Я незаметно для себя и для нее взял ее за руку, как товарища, и
говорил о том, что нее мы были неправы и тогда, когда злорадно следили за смешными неудачами нашего волчонка, и тогда, когда хохотали над его выходкой, вызванной, быть может, застенчивостью и желанием избавиться от бесполезных мучений…
Неточные совпадения
Кому случилось хоть раз хоронить близкого или знакомого человека,
тот навсегда запоминал темное старое распятие, торжественно высившееся у самого поворота на кладбище, и вся окружающая местность получила от него свое название:
о нас так и
говорили, что мы живем в доме Коляновских, «около старой фигуры».
В эти первые дни можно было часто видеть любопытных, приставлявших уши к столбам и сосредоточенно слушавших. Тогдашняя молва опередила задолго открытие телефонов:
говорили, что по проволоке разговаривают, а так как ее вели до границы,
то и явилось естественное предположение, что это наш царь будет разговаривать
о делах с иностранными царями.
Между
тем далекие события разгорались, и к нам, точно порывами ветра, стало заносить их знойное дыхание. Чаще и чаще приходилось слышать
о происшествиях в Варшаве и Вильне,
о каких-то «жертвах», но старшие все еще старались «не
говорить об этом при детях»…
Я долго не спал, удивленный этой небывалой сценой… Я сознавал, что ссора не имела личного характера. Они спорили, и мать плакала не от личной обиды, а
о том, что было прежде и чего теперь нет:
о своей отчизне, где были короли в коронах, гетманы, красивая одежда, какая-то непонятная, но обаятельная «воля»,
о которой
говорили Зборовские, школы, в которых учился Фома из Сандомира… Теперь ничего этого нет. Отняли родичи отца. Они сильнее. Мать плачет, потому что это несправедливо… их обидели…
Первое время настроение польского общества было приподнятое и бодрое.
Говорили о победах,
о каком-то Ружицком, который становится во главе волынских отрядов,
о том, что Наполеон пришлет помощь. В пансионе ученики поляки делились этими новостями, которые приносила Марыня, единственная дочь Рыхлинских. Ее большие, как у Стасика, глаза сверкали радостным одушевлением. Я тоже верил во все эти успехи поляков, но чувство, которое они во мне вызывали, было очень сложно.
Я сразу заметил его среди остальных учеников, и понемногу мы сблизились, как сближаются школьники:
то есть оказывали друг другу мелкие услуги, делились перьями и карандашами, в свободные часы уединялись от товарищей, ходили вдвоем и
говорили о многом,
о чем не хотелось
говорить с другими.
— Он
говорит, что ты — москаль… Что ты во сне плакал
о том, что поляки могли победить русских, и что ты… будто бы… теперь радуешься…
В пансионе Рыхлинского было много гимназистов, и потому мы все заранее знакомились с этой рукописной литературой. В одном из альбомов я встретил и сразу запомнил безыменное стихотворение, начинавшееся словами: «Выхожу задумчиво из класса». Это было знаменитое добролюбовское «Размышление гимназиста лютеранского вероисповедания и не Киевского округа». По вопросу
о том, «был ли Лютер гений или плут», бедняга
говорил слишком вольно, и из «чувства законности» он сам желает, чтобы его высекли.
Этот случай произвел у нас впечатление гораздо более сильное, чем покушение на царя.
То была какая-то далекая отвлеченность в столице, а здесь событие в нашем собственном мире. Очень много
говорили и
о жертве, и об убийце. Бобрик представлялся или героем, или сумасшедшим. На суде он держал себя шутливо, перед казнью попросил позволения выкурить папиросу.
О чем именно мы
говорили до
того, я не помню.
— Молчать… Я
говорю: тай — ные сборы, потому что вы
о них ничего не сказали мне, вашему директору… Я
говорю: незаконные, потому… — он выпрямился на стуле и продолжал торжественно: — …что на — ло — ги устанавливаются только государственным советом… Знаете ли вы, что если бы я дал официальный ход этому делу,
то вы не только были бы исключены из гимназии, но… и отданы под суд…
И если впредь корреспонденции будут касаться деятельности правительственной власти,
то он, помощник исправника, при всем уважении к отцу, а также к литературе, будет вынужден произвести секретное дознание
о вредной деятельности корреспондента и даже… ему неприятно
говорить об этом… ходатайствовать перед губернатором
о высылке господина литератора из города…
Тут он становится за станок наряду с ними, а по вечерам они читают, и он
говорит им
о том, что затевается там, далеко в столицах.
Только через несколько времени я припомнил во всех подробностях обстоятельства своего сна и
то, что лица
той девочки я не видел,
о чем и
говорил даже Крыштановичу.
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже не
говорю о том, что он не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты, может быть, не знаешь, у них не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
Неточные совпадения
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И как начал
говорить о литературе,
то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
Городничий. Ну, а что из
того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы…
О, я знаю вас: вы если начнете
говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Г-жа Простакова. Полно, братец,
о свиньях —
то начинать. Поговорим-ка лучше
о нашем горе. (К Правдину.) Вот, батюшка! Бог велел нам взять на свои руки девицу. Она изволит получать грамотки от дядюшек. К ней с
того света дядюшки пишут. Сделай милость, мой батюшка, потрудись, прочти всем нам вслух.
— Не к
тому о сем
говорю! — объяснился батюшка, — однако и
о нижеследующем не излишне размыслить: паства у нас равнодушная, доходы малые, провизия дорогая… где пастырю-то взять, господин бригадир?
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича
о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или,
говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь
о правде,
то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.