Неточные совпадения
Под конец его хватало уже лишь на то, чтобы дотягивать кое-как наше воспитание, и в более сознательные
годы у нас уже не
было с отцом никакой внутренней близости…
Это
было… в 1849
году, и отцу предлагалась должность уездного судьи в губернском городе. Через двадцать
лет он умер в той же должности в глухом уездном городишке…
В молодых
годах он
был очень красив и пользовался огромным успехом у женщин. По — видимому, весь избыток молодых, может
быть, недюжинных сил он отдавал разного рода предприятиям и приключениям в этой области, и это продолжалось за тридцать
лет. Собственная практика внушила ему глубокое недоверие к женской добродетели, и, задумав жениться, он составил своеобразный план для ограждения своего домашнего спокойствия…
Когда через несколько
лет молодой граф, отличавшийся безумною храбростью в сражениях с горцами,
был прощен и вернулся на родину, то шляхтич пригласил соседей, при них сдал, как простой управляющий, самый точный отчет по имениям и огромные суммы, накопленные за время управления.
Одна из дочерей
была еще подросток, тринадцати
лет, совсем девочка, ходившая в коротких платьях и игравшая в куклы.
Если хочешь стать крепким, жить долгие
годы,
Купайся, обливайся,
пей холодную воду…
В те
годы старопольский костюм вышел уже из употребления или даже
был запрещен.
Жизнь нашего двора шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший брат
был на два с половиной
года старше меня, с младшим мы
были погодки. От этого у нас с младшим братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба дома еще крепко спали. Только в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их к колодцу. Иногда нам давали вести их в поводу, и это доверие очень подымало нас в собственном мнении.
Он ходил в коротенькой курточке и носил белые воротнички,
был тонок и высок не по
летам.
У моей сестренки, которая
была моложе меня на два с половиной
года,
была старая нянька, которая должна
была присматривать и за нами.
Отец ее в старые
годы «чумаковал», то
есть ходил с обозами в Крым за рыбой и солью, а так как мать ее умерла рано, то отец брал ее с собою…
Вскоре он уехал на время в деревню, где у него
был жив старик отец, а когда вернулся, то за ним приехал целый воз разных деревенских продуктов, и на возу сидел мальчик
лет десяти — одиннадцати, в коротенькой курточке, с смуглым лицом и круглыми глазами, со страхом глядевшими на незнакомую обстановку…
В октябре 1858
года, то
есть когда мне
было пять
лет, в Житомир приезжал молодой царь Александр II.
В тот
год у нас служил кучер Петро, человек уже старый, ходивший в бараньем кожухе
лето и зиму. Лицо у него
было морщинистое, а тонкие губы под небольшими усами сохраняли выражение какой-то необъяснимой горечи. Он
был необыкновенно молчалив, никогда не принимал участия в толках в пересудах дворни и не выпускал изо рта глиняной «люльки», в которой помешивал иногда горящий табак прямо заскорузлым мизинцем. Мне кажется, что именно он первый сказал, глядя на сломанную «фигуру...
Мне
было, кажется,
лет шесть, когда меня отдали в маленький польский пансион пани Окрашевской.
Это
был человек
лет за тридцать, большого роста, худощавый, но сильный и довольно красивый.
Под конец моего пребывания в пансионе добродушный француз как-то исчез с нашего горизонта. Говорили, что он уезжал куда-то держать экзамен. Я
был в третьем классе гимназии, когда однажды, в начале учебного
года, в узком коридоре я наткнулся вдруг на фигуру, изумительно похожую на Гюгенета, только уже в синем учительском мундире. Я шел с другим мальчиком, поступившим в гимназию тоже от Рыхлинского, и оба мы радостно кинулись к старому знакомому.
