Неточные совпадения
Торжество
мое было совершенное. После этого достопримечательного
дня мне стало легче. В школе — знал ли я,
не знал урока — пан Кнышевский
не взыскивал, а по окончании учения брал меня с собою и водил в дом богатейших казаков, где мы пели разные псалмы и канты. Ему давали деньги, а меня кормили сотами, огурцами, молочною кашею или чем другим, по усердию.
— Стол вместе с нами всегда, — рассказывали батенька, однако ж вполголоса, потому что сами видели, что проторговались, дорогонько назначили, — стол с нами, кроме банкетов: тогда он обедает с шляхтою; жить в панычевской; для постели войлок и подушка. В зимние вечера одна свеча на три
дня. В месяц раз позволение проездиться на таратайке к знакомым священникам,
не далее семи верст. С
моих плеч черкеска, какая бы ни была, и по пяти рублей от хлопца, то есть пятнадцать рублей в год.
Домине Галушкинский и братья
мои озабочены были своими
делами и
не имели времени подметить
мои занятия и полюбоваться
моим художеством...
Жена
моя то и
дело, что по слабости натуры сомлевает, но щекотать ей в носу даже и я
не смею: строжайше запретила,
не объяснив причины.
Домине инспектор принялся меня ужасно стыдить: напоминал мне шляхетское
мое происхождение, знатность рода Халявских и в conclusio — так назвал он — запретил мне в тот
день ходить в школу."Стыдно-де и мне, что
мой ученик на первый класс
не исправен с уроком".
Пожалуйте. По уходе их я в сильной горести упал на постель и разливался в слезах. В самом же
деле, если беспристрастно посудить, то
мое положение было ужаснейшее! Лишиться в жизни одного завтрака!.. Положим, я сегодня буду обедать, завтра также будет изобильный завтрак; но где я возьму сегодняшний? Увы, он перешел в желудки братьев и наставника, следовательно — а все таки
не ergo, — поступив в вечность, погиб для меня безвозвратно… Горесть убивала меня!..
Я заиграл:"Где, где, ах, где укрыться? О, грозный
день! лютейший час!"Слушали они, слушали и вдруг меня остановили."
Не играй и этой, сказали они, — это, видишь, сложено на страшный суд. Тут поминается и грозный
день, и лютый час, и где укрыться!.. Ох, боже
мой! Я и помыслить боюсь о страшном суде! Я, благодаря бога, христианка: так я эту ужасную мысль удаляю от себя. Нет ли другого кантика?"
Куда! она всех посыльных переколотила, и, если бы
не обманом,
не свели бы ее оттуда в целый
день. А то как сманили с чердака и ввели в особую комнату, да туда и жениха впустили. Софийка (так была научена маменькою) от него и руками и ногами, знай кричит:"
Не хочу,
не пойду!"Но жених, рассмотревши ее внимательно, сказал маменьке:"
Моя, беру! Благословите только". Как бы и
не понравиться кому такой девке? Крупная, полная, румяная, черноволосая, и как будто усики высыпали около больших, толстых, красных губ ее.
Я хотел, чтобы
моя жена имела тон в обществе, то есть голос звонкий, заглушающий всех так, чтобы из-за нее никто
не говорил; имела бы столько рассудка, чтобы могла говорить беспрестанно, хоть целый
день (по сему масштабу — говаривал домине Галушкинский — можно измерять количество разума в человеке: глупый человек
не может-де много говорить); имела бы вкус во всем, как в варенье, так и в солении, и знала бы тонкость в обращении с кормленою птицею; была бы тщательно воспитана, и потому была бы величественна как в объеме, так и в округлостях корпорации.
Я все ходил, но к женитьбе
не подвинулся нимало; а Иван Афанасьевич покончил все свои
дела и выиграл
мою тяжбу.
