысяч раз, я нахожу, что
она сделала прекрасно. Я не могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда
она была в Петербурге. Я бы поехала к
ней и с
ней повсюду. Пожалуйста, передайте
ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про
нее.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала
она. — Я знаю этих людей,
как Стива,
как они смотрят на это. Ты говоришь, что он с
ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди
делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это
так.
— Алексей
сделал нам ложный прыжок, — сказала
она по-французски, — он пишет, что не может быть, — прибавила
она таким естественным, простым тоном,
как будто
ей никогда и не могло приходить в голову, чтобы Вронский имел для Анны какое-нибудь другое значение
как игрока в крокет.
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к нему княгиня Мягкая. — Но дело в том, что Анну я вам не отдам.
Она такая славная, милая. Что же
ей делать, если все влюблены в
нее и
как тени ходят за
ней?
Левин вызвался заменить
ее; но мать, услыхав раз урок Левина и заметив, что это делается не
так,
как в Москве репетировал учитель, конфузясь и стараясь не оскорбить Левина, решительно высказала ему, что надо проходить по книге
так,
как учитель, и что
она лучше будет опять сама это
делать.
Она только что пыталась
сделать то, что пыталась
сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые
она увезет к матери, — и опять не могла на это решиться; но и теперь,
как в прежние раза,
она говорила себе, что это не может
так остаться, что
она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он
ей сделал.
Было что-то оскорбительное в том, что он сказал: «вот это хорошо»,
как говорят ребенку, когда он перестал капризничать, и еще более была оскорбительна та противоположность между
ее виноватым и его самоуверенным тоном; и
она на мгновенье почувствовала в себе поднимающееся желание борьбы; но,
сделав усилие над собой,
она подавила его и встретила Вронского
так же весело.
(
Она, представляя мужа,
сделала, точно
так,
как это
делал Алексей Александрович, ударение на слове преступную,)
«
Так он будет! — подумала
она. —
Как хорошо я
сделала, что всё сказала ему».
—
Так заезжай, пожалуйста, к Болям, — сказала Кити мужу, когда он в одиннадцать часов, пред тем
как уехать из дома, зашел к
ней. — Я знаю, что ты обедаешь в клубе, папа тебя записал. А утро что ты
делаешь?
Левин никогда не называл княгиню maman,
как это
делают зятья, и это было неприятно княгине. Но Левин, несмотря на то, что он очень любил и уважал княгиню, не мог, не осквернив чувства к своей умершей матери, называть
ее так.
Воспоминание о жене, которая
так много была виновата пред ним и пред которою он был
так свят,
как справедливо говорила ему графиня Лидия Ивановна, не должно было бы смущать его; но он не был спокоен: он не мог понимать книги, которую он читал, не мог отогнать мучительных воспоминаний о своих отношениях к
ней, о тех ошибках, которые он,
как ему теперь казалось,
сделал относительно
ее.
Дарья Александровна наблюдала эту новую для себя роскошь и,
как хозяйка, ведущая дом, — хотя и не надеясь ничего из всего виденного применить к своему дому,
так это всё по роскоши было далеко выше
ее образа жизни, — невольно вникала во все подробности, и задавала себе вопрос, кто и
как это всё
сделал.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки,
как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я
сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю не его; но мне всё-таки весело с ним, и он
такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала
она.
— Нет, я чувствую и особенно теперь: ты виновата, — сказал он, прижав
ее руку, — что это не то. Я
делаю это
так, слегка. Если б я мог любить всё это дело,
как я люблю тебя… а то я последнее время
делаю как заданный урок.
— Хорошо тебе
так говорить; это всё равно,
как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж
делать, ты мне скажи, что
делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты не успеешь оглянуться,
как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену,
как бы ты ни уважал
ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
Княгиня Щербацкая находила, что
сделать свадьбу до поста, до которого оставалось пять недель, было невозможно,
так как половина приданого не могла поспеть к этому времени; но
она не могла не согласиться с Левиным, что после поста было бы уже и слишком поздно,
так как старая родная тетка князя Щербацкого была очень больна и могла скоро умереть, и тогда траур задержал бы еще свадьбу.