Один
год пребывания в пансионе Рыхлинского очень изменил и развил меня. Мне уже странно
было вспоминать себя во время первого самостоятельного путешествия. Теперь я отлично изучил весь пустырь, все бурьяны, ближайшие улицы и переулки, дорогу к реке…
Мать моя
была католичка. В первые
годы моего детства в нашей семье польский язык господствовал, но наряду с ним я слышал еще два: русский и малорусский. Первую молитву я знал по — польски и по — славянски, с сильными искажениями на малорусский лад. Чистый русский язык я слышал от сестер отца, но они приезжали к нам редко.
Мне
было, вероятно,
лет семь, когда однажды родители взяли ложу в театре, и мать велела одеть меня получше. Я не знал, в чем дело, и видел только, что старший брат очень сердит за то, что берут не его, а меня.
В сентябре 1861
года город
был поражен неожиданным событием. Утром на главной городской площади, у костела бернардинов, в пространстве, огражденном небольшим палисадником, публика, собравшаяся на базар, с удивлением увидела огромный черный крест с траурно — белой каймой по углам, с гирляндой живых цветов и надписью: «В память поляков, замученных в Варшаве». Крест
был высотою около пяти аршин и стоял у самой полицейской будки.
Оказалось, что это три сына Рыхлинских, студенты Киевского университета, приезжали прощаться и просить благословения перед отправлением в банду. Один
был на последнем курсе медицинского факультета, другой, кажется, на третьем. Самый младший — Стасик,
лет восемнадцати, только в прошлом
году окончил гимназию. Это
был общий любимец, румяный, веселый мальчик с блестящими черными глазами.
В следующем 1859
году Пироговым
было созвано «совещание», в котором участвовали, кроме попечителя и его помощника, некоторые профессора, директоры, инспекторы гимназий и выдающиеся учителя.
Оказалось, что по количеству случаев порки она далеко оставила за собой все остальные: в 1858
году из шестисот учеников
было высечено двести девяносто.
Это
был малый
лет восемнадцати, широкоплечий, приземистый, с походкой молодого медведя и серьезным, почти угрюмым взглядом.
В житомирской гимназии мне пришлось пробыть только два
года, и потом завязавшиеся здесь школьные связи
были оборваны. Только одна из них оставила во мне более глубокое воспоминание, сложное и несколько грустное, но и до сих пор еще живое в моей душе.
После описанной выше порки, которая, впрочем, больше до конца
года не повторялась, я относился к нему как-то особенно: жалел, удивлялся, готов
был для него что-то сделать…
Мы остались и прожили около полугода под надзором бабушки и теток. Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь пошла кое-как. У меня
были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы на
лету, в классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы с братьями отдавали бродяжеству: уходя веселой компанией за реку, бродили по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами, делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
Вследствие этого, выдержав по всем предметам, я решительно срезался на математике и остался на второй
год в том же классе. В это время
был решен наш переезд к отцу, в Ровно.
На следующий
год Крыжановский исчез. Одни говорили, что видели его, оборванного и пьяного, где-то на ярмарке в Тульчине. Другие склонны
были верить легенде о каком-то якобы полученном им наследстве, призвавшем его к новой жизни.
Чиновники разбегались,
летом прыгая в окна:
было известно, что, вспылив, судья легко пускал в ход палку…
Это
было несколько
лет назад. Ученика младших классов Янкевича «преследовало» гимназическое начальство, и однажды его оставили в карцере «за невнимание на уроке». Мальчик говорил, что он болен, отпрашивался домой, но ему не поверили.
Все, однако, признавали его образцовым учителем и пророчили блестящую учебно — административную карьеру. Это
был типичный «братушка», какие через несколько
лет при Толстом заполонили наше просветительное ведомство с тем, однако, преимуществом, что Лотоцкий превосходно говорил по — русски.
Было известно, что за шесть или семь
лет учительства он не пропустил ни одного урока.
Однажды — это
было уже в восьмидесятых
годах — ночью в эту запертую крепость постучали. Вооружив домочадцев метлами и кочергами, Самаревич подошел к дверям. Снаружи продолжался стук, как оказалось… «именем закона». Когда дверь
была отворена, в нее вошли жандармы и полиция. У одного из учеников произвели обыск, и ученика арестовали.
