Неточные совпадения
Если бы я имел ясное понятие о творении, то, вероятно, сказал бы тогда, что мой отец (которого я знал хромым) так и
был создан с палкой в руке, что бабушку бог сотворил именно бабушкой, что мать моя всегда
была такая же красивая голубоглазая женщина с русой косой, что даже сарай за
домом так и явился на свет покосившимся и с зелеными лишаями на крыше.
Дня через три — четыре новое крыльцо
было готово на месте старого, и мне положительно казалось, что физиономия нашего
дома совершенно изменилась.
Новое крыльцо
было явно «приставлено», тогда как старое казалось органической частью нашего почтенного цельного
дома, как нос или брови у человека.
Ее это огорчило, даже обидело. На следующий день она приехала к нам на квартиру, когда отец
был на службе, а мать случайно отлучилась из
дому, и навезла разных материй и товаров, которыми завалила в гостиной всю мебель. Между прочим, она подозвала сестру и поднесла ей огромную куклу, прекрасно одетую, с большими голубыми глазами, закрывавшимися, когда ее клали спать…
Тот
дом, в котором, казалось мне, мы жили «всегда»,
был расположен в узком переулке, выбегавшем на небольшую площадь. К ней сходилось несколько улиц; две из них вели на кладбища.
Жизнь нашего двора шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший брат
был на два с половиной года старше меня, с младшим мы
были погодки. От этого у нас с младшим братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба
дома еще крепко спали. Только в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их к колодцу. Иногда нам давали вести их в поводу, и это доверие очень подымало нас в собственном мнении.
Дешерт
был помещик и нам приходился как-то отдаленно сродни. В нашей семье о нем ходили целые легенды, окружавшие это имя грозой и мраком. Говорили о страшных истязаниях, которым он подвергал крестьян. Детей у него
было много, и они разделялись на любимых и нелюбимых. Последние жили в людской, и, если попадались ему на глаза, он швырял их как собачонок. Жена его, существо бесповоротно забитое, могла только плакать тайком. Одна дочь, красивая девушка с печальными глазами, сбежала из
дому. Сын застрелился…
Дешерт стал одеваться, крича, что он умрет в дороге, но не останется ни минуты в
доме, где смеются над умирающим родственником. Вскоре лошади Дешерта
были поданы к крыльцу, и он, обвязанный и закутанный, ни с кем не прощаясь, уселся в бричку и уехал. Весь
дом точно посветлел. На кухне говорили вечером, каково-то у такого пана «людям», и приводили примеры панского бесчеловечья…
Я чувствовал, что здесь я
буду одинаково далек от пансиона и от
дома, огоньки которого уже мелькали где-то впереди в сырой темноте.
С этих пор патриотическое возбуждение и демонстрации разлились широким потоком. В городе с барабанным боем
было объявлено военное положение. В один день наш переулок
был занят отрядом солдат. Ходили из
дома в
дом и отбирали оружие. Не обошли и нашу квартиру: у отца над кроватью, на ковре, висел старый турецкий пистолет и кривая сабля. Их тоже отобрали… Это
был первый обыск, при котором я присутствовал. Процедура показалась мне тяжелой и страшной.
В этот разрешенный начальством журнал гимназическая муза отправлялась точно с визитом, затянутая, напряженная, несвободная, тогда как у себя
дома она
была гораздо интереснее.
Тюрьма стояла на самом перевале, и от нее уже
был виден город, крыши
домов, улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный солдат подошел к дверцам, взял у матери подорожную и унес ее в маленький домик, стоявший на левой стороне у самой дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий господин, «команду на заставе имеющий», в путейском мундире и с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
Увы! За первой остановкой последовала вторая, за ней третья, в пока мы дошли до центра города, пан Крыжановский стал совершенно неузнаваем. Глаза его гордо сверкали, уныние исчезло, но, — что уже
было совсем плохо, — он стал задирать прохожих, оскорблять женщин, гоняться за евреями… Около нас стала собираться толпа. К счастью, это
было уже близко от
дома, и мы поспешили ретироваться во двор.
Тут
был подсудок Кроль, серьезный немец с рыжеватыми баками, по странной случайности женатый на русской поповне;
был толстый городничий Дембский, последний представитель этого звания, так как вскоре должность «городничих»
была упразднена; доктор Погоновский, добродушный человек с пробритым подбородком и длинными баками (тогда это
было распространенное украшение докторских лиц), пан Богацкий, «секретарь опеки», получавший восемнадцать рублей в месяц и державший
дом на широкую ногу…
Я вышел из накуренных комнат на балкон. Ночь
была ясная и светлая. Я смотрел на пруд, залитый лунным светом, и на старый дворец на острове. Потом сел в лодку и тихо отплыл от берега на середину пруда. Мне
был виден наш
дом, балкон, освещенные окна, за которыми играли в карты… Определенных мыслей не помню.
