Неточные совпадения
Я
думаю,
что если они живы еще, то и теперь помнят благодарность батеньки и маменьки за присмотр Павлуся.
"Так ты вот
что сделай, — сказали маменька, не долго
думавши: — заднюю часть барана употреби на стол, а передняя пусть живет и пасется в поле, пока до случая".
Не
подумайте,
что это они изубыточилися и делали себе наряды для нашего банкета!
Батенька призадумалися и начали считать по пальцам наши годы от рождения, коих никогда в точности не знали, а прибегли к этому верному средству. И видно,
что маменькин счет был вереи, потому
что они,
подумав, почмакав,
чем изъявлялась у них досада, и походив по комнате, сказали,
что мы еще годик погуляем.
"А
что ты мне сделаешь, если я не выучу?" —
подумал я, увидев,
что мне никак не шли в голову и странные эти названия, и непонятна была фигура этих кара-кулек.
Не
подумайте, однако ж, чтобы его кто учил или показал метод пан Кнышевский или Дрыгало, наш плешивый пономарь; честью моею уверяю,
что никто его не наставлял, а так, сам от себя: натура или, лучше сказать, природа.
Услышав же батенькин отзыв,
подумали и спросили:"
Чего там смотреть?"
В таковых батенькиных словах заключалась хитрость. Им самим не хотелось, чтобы мы, после давишнего, ходили в школу; но желая перед паном Кнышевским удержать свой «гонор»,
что якобы они об этой истории много
думают — это бы унизило их — и потому сказали,
что нам нечему у него учиться. Дабы же мы не были в праздности и не оставались без ученья, то они поехали в город и в училище испросили себе"на кондиции"некоего Игнатия Галушкинского, славимого за свою ученость и за способность передавать ее другим.
Какую бы ни дали ему задачу — из грамматики ли или из арифметики, он мигом, не
думавши, подпишет так, ни се, ни то, а чёрт знает
что, вздор, какой только в голову придет.
Разбирай другой,
что к
чему, а я вдвойне не обязан трудиться, чтоб писать или говорить и притом еще
думать.
Конечно, домине Галушкинский говорил по-ученому, как учившийся в высших школах; а я молчал да
думал: к
чему трудился этот пан Пифагор?
— По крайней мере, я имею свой язык и знаю его короче, нежели ваш, и потому говорю им,
что думаю. Говорю и всегда окажу,
что детский язык, не тот,
что у них во рту, а тот, которым они говорят не по-нашему, язык глупый, воровской, непристойный.
— Послушай, Трушко,
что я вздумала. У твоего пан-отца (маменька о батеньке и за глаза отзывались политично) есть книга, вся в кунштах. Меня совесть мучит, и нет ли еще греха,
что все эти знаменитые лица лежат у нас в доме без всякого уважения, как будто они какой арапской породы, все черные, без всякого человеческого вида. Книга, говорят, по кунштам своим редкая, но я
думаю,
что ей цены вдвое прибавится, как ты их покрасишь и дашь каждому живой вид.
Маменька насупились за такую его неучтивость, а батенька, то же
подумав,
что и маменька, улыбнулись, а за ними мы, дети, и особливо меньшие, расхохотались во все горло.
В новейшее же, усовершенствованное — как нынешние люди
думают — время вторая моя невестка, хотя ей ужасная радость или печаль, ни за
что не упадет в обморок, когда не случится тут «гувернер» сына ее.
Долго царствовало между нами молчание. Кто о
чем думал — не знаю; но я все молчал,
думая о забытых маковниках. Горесть маменькина не занимала меня. Я полагал,
что так и должно быть. Она с нами рассталася, а не я с нею; она должна грустить… Как вдруг брат Петруся, коего быстрый ум не мог оставаться покоен и требовал себе пищи, вдруг спросил наставника нашего...
С этим новым, открывшимся во мне, талантом прибыл я в дом, привезя с собою и гусли, ставшие моею собственностью чрез мену на одну вещь из одеяния. Хорошо. Вот я, не говоря ничего, и внес их в маменькину опочивальню. Они
подумали,
что это сундучок, так, ничего — и ничего себе… Но надобно было видеть их изумление и, наконец, радость, восторг, исступление, когда я, открыв гусли, начал делать по струнам переборы, дабы показать,
что я нечто на гуслях играю.
Батенька решился отправить нас пока в училище. Домине Галушкинский, за произведенное развращение (так
думали батенька) нравов наших, должен был заниматься с нами целый год без жалованья, на одних харчах наших, и как ему обещали,
что не объявят начальству его о происшедшем, то он был рад и обещевал уже наблюдать за нами, как за зеницею ока своего.
