Неточные совпадения
На моей родине,
в Волынской губернии,
в той ее части, где холмистые отроги Карпатских гор переходят постепенно
в болотистые равнины Полесья,
есть небольшое местечко, которое я назову Хлебно.
Было это еще
в те времена, когда на валах виднелись пушки, а пушкари у них постоянно сменялись:
то стояли с фитилями поляки,
в своих пестрых кунтушах, а казаки и «голота» подымали кругом пыль, облегая город…
то, наоборот, из пушек палили казаки, а польские отряды кидались на окопы.
Так же вот жилось
в родных Лозищах и некоему Осипу Лозинскому,
то есть жилось, правду сказать, неважно. Земли
было мало, аренда тяжелая, хозяйство беднело.
Был он уже женат, но детей у него еще не
было, и не раз он думал о
том, что когда
будут дети,
то им придется так же плохо, а
то и похуже. «Пока человек еще молод, — говаривал он, — а за спиной еще не пищит детвора, тут-то и поискать человеку, где это затерялась его доля».
Как бы
то ни
было, — через год или два, а может, и больше, пришло
в Лозищи письмо с большою рыжею маркой, какой до
того времени еще и не видывали
в той стороне.
В письме
было написано, что Лозинский, слава богу, жив и здоров, работает на «фарме» и, если бог поможет ему так же, как помогал до сих пор,
то надеется скоро и сам стать хозяином.
Но если кого заденет своим колючим словом,
то уже, бывало, все старается держаться поближе к Матвею, потому что на руку
был не силен и
в драке ни с кем устоять не мог.
Так и поехали втроем
в дальнюю дорогу… Не стоит описывать, как они переехали через границу и проехали через немецкую землю; все это не так уж трудно. К
тому же,
в Пруссии немало встречалось и своих людей, которые могли указать, как и что надо делать дорогой. Довольно
будет сказать, что приехали они
в Гамбург и, взявши свои пожитки, отправились, не долго думая, к реке, на пристань, чтобы там узнать, когда следует ехать дальше.
— Да! говори ты ему, когда он не понимает, — с досадой перебил Дыма. — Вот если бы ты его
в свое время двинул
в ухо, как я тебе говорил,
то, может, так или иначе, мы бы теперь
были на пароходе. А уж оттуда все равно
в воду бы не бросили!
Тем более, у нас сестра с билетом!
После Лозинский сам признавался мне, что у него
в то время
были такие мысли, которые никогда не заходили
в голову ни
в Лозищах, когда он шел за сохой, ни на ярмарке
в местечке, ни даже
в церкви.
Но потом увидел, что это не с одним Дымой; многие почтенные люди и даже шведские и датские барышни, которые плыли
в Америку наниматься
в горничные и кухарки, так же висели на бортах, и с ними
было все
то же, что и с Дымой.
И тогда же Лозинский сказал себе самому: «А вот же, если я найду там
в широком и неведомом свете свою долю,
то это
будет также и твоя доля, малютка. Потому что человеку как-то хочется кого-нибудь жалеть и любить, а особенно, когда человек на чужбине».
Матвей посмотрел вперед. А там, возвышаясь над самыми высокими мачтами самых больших кораблей, стояла огромная фигура женщины, с поднятой рукой.
В руке у нее
был факел, который она протягивала навстречу
тем, кто подходит по заливу из Европы к великой американской земле.
А если сказать правду,
то Матвею приходило
в голову, что на корабле
было лучше.
Наши,
то есть те, что на Волыни, или под Могилевом, или
в Полесье, гораздо лучше: длинный, невысокий дом, на белой стене чернеют широкие ворота так приветливо и приятно, что лошади приворачивают к ним сами собой.
Это
был другой, встречный поезд;
в окнах мелькнули головы, шляпы, лица,
в том числе некоторые черные, как сажа.
— Фю-ю! На этот счет вы себе можете
быть вполне спокойны. Это совсем не
та история, что вы думаете. Здесь свобода: все равные, кто за себя платит деньги. И знаете, что я вам еще скажу? Вот вы простые люди, а я вас больше почитаю… потому что я вижу: вы
в вашем месте
были хозяева. Это же видно сразу. А этого шарлатана я, может
быть, и держать не стал бы, если бы за него не платили от Тамани-холла. Ну, что мне за дело! У «босса» денег много, каждую неделю я свое получаю аккуратно.
— Ну, вы-таки умеете попадать пальцем
в небо, — сказал он, поглаживая свою бородку. — Нет, насчет кошелька так вы можете не бояться. Это не его ремесло. Я только говорю, что всякий человек должен искать солидного и честного дела. А кто продает свой голос… пусть это
будет даже настоящий голос… Но кто продает его Тамани-холлу за деньги,
того я не считаю солидным человеком.