Теперь, в уединении деревни,
она чаще и чаще стала сознавать эти радости. Часто, глядя на них,
она делала всевозможные усилия, чтоб убедить себя, что
она заблуждается, что
она,
как мать, пристрастна к своим детям; всё-таки
она не могла не говорить себе, что у
нее прелестные дети, все шестеро, все в равных родах, но
такие,
какие редко бывают, — и была счастлива ими и гордилась ими.
— То есть
как тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы вот ты не споткнулась. Ах, да ведь нельзя же
так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то, что
она сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую, что я плох.
И
она стала говорить с Кити.
Как ни неловко было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче было
сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он хотел встать, но княгиня, заметив, что он молчит, обратилась к нему.
Целый вечер прошел за работой и мечтами о том,
как можно
сделать такую мельницу, чтобы на
ней вертеться: схватиться руками за крылья или привязать себя — и вертеться.
Она счастлива,
делает счастье другого человека и не забита,
как я, а верно
так же,
как всегда, свежа, умна, открыта ко всему», думала Дарья Александровна, и плутовская улыбка морщила
ее губы, в особенности потому, что, думая о романе Анны, параллельно с ним Дарья Александровна воображала себе свой почти
такой же роман с воображаемым собирательным мужчиной, который был влюблен в
нее.
Когда
она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери,
ей так становилось страшно за то, что
она сделала, что
она не рассуждала, а,
как женщина, старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем чтобы всё оставалось по старому и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном.
— Ах, Боже мой, это было бы
так глупо! — сказала Анна, и опять густая краска удовольствия выступила на
ее лице, когда
она услыхала занимавшую
ее мысль, выговоренную словами. —
Так вот, я и уезжаю,
сделав себе врага в Кити, которую я
так полюбила. Ах,
какая она милая! Но ты поправишь это, Долли? Да!
— Премиленький узор;
так просто и благородно. Я сама хотела себе
сделать, если б у
ней не было. В роде
как у Вареньки.
Так мило и дешево.
Алексей Александрович прошел в
ее кабинет. У
ее стола боком к спинке на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил на голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он
так смутился, что опять сел, втягивая голову в плечи,
как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он
сделал усилие над собой, поднялся и сказал...
— Ах, это
так странно,
как и когда мужчина
делает предложение… Есть какая-то преграда, и вдруг
она прорвется. — сказала Долли, задумчиво улыбаясь и вспоминая свое прошедшее со Степаном Аркадьичем.
В женском вопросе он был на стороне крайних сторонников полной свободы женщин и в особенности их права на труд, но жил с женою
так, что все любовались их дружною бездетною семейною жизнью, и устроил жизнь своей жены
так, что
она ничего не
делала и не могла
делать, кроме общей с мужем заботы,
как получше и повеселее провести время.
— Нет, я и сама не успею, — сказала
она и тотчас же подумала: «стало быть, можно было устроиться
так, чтобы
сделать,
как я хотела». — Нет,
как ты хотел,
так и
делай. Иди в столовую, я сейчас приду, только отобрать эти ненужные вещи, — сказала
она, передавая на руку Аннушки, на которой уже лежала гора тряпок, еще что-то.
— Вы всё, кажется,
делаете со страстью, — сказала
она улыбаясь. — Мне
так хочется посмотреть,
как вы катаетесь. Надевайте же коньки, и давайте кататься вместе.
— Ах,
такая тоска была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали все ко мне после скачек. И всё те же, и всё те же! Всё одно и то же. Весь вечер провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет,
как вы
делаете, чтобы вам не было скучно? — опять обратилась
она к Анне. — Стоит взглянуть на вас, и видишь, — вот женщина, которая может быть счастлива, несчастна, но не скучает. Научите,
как вы это
делаете?
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с невольным сожалением,
как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего,
она произвела на меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не
так слеп,
как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с
какой целью? Но что
делать? я часто склонен к предубеждениям…
— Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый раз,
как только увидел вас вместе на бале, ну уж, думаю себе, Чичиков, верно, недаром… Впрочем, напрасно ты
сделал такой выбор, я ничего в
ней не нахожу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры его дочь,
так вот уж девушка! можно сказать: чудо коленкор!
Одноцветное платье, на
ней наброшенное, было наброшено с
таким <вкусом>, что казалось, швеи столиц
делали совещанье между собой,
как бы получше убрать
ее.