Уф! как она стала красна! я
думал,
что кровь брызнет из щек ее… но я ничего, все держу, и крепче… наконец, завладеваю другим пальчиком… далее третьим… четвертым… и вся ручка ее — дрожащая — в моей торжествующей… я сжимаю ее… она еще более краснеет… я сжимаю крепче… она взглядывает на меня… как?
— И мое желание такое есть, и мне лучшей невесточки не надо, как моя Тетяся, — сказали маменька и поцеловали ее в голову. — Так
что же будешь делать с Мироном Осиповичем? Вбил себе в голову, чтобы сделать из тебя умного; об одном только и
думает; а
Если бы они жили в наш век, когда нет стыда женщинам знать грамоту, то, я
думаю, из них был бы такой сочинитель,
что ну!
А полковник хохочет и, заметив,
что между павшими жертвами было несколько лиц опрятнее одетых (то были мои сестры и моя богиня Тетяся),
подумал,
что между ними должна быть и Софийка, хотел удержать Надю, но та отбила ему все руки и таки вырвалась и ушла.
Маменька объяснили ему,
что это еще не старшая, и промолвили:"Та совсем запряталась, и куда же бы вы
думали?
Ждем мы час, два, никто и не
подумает нам подать
что закусить. Поглядывая друг на друга, воображаем,
что маменька в это время давно уже откушали и выпочивались, а мы еще и не завтракали, и никто об нас не заботится.
Подошел к нам — я
думал,
что он домине Тумаков и должен нас учить каким наукам — однако же это был просто Тумаков, и показав прежде Петрусе,
что писать, потом приступил ко мне."Пишите, — сказал он, — к сему прошению"… Я написал это убийственное, треклятое, погубившее меня тогда и во всю жизнь мою причинявшее мне беды, я написал и кончил все по методу Тумакова. Он собрал наши бумаги, и когда господин полковник сказал ему:"заготовь же приказ, да скорее", — он пошел от нас.
Все это хорошо,
что мы немного написали,
подумал я: но
что же из того? Где же обед, на который мы были приглашены и приехали так торжественно? Как вот господин полковник, походивши по комнате и покуривши трубки, крикнул:"Давайте же обедать, уже второй час".
Смотрю, стол накрыли на двенадцать приборов, а гостей нас всего пять с хозяином. Наконец поставили давно ожидаемый обед. Я чуть не расхохотался, увидев
что всего-навсего на стол поставили чашу, соусник и жареную курицу на блюде. Правду сказать, смешно мне было, вспомнив о нашем обыкновенном обеде, и взглянуть на этот мизерный обедик."Но, —
подумал, — это, может, первая перемена? Увидим".
В продолжение стола, перед кем стояло в бутылке вино, те свободно наливали и пили; перед кем же его не было, тот пил одну воду. Петрусь, как необыкновенного ума был человек и шагавший быстро вперед, видя,
что перед ним нет вина, протянул руку через стол, чтобы взять к себе бутылку… Как же вскрикнет на него полковник, чтобы он не смел так вольничать и
что ему о вине стыдно и
думать! Посмотрели бы вы, господин полковник, —
подумал я сам себе. — как мы и водочку дуем, и сколько лет уже!
В первое мгновение я не
подумал,
что мне должно делать: отпрашиваться ли у полковника, чтобы он перестал гневаться на меня и не отдавал бы меня в службу, или заупрямиться и отбиваться руками и ногами и кричать изо всех сил,
что не хочу.
Тут маменька, увидевши,
что уже это не шутка, поскорее снарядили бабусю с большим запасом всякой провизии и отправили ко мне, чтобы кормила меня, берегла, как глаза, и везде по походах не отставала от меня. Так куда! командирство и слышать не захотели. Его благородие, господин капитан, приказал бабусю со всем добром из селения выгнать; а о том и не
подумал,
что я даже исчах без привычной домашней пищи! Но это еще не то большое несчастье, о котором хочу рассказать.
Правда,
что я не имел времени хорошенько
подумать о ней: то ружье учился чистить, то ремни белить, то маршировать, и все — вот мучение было! — начинать с левой ноги…
— Вот где истинное благоразумие! —
подумал я, ударив себя в лоб. — А мне этого и в голову не приходило. Я все считал: мы богаты, но
что я имею, — вот
что нужно для счастья.