Радомирецкий… Добродушный старик, плохо выбритый, с птичьим горбатым носом, вечно кричащий. Средними нотами своего голоса он, кажется, никогда не пользовался, и все же его совсем не боялись. Преподавал он в высших классах
год от
году упраздняемую латынь, а в низших — русскую и славянскую грамматику. Казалось, что у этого человека половина внимания утратилась, и он не замечал уже многого, происходящего на его глазах… Точно у него, как у щедринского прокурора, одно око
было дреманое.
Предмет
был предмет, один и тот же из
году в
год, а мы
были разные степени его усвоения.
— Ну, это еще ничего, — сказал он весело. И затем, вздохнув, прибавил: —
Лет через десять
буду жарить слово в слово. Ах, господа, господа! Вы вот смеетесь над нами и не понимаете, какая это в сущности трагедия. Сначала вcе так живо! Сам еще учишься, ищешь новой мысли, яркого выражения… А там
год за
годом, — застываешь, отливаешься в форму…
Теперь, когда я вспоминаю первые два — три
года своего учения в ровенской гимназии и спрашиваю себя, что там
было в то время наиболее светлого и здорового, то ответ у меня один: толпа товарищей, интересная война с начальством и — пруды, пруды…
Это
было в 1867 или 1868
году.
Самым старым из этой шляхты
был пан Погорельский, живая летопись деревни, помнивший времена самостоятельной Польши. Он служил «панцырным товарищем» в хоругви какого-то пана Холевинского или Голембиовского и участвовал в конфедерации. Ему
было что-то около сотни
лет.
Одного из таких старых дубов человеческого леса я видел в Гарном Луге в лице Погорельского. Он жил сознательною жизнью в семидесятых и восьмидесятых
годах XVIII века. Если бы я сам тогда
был умнее и любопытнее, то мог бы теперь людям двадцатого века рассказать со слов очевидца события времен упадка Польши за полтора столетия назад.
— А теперь… Га! Теперь — все покатилось кверху тормашками на белом свете. Недавно еще…
лет тридцать назад, вот в этом самом Гарном Луге
была еще настоящая шляхта… Хлопов держали в страхе… Чуть что… А! сохрани боже! Били, секли, мордовали!.. Правду тебе скажу, — даже бывало жалко… потому что не по — христиански… А теперь…
Несколько
лет о нем не
было ни слуху, ни духу, и вдруг он объявился опять.
Несмотря на экстренно некрасивую наружность,
годам к двадцати Антось выработался в настоящего деревенского ловеласа. Из самого своего безобразия он сделал орудие своеобразного грубоватого юмора. Кроме того, женское сердце чутко, и деревенские красавицы разгадали, вероятно, сердце артиста под грубой оболочкой. Как бы то ни
было, со своими шутками и скрипицей Антось стал душой общества на вечерницах.
Мы
были на летних каникулах в Гарном Луге, когда мать, оставшаяся это
лето в городе, прислала известие, чтобы мы все приезжали. Отцу плохо.
Ему оставалось немного дослужить до пенсии. В период молодой неудовлетворенности он дважды бросал службу, и эти два — три
года теперь недоставали до срока. Это заставляло его сильно страдать: дотянуть во что бы то ни стало, оставить пенсию семье —
было теперь последней задачей его жизни.
Это
был молодой человек, пожалуй, только
года на три старше Игнатовича, но более возмужалый и солидный.
Но… стоит вспомнить сотни имен из украинской молодежи, которая участвовала в движении 70–х
годов, лишенном всякой националистической окраски, чтобы понять, где
была большая двигательная сила…
Вследствие обычной волокиты устав
был утвержден только
года через три, когда ни нас с Гаврилой, ни Балмашевского в Ровно уже не
было.