Видел я,
как подобрали
ее локоны, заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я не видал еще; видел я,
как укутали
ее в зеленую шаль,
так плотно, что виднелся только кончик
ее носика; заметил, что если бы
она не
сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия около рта, то непременно бы задохнулась, и видел,
как она, спускаясь с лестницы за своею матерью, быстро повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.
«Что же он это
делает? — рассуждал я сам с собою. — Ведь это вовсе не то, чему учила нас Мими:
она уверяла, что мазурку все танцуют на цыпочках, плавно и кругообразно разводя ногами; а выходит, что танцуют совсем не
так. Вон и Ивины, и Этьен, и все танцуют, a pas de Basques не
делают; и Володя наш перенял новую манеру. Недурно!.. А Сонечка-то
какая милочка?! вон
она пошла…» Мне было чрезвычайно весело.
— О, любезный пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно!
Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай
делал такое,
какого еще не
делал ни один человек на свете; но Бог не захотел, чтобы
так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех будут казнить.
Я сам хотел добра людям и
сделал бы сотни, тысячи добрых дел вместо одной этой глупости, даже не глупости, а просто неловкости,
так как вся эта мысль была вовсе не
так глупа,
как теперь
она кажется, при неудаче…
— Э-эх! человек недоверчивый! — засмеялся Свидригайлов. — Ведь я сказал, что эти деньги у меня лишние. Ну, а просто, по человечеству, не допускаете, что ль? Ведь не «вошь» же была
она (он ткнул пальцем в тот угол, где была усопшая),
как какая-нибудь старушонка процентщица. Ну, согласитесь, ну «Лужину ли, в самом деле, жить и
делать мерзости, или
ей умирать?». И не помоги я,
так ведь «Полечка, например, туда же, по той же дороге пойдет…».
— Дура-то
она дура,
такая же,
как и я, а ты что, умник, лежишь,
как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, говоришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не
делаешь?
Тут надобно вести себя самым деликатнейшим манером, действовать самым искусным образом, а
она сделала так, что эта приезжая дура, эта заносчивая тварь, эта ничтожная провинциалка, потому только, что
она какая-то там вдова майора и приехала хлопотать о пенсии и обивать подол по присутственным местам, что
она в пятьдесят пять лет сурьмится, белится и румянится (это известно)… и такая-то тварь не только не заблагорассудила явиться, но даже не прислала извиниться, коли не могла прийти,
как в
таких случаях самая обыкновенная вежливость требует!
— Укусила оса! Прямо в голову метит… Что это? Кровь! — Он вынул платок, чтоб обтереть кровь, тоненькою струйкой стекавшую по его правому виску; вероятно, пуля чуть-чуть задела по коже черепа. Дуня опустила револьвер и смотрела на Свидригайлова не то что в страхе, а в каком-то диком недоумении.
Она как бы сама уж не понимала, что
такое она сделала и что это делается!
— Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била,
так что ж! Ну
так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это
такая несчастная, ах,
какая несчастная! И больная…
Она справедливости ищет…
Она чистая.
Она так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте
ее, а
она несправедливого не
сделает.
Она сама не замечает,
как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается…
Как ребенок,
как ребенок!
Она справедливая, справедливая!
Ушли все на минуту, мы с
нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что
она будет мне послушною, верною и доброю женой, что
она сделает меня счастливым, что
она употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за все это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине от
такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
— Это уж, конечно, не мне решать, а, во-первых, вам, если
такое требование Петра Петровича вас не обижает, а во-вторых — Дуне, если
она тоже не обижается. А я
сделаю,
как вам лучше, — прибавил он сухо.
Варвара. Ни за что,
так, уму-разуму учит. Две недели в дороге будет, заглазное дело! Сама посуди! У
нее сердце все изноет, что он на своей воле гуляет. Вот
она ему теперь и надает приказов, один другого грозней, да потом к образу поведет, побожиться заставит, что все
так точно он и
сделает,
как приказано.
Кабанов. Кто
ее знает. Говорят, с Кудряшом с Ванькой убежала, и того также нигде не найдут. Уж это, Кулигин, надо прямо сказать, что от маменьки; потому стала
ее тиранить и на замок запирать. «Не запирайте, говорит, хуже будет!» Вот
так и вышло. Что ж мне теперь
делать, скажи ты мне! Научи ты меня,
как мне жить теперь! Дом мне опостылел, людей совестно, за дело возьмусь, руки отваливаются. Вот теперь домой иду; на радость, что ль, иду?