— Вот
что значит необыкновенный ум! —
подумал я. — Кто бы мог так обработать? Вещи мои, а он их так искусно подтибрил, и будто и правильно. Но сколько я не отдавал справедливости уму его, а все жаль мне было серебра, очень! По крайней мере пуда два до^ сталось ему от меня по моей оплошности. Зачем было мне читать? Он бы и сам мог прочесть.
—
Что же? —
подумал я, — ехать, так ехать!
— А
что же, панычу, и поедем, — сказал он, не
думая долго. Привыкши же меня с детства звать панычем, он и в теперешнем моем возрасте так же называл меня. — Ездят люди, поедем и мы.
Явился сам хозяин, должно
думать, купец. Засыпал меня ласками и предложениями всего,
чего душе угодно.
— Он точно
думает,
что мы какие-нибудь персоны, — сказал чванно Кузьма. — Какая нужда? А может, москали и в самом деле добрый народ! Вот так нам и везде будет. Не пропадем на чужой стороне! — заключил Кузьма, смеясь от чистого сердца.
Не понимая, в
чем дело, я взял и
думал,
что он поднес какие похвальные стихи в честь мне, потому
что бумага исписана была стихотворною манерою, то есть неполными строками, как, присматриваюсь, читаю: За квартиру… за самовар… за калачи… и пошло — все за… за… за… Я
думаю, сотни полторы было этих «за»…
Признаюсь, от такого пассажа вся моя меланхолия — или, как батюшка-покойник называл эту душевную страсть, мехлиодия — прошла и в ее место вступил в меня азарт, и такой горячий,
что я принялся кричать на него, выговаривая,
что я и не
думал заехать к нему, не хотел бы и знать его, а он меня убедительно упросил; я, если бы знал, не съел бы у него ни сухаря, когда у него все так дорого продается;
что не я, а он сам мне предлагал все и баню, о которой мне бы и на мысль не пришло, а в счете она поставлена в двадцать пять рублей с копейками.
При одном случае отдыха вместе с другими путешественниками, среди разговора, я узнал,
что мы в Петербургской губернии. Стало быть, мы недалеко уже и от Санкт-Петербурга,
подумал я, обрадовавшись,
что скоро не буду обязан сидеть целый день на одном месте,
что уже мне крепко было чувствительно. И сел себе в берлин, заснул, как скоро с места тронулись.
Кузьма возвратился скоро и сказал,
что реку зовут «Нева». Ну, так и есть, —
подумал я, — как мне было не догадаться,
что ее так зовут. Вот Невский монастырь, а тут Невский прошпект (так называется одна улица); стало быть, река,
что подле них течет, от них должна зваться Нева.
Думаю,
что и теперь есть люди, помнящие рассказы стариков; так они не дадут мне солгать,
что это было настояще так.
"Хорошо, —
подумал я, — увижу,
что здесь в комедном действии делается. Пойду". И пошел прямо, по расспросу, к театру; а комедного дома, сколько ни спрашивал, никто не указал; здесь так не называется. Это' я и в записной книжке отметил у себя.
Я
думал,
что и здесь крикун влезет на крышу да и станет кричать.
Да так жарят,
что с соседом и не
думай говорить!
"
Что за вежливый город! —
подумал я, — как ласкают заезжего! Все принимают участие. Но не на таковского напали! Я им покажу,
что и в Хороле политика известна не меньше Петербурга!"И по такому побыту еще больше начал благодарить и сказал наотрез:"Ей-богу, не сяду, а еще больше — при вас…"
"Ага! так это я теперь зритель? —
подумал я, — понимаю теперь. Я должен «зреть» на них и за ними все делать. Хорошо же, это немудрено". И уселся себе преспокойно. Гляжу на всех,
что они делают? Ан они «зрят» на особо разговаривающих. Давай и я «зреть»: ведь я зритель.
— Начнут! —
подумал я. —
Что начнут? — спросил я сам себя. — Конечно, начнут пускать комедию? То было совещание у них между собою, а теперь примутся за дело. Итти же в театр.
Подумал так, да и пошел: взял снова билет, заплатил снова полтора рубля; вошел и сел уже на другое место, указанное мне услужливым лакеем. Поднялась опять картина.
Видите ли, я сперва
думал,
что это идет по натуре, то есть настояще, да так и принимал, и потужил немного, как Дидона в огонь бросилась. Ну,
думаю, пропала душа, чорту баран! АН не тут-то было! Как кончился пятый театр, тут и закричали: Дидону, Дидону! чтоб, дескать, вышла напоказ — цела ли, не обгорела ли? Она и выйди, как ни в
чем не бывало, и уборка не измята.
Я ведь
думал,
что имя ей опера, по словам приятеля моего.