Дыма не совсем понимал, как можно продать свой голос, хотя бы и настоящий, и кому он нужен, но, так как ему
было обидно, что раз он уже попал пальцем
в небо, —
то он сделал вид, будто все понял, и сказал уже громко...
Вот и облако расступилось, вот и Америка, а сестры нет, и
той Америки нет, о которой думалось так много над тихою Лозовою речкой и на море, пока корабль плыл, колыхаясь на волнах, и океан
пел свою смутную песню, и облака неслись по ветру
в высоком небе
то из Америки
в Европу,
то из Европы
в Америку…
Борк пожал плечами, и через минуту сверху спустилась Анна. Старая барыня надела стеклышки на нос и оглядела девушку с ног до головы. Лозищане тоже взглянули на нее, и им показалось, что барыня должна
быть довольна и испуганным лицом Анны, и глазами,
в которых дрожали слезы, и крепкой фигурой, и
тем, как она мяла рукой конец передника.
— Никаких «но». Я не позволю тебе водить ни любовников, ни там двоюродных братьев. Вперед тебе говорю: я строгая. Из-за
того и беру тебя, что не желаю иметь американскую барыню
в кухарках. Шведки тоже уже испорчены… Слышишь? Ну, а пока до свидания. А паспорт
есть?
Потому что, когда сынов Израиля стали избивать язычники, а
было это дело при Маккавеях,
то ваши отцы погибали, как овцы, потому что не брали меча
в субботу.
Господь сказал: если так
будет дальше,
то из-за субботы всех моих людей перережут, как стадо, и некому
будет праздновать самую субботу… пусть уж лучше берут меч
в субботу, чтобы у меня остались мои люди.
Город гремел, а Лозинский, помолившись богу и рано ложась на ночь, закрывал уши, чтобы не слышать этого страшного, тяжелого грохота. Он старался забыть о нем и думать о
том, что
будет, когда они разыщут Осипа и устроятся с ним
в деревне…
В той самой деревне, которая померещилась им еще
в Лозищах, из-за которой Лозищи показались им бедны и скучны, из-за которой они проехали моря и земли, которая виднелась им из-за дали океана,
в туманных мечтах, как земля обетованная, как вторая родина, которая должна
быть такая же дорогая, как и старая родина.
— Потому что море… А письма от Осипа не
будет… И сидеть здесь, сложа руки… ничего не высидим… Так вот, что я скажу тебе, сирота. Отведу я тебя к
той барыне… к нашей… А сам посмотрю, на что здесь могут пригодиться здоровые руки… И если… если я здесь не пропаду,
то жди меня… Я никогда еще не лгал
в своей жизни и… если не пропаду,
то приду за тобою…
Зато Матвей и Анна остались точь-в-точь, как
были: на нем
была та же белая свита со шнурами, на ней — беленький платочек.
Матвей попробовал вернуться. Он еще не понимал хорошенько, что такое с ним случилось, но сердце у него застучало
в груди, а потом начало как будто падать. Улица, на которой он стоял,
была точь-в-точь такая, как и
та, где
был дом старой барыни. Только занавески
в окнах
были опущены на правой стороне, а тени от домов тянулись на левой. Он прошел квартал, постоял у другого угла, оглянулся, вернулся опять и начал тихо удаляться, все оглядываясь, точно его тянуло к месту или на ногах у него
были пудовые гири.
На небольшой площадке, невдалеке от огромного здания газеты «Tribune», странный человек зачерпнул воды у фонтана и
пил ее с большой жадностью, не обращая внимания на
то, что
в грязном водоеме два маленьких оборванца плавали и ныряли за никелевыми и медными монетками, которые им на потеху кидали прохожие.
Полисмен Гопкинс, как сообщалось
в тех же газетных заметках, из которых я узнал эту часть моей достоверной истории,
был прежде довольно искусным боксером, на которого ставились значительные пари.
Может
быть, даже Матвей
в тот же вечер попал бы
в объятия Дымы, который весь день бегал с Падди по городу, если бы…
в то время, пока Гопкинс возился с мальчишками, лозищанин не скрылся…
Они вышли и пошли берегом, направо, к пристаням,
в надежде, что, может
быть, Матвей и Дыма приехали на
том эмигрантском корабле из Германии, который только что проплыл мимо «Свободы».
