Неточные совпадения
Вот что: представьте себе — квадрат, живой, прекрасный квадрат. И ему надо рассказать о себе, о своей жизни. Понимаете, квадрату меньше всего пришло бы в голову говорить о том, что у него все четыре угла равны: он этого
уже просто не
видит — настолько это для него привычно, ежедневно. Вот и я все время в этом квадратном положении. Ну, хоть бы розовые талоны и все с ними связанное: для меня это — равенство четырех углов, но для вас это, может быть, почище, чем бином Ньютона.
Шторы падают. Там, за стеной направо, сосед роняет книгу со стола на пол, и в последнюю, мгновенную
узкую щель между шторой и полом — я
вижу: желтая рука схватила книгу, и во мне: изо всех сил ухватиться бы за эту руку…
Но она молчит. Я вдруг слышу тишину, вдруг слышу — Музыкальный Завод и понимаю:
уже больше 17, все давно ушли, я один, я опоздал. Кругом — стеклянная, залитая желтым солнцем пустыня. Я
вижу: как в воде — стеклянной глади подвешены вверх ногами опрокинутые, сверкающие стены, и опрокинуто, насмешливо, вверх ногами подвешен я.
Я слышал свое пунктирное, трясущееся дыхание (мне стыдно сознаться в этом — так все было неожиданно и непонятно). Минута, две, три — все вниз. Наконец мягкий толчок: то, что падало у меня под ногами, — теперь неподвижно. В темноте я нашарил какую-то ручку, толкнул — открылась дверь — тусклый свет.
Увидел: сзади меня быстро уносилась вверх небольшая квадратная платформа. Кинулся — но
уже было поздно: я был отрезан здесь… где это «здесь» — не знаю.
— Нет, нет, дорогой мой: я знаю вас лучше, чем вы сами. Я
уж давно приглядываюсь к вам — и
вижу: нужно, чтобы об руку с вами в жизни шел кто-нибудь,
уж долгие годы изучавший жизнь…
Я почти один в доме. Сквозь просолнеченные стены — мне далеко видно вправо и влево и вниз — повисшие в воздухе, пустые, зеркально повторяющие одна другую комнаты. И только по голубоватой, чуть прочерченной солнечной тушью лестнице медленно скользит вверх тощая, серая тень. Вот
уже слышны шаги — и я
вижу сквозь дверь — я чувствую: ко мне прилеплена пластырь-улыбка — и затем мимо, по другой лестнице — вниз…
То есть как это незачем? И что это за странная манера — считать меня только чьей-то тенью. А может быть, сами вы все — мои тени. Разве я не населил вами эти страницы — еще недавно четырехугольные белые пустыни. Без меня разве бы
увидели вас все те, кого я поведу за собой по
узким тропинкам строк?
С каждой минутой Он все ближе — и все выше навстречу ему миллионы сердец, — и вот
уже Он
видит нас.
Утро. Сквозь потолок — небо по-всегдашнему крепкое, круглое, краснощекое. Я думаю — меня меньше удивило бы, если бы я
увидел над головой какое-нибудь необычайное четырехугольное солнце, людей в разноцветных одеждах из звериной шерсти, каменные, непрозрачные стены. Так что же, стало быть, мир — наш мир — еще существует? Или это только инерция, генератор
уже выключен, а шестерни еще громыхают и вертятся — два оборота, три оборота — на четвертом замрут…
Нет, еще стоят стены — вот они — я могу их ощупать. И
уж нет этого странного ощущения, что я потерян, что я неизвестно где, что я заблудился, и нисколько не удивительно, что
вижу синее небо, круглое солнце; и все — как обычно — отправляются на работу.
Она покачала головой. Сквозь темные окна глаз — там, внутри у ней, я
видел, пылает печь, искры, языки огня вверх, навалены горы сухих, смоляных дров. И мне ясно: поздно
уже, мои слова
уже ничего не могут…
Спрятать? Но куда: все — стекло. Сжечь? Но из коридора и из соседних комнат —
увидят. И потом, я
уже не могу, не в силах истребить этот мучительный — и может быть, самый дорогой мне — кусок самого себя.
— Я тоже вас
видел… — И сейчас же мне вспомнилось, как она стояла внизу, в
узком проходе, прижавшись к стене и закрыв живот руками. Я невольно посмотрел на ее круглый под юнифой живот.
У меня в комнате, в 15.30. Я вошел — и
увидел Ю. Она сидела за моим столом — костяная, прямая, твердая, — утвердив на руке правую щеку. Должно быть, ждала
уже давно: потому что когда вскочила навстречу мне — на щеке у ней так и остались пять ямок от пальцев.
Шток передо мною на столе. Я вскочил, дыша еще громче. Она услышала, остановилась на полслове, тоже почему-то встала. Я
видел уже это место на голове, во рту отвратительно-сладко… платок, но платка нет — сплюнул на пол.
Очнулся —
уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять глаза:
вижу только Его огромные, чугунные руки — на коленях. Эти руки давили Его самого, подгибали колени. Он медленно шевелил пальцами. Лицо — где-то в тумане, вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой высоты, — он не гремел как гром, не оглушал меня, а все же был похож на обыкновенный человеческий голос.
С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец остались только два, из которых одно, как
уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль.
Неточные совпадения
Хлестаков. А, да я
уж вас
видел. Вы, кажется, тогда упали? Что, как ваш нос?
Хлестаков. Сделайте милость, садитесь. Я теперь
вижу совершенно откровенность вашего нрава и радушие, а то, признаюсь, я
уж думал, что вы пришли с тем, чтобы меня… (Добчинскому.)Садитесь.
Добчинский.То есть оно так только говорится, а он рожден мною так совершенно, как бы и в браке, и все это, как следует, я завершил потом законными-с узами супружества-с. Так я, изволите
видеть, хочу, чтоб он теперь
уже был совсем, то есть, законным моим сыном-с и назывался бы так, как я: Добчинский-с.
Здесь есть один помещик, Добчинский, которого вы изволили
видеть; и как только этот Добчинский куда-нибудь выйдет из дому, то он там
уж и сидит у жены его, я присягнуть готов…
Замолкла Тимофеевна. // Конечно, наши странники // Не пропустили случая // За здравье губернаторши // По чарке осушить. // И
видя, что хозяюшка // Ко стогу приклонилася, // К ней подошли гуськом: // «Что ж дальше?» // — Сами знаете: // Ославили счастливицей, // Прозвали губернаторшей // Матрену с той поры… // Что дальше? Домом правлю я, // Ращу детей… На радость ли? // Вам тоже надо знать. // Пять сыновей! Крестьянские // Порядки нескончаемы, — //
Уж взяли одного!