Я очень ясно понял, в чем
дело, и полагая, что
не его, а дочь должен отдарить за труды, им понесенные, рассудил подарить Анисье Ивановне золотой перстень, который маменька, очень любя, носила во всю жизнь до самой кончины, и на нем был искусно изображен поющий петух. Полагая, что такой подарок будет приличен, сказал, право, без всякого дурного намерения:"
мое главное желание устроить ее счастье (разумея перстнем), и если
мое счастье такое…"
После первых восторгов и поздравлений новые родители
мои начали устраивать благополучие наше назначением для соединения судьбин наших в одну; им хотелось очень поспешить, но Иван Афанасьевич сказал, что ближе
не можно, как пока утвердится
раздел мой с братьями. Нечего было делать, отложили.
На другое утро торжественно отнес ей свою — как бы назвать по-ученому? —
не песнь… ну, эпиграмму. Она прочла, и при первых строчках изменилась в лице, бумагу изодрала, — а у меня и копии
не осталось побежала к новой
моей родительнице: но та, спасибо ей! была женщина умная и с рассудком; она,
не захотевши знать, за что мы поссорились, приказала нам помириться и так уладила все
дело.
Сообразивши все это, я начал
не соглашаться и деликатно объяснять, что
не хочу так дорого платить за жену, которая, если пришлось уже правду сказать,
не очень мне-то и нравится (Анисиньки в те поры
не было здесь, и потому я был вне любви), и если я соглашался жениться на ней, так это из вежливости, за его участие в
делах моих; чувствуя же, после поездки в Санкт-Петербург (тут, для важности, я выговаривал всякое слово особо и выразно), в себе необыкновенные способности, я могу найти жену лучше его дочери — и все такое я объяснял ему.
Как скоро я подписал все, так все приняло другой вид. Анисинька ушла к себе, а родители принялись распоряжать всем к свадьбе. Со мною были ласковы и обращали все, и даже
мои слова, в шутку; что и я, спокойствия ради, подтверждал.
Не на стену же мне лезть, когда
дело так далеко зашло; я видел, что уже невозможно было разрушить. Почмыхивал иногда сам с собою, но меня прельщали будущие наслаждения!
"Брильянт!" — воскликнул я сам себе, глядя на нее. В самом
деле, было на что посмотреть!
Не умею описать, как она была убрана, а знаю, что блеску много было. Я утопал в восхищении, зная, что это все
мое и для нее купленное.
Я с ним
не встречался; но когда, распорядивши все, собирался ехать к своим, то — нечего делать! — послал к нему сказать
мой поклон, что я
дня через три буду с
моей женой, а в следующее воскресенье будет у меня здесь свадебный бал, и что гости уже званы, так чтобы сделал мне братское одолжение,
не трубил бы по утрам и ничего бы
не беспокоил нас по ночам и во время бала, за что останусь ему вечно благодарным.
Моя Анисья Ивановна
не участвовала со мною ни в угощении, ни
разделяла моих огорчений от конфуза: она очень часто, чувствуя различные дурности, выходила из-за стола, прося двух молодых людей поддерживать ее.
На другой
день — терпения
моего не стало! Выписного кухмистра взашей, приказал кухозаркам своим изготовить обед по старине, и гости покушали у меня все преисправно и разъехались, благодаря со всем чистосердечием, без малейшей аллегорики.
Я, сохраняя с своей стороны здоровье, проездил более назначенного времени и, при возвращении, встречен был женою, со всеми искренними ласками, и обоими гостьми. Они, спасибо им, прожили у нас несколько
дней, в кои я поддерживал свое здоровье прогулкою по полям и, возвращаясь, имел удовольствие находить жену всегда веселую, приятную и ласковую ко мне, а
не менее также и гостей
моих.
Пожили гости, пожили, да и уехали, и хотя обещали часто бывать, но все без них скучно нам было. Жена
моя испускала только междометия, а уже местоимений с нежным прилагательным
не употребляла. Как вот
моя новая родительница, присылая к нам каждый
день то за тем, то за другим, в один
день пишет к нам за новость, что к ним, в Хорол, пришел, дескать, квартировать Елецкий полк, и у них стало превесело…
Мигом два поручика схватили меня под руки и увели в кабинет, и начали, впрочем, очень вежливо, убеждать, чтобы я целый
день не показывался на глаза дражайшей
моей супруге, иначе произведу в ней опять истерику…