За мостом он уже без приглашения кондуктора взобрался
в вагон, на котором стояла надпись: «Central park». [Центральный парк. (Ред.)] Спокойное сидение и ровный бег вагона манили невольно бесприютного человека, а куда ехать, ему
было теперь все равно. Только бы ехать, чем дальше,
тем лучше, не думая ни о чем, давая отдых усталым ногам, пока дремота налетает вместе с ровным постукиванием колес…
Но человек без языка шевельнулся на земле так, как недавно шевельнулся ему навстречу волк
в своей клетке. Он подумал, что это
тот, чей голос он слышал недавно, такой резкий и враждебный. А если и не
тот самый,
то, может
быть, садовый сторож, который прогонит его отсюда…
Это
был тот, что подходил к кустам, заглядывая на лежавшего лозищанина. Человек без языка увидел его первый, поднявшись с земли от холода, от сырости, от тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним, как вкопанный, невольно перекрестился и быстро побежал по дорожке, с лицом, бледным, как полотно, с испуганными сумасшедшими глазами… Может
быть, ему
было жалко, а может
быть, также он боялся попасть
в свидетели… Что он скажет, он, человек без языка, без паспорта, судьям этой проклятой стороны?..
В той местности, откуда он
был родом, люди, носящие сермяжные свиты, имеют обыкновение выражать свою любовь и уважение к людям
в сюртуках посредством низких, почти до земли, поклонов и целования руки.
Он
был страшнее, чем
в тот раз
в комнате Борка.
Была одна минута, когда, казалось, город дрогнул под влиянием
того, что происходило около Central park’а… Уезжавшие вагоны заторопились, встречные остановились
в нерешимости, перестали вертеться краны, и люди на постройке перестали ползать взад и вперед… Рабочие смотрели с любопытством и сочувствием на толпу, опрокинувшую полицию и готовую ринуться через площадь на ближайшие здания и улицы.
Через полчаса парк опустел; подъемные краны опять двигались на своих основаниях, рабочие опять сновали чуть не под облаками на постройке, опять мерно прокатывались вагоны, и проезжавшие
в них люди только из газет узнали о
том, что
было полчаса назад на этом месте. Только сторожа ходили около фонтана, качая головами и ругаясь за помятые газоны…
Отзывы
были весьма различны, но по мере
того, как сведения становились многочисленнее и точнее, заключения ученых джентльменов начинали вращаться
в круге все более ограниченном.
Когда толпа остановилась, когда он понял, что более уже ничего не
будет, да и
быть более уже нечему, кроме самого плохого, когда, наконец, он увидел Гопкинса лежащим на
том месте, где он упал, с белым, как у трупа, лицом и закрытыми глазами, он остановился, дико озираясь вокруг и чувствуя, что его
в этом городе настигнет, наконец, настоящая погибель.
Мрачны
были старики, довольны молодые бобыли и
в том числе долговязый спаситель Матвея.
Пришелец еще несколько секунд смотрел
в это лицо… Несмотря на
то, что Матвей
был теперь переодет и гладко выбрит, что на нем
был американский пиджак и шляпа,
было все-таки что-то
в этой фигуре, пробуждавшее воспоминания о далекой родине. Молодому человеку вдруг вспомнилась равнина, покрытая глубоким мягким снегом, звон колокольчика, высокий бор по сторонам дороги и люди с такими же глазами, торопливо сворачивающие свои сани перед скачущей тройкой…
— А кстати:
в том же номере «Дэбльтоунского курьера»
есть продолжение истории нью-йоркского дикаря. И знаете: оказывается, что он тоже русский.
— О, это немного другое дело, — ответил Дикинсон. — Да, я
был каменщиком. И я поклялся надевать доспехи каменщиков во всех торжественных случаях… Сегодня я
был на открытии банка
в N. Я
был приглашен учредителями. А кто приглашает Дика Дикинсона,
тот приглашает и его старую рабочую куртку. Им это
было известно.
Эта демонстрация произвела сильное впечатление на публику, но впечатление, произведенное ею на Матвея,
было еще сильнее. Этот язык
был и ему понятен. При виде маневра Келли, ему стало сразу ясно очень многое: и
то, почему Келли так резко отдернул свою руку, и даже за что он, Матвей, получил удар
в Центральном парке… И ему стало так обидно и горько, что он забыл все.
К
тому же он увидел со смущением, что
в комнате не
было другой кровати, — значит, хозяин уступил свою, а его ноги
были босы, — значит, Нилов снял с него, сонного, сапоги.
Но так как все-таки он оказал ему услугу и притом
был барин,
то Лозинский решил не подавать и виду, что узнал его, но
в его поведении сквозило невольное почтение.
Но
в лице Нилова, а может
быть, и
в тех неделях, которые они уже провели вместе,
было что-то, удержавшее Матвея от этого излияния.
— Здесь
есть то, чего я искал, — ответил Нилов, повернув от окна взволнованное и покрасневшее лицо. — Но… слушайте, Лозинский. Мы до сих пор с вами играли
в прятки… Ведь вы меня узнали?