В этот день он
был болен и оставался
дома.
Прямо против
дома исправника
была расположена ученическая квартира вдовы Савицкой, и так как это
было уже после уроков, то кучка учеников вышла в палисадник, чтобы полюбоваться встречей.
Улица
была пуста, только впереди виднелось несколько синих мундиров, которых полицейский выпроваживал в конец, подальше от
дома исправника.
Трудно сказать, что могло бы из этого выйти, если бы Перетяткевичи успели выработать и предложить какой-нибудь определенный план: идти толпой к генерал — губернатору, пустить камнями в окна исправницкого
дома… Может
быть, и ничего бы не случилось, и мы разбрелись бы по
домам, унося в молодых душах ядовитое сознание бессилия и ненависти. И только,
быть может, ночью забренчали бы стекла в генерал — губернаторской комнате, давая повод к репрессиям против крамольной гимназии…
Лучшая из них —
дом капитана,
была тоже с соломенной крышей.
Капитан
был человек вспыльчивый, но очень добродушный и умевший брать многое в жизни со стороны юмора. Кроме того, это
было, кажется, незадолго до освобождения крестьян. Чувствовалась потребность единения… Капитан не только не начал дела, простив «маленькую случайность», но впоследствии ни одно семейное событие в его
доме, когда из трубы неслись разные вкусные запахи, не обходилось без присутствия живописной фигуры Лохмановича…
К тому времени мы уже видели немало смертей. И, однако, редкая из них производила на нас такое огромное впечатление. В сущности… все
было опять в порядке вещей. Капитан пророчил давно, что скрипка не доведет до добра. Из
дому Антось ушел тайно… Если тут
была вина, то, конечно, всего более и прямее
были виновны неведомые парубки, то
есть деревня… Но и они, наверное, не желали убить… Темная ночь, слишком тяжелый дрючок, неосторожный удар…
Доманевич проводил учителя на его квартиру над прудом, причем всю дорогу дружески поддерживал его под руку.
Дома у себя Авдиев
был очень мил, предложил папиросу и маленький стаканчик красного вина, но при этом, однако, уговаривал его никогда не напиваться и не влюбляться в женщин. Первое — вредно, второе… не стоит…
Путь лежал через базарную площадь, центр местной торговой жизни. Кругом нее зияли ворота заезжих
домов; вся она
была заставлена возами, заполнена шумом, гоготанием продаваемой птицы, ржанием лошадей, звонкими криками торговок.
Это — «Два помещика» из «Записок охотника». Рассказчик — еще молодой человек, тронутый «новыми взглядами», гостит у Мардария Аполлоновича. Они пообедали и
пьют на балконе чай. Вечерний воздух затих. «Лишь изредка ветер набегал струями и в последний раз, замирая около
дома, донес до слуха звук мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни». Мардарий Аполлонович, только что поднесший ко рту блюдечко с чаем, останавливается, кивает головой и с доброй улыбкой начинает вторить ударам...
Можно
было легко угадать, что Авдиеву
будет трудно ужиться с этим неуклонным человеком. А Авдиев вдобавок ни в чем не менял своего поведения. По — прежнему читал нам в классах новейших писателей; по — прежнему мы собирались у него группами на
дому; по — прежнему порой в городе рассказывали об его выходках…
Одно время он стал клеить из бумаги сначала
дома, потом корабли и достиг в этом бесполезном строительстве значительного совершенства: миниатюрные фрегаты
были оснащены по всем правилам искусства, с мачтами, реями и даже маленькими пушками, глядевшими из люков.
После девяти часов я вышел из
дому и стал прохаживаться.
Была поздняя осень. Вода в прудах отяжелела и потемнела, точно в ожидании морозов. Ночь
была ясная, свежая, прохладный воздух звонок и чуток. Я
был весь охвачен своим чувством и своими мыслями. Чувство летело навстречу знакомой маленькой тележке, а мысль искала доказательств бытия божия и бессмертия души.
В таком настроении одной ночью или, вернее, перед утром, мне приснилось, будто я очутился в узком пустом переулке.
Домов не
было, а
были только высокие заборы. Над ними висели мутные облака, а внизу лежал белый снег, пушистый и холодный. На снегу виднелась фигурка девочки в шубке, крытой серым сукном и с белым кроличьим воротником. И казалось — плакала.
Дом Баси, в котором помещался лучший заезжий двор,
был недалеко от нас.
Я
был этому очень рад. Библиотека
была довольно далеко от нашего
дома, и книга
была в моем распоряжении на всем этом пространстве. Я стал читать на ходу…
«…Ее отец сидел за столом в углублении кабинета и приводил в порядок бумаги… Пронзительный ветер завывал вокруг
дома… Но ничего не слыхал мистер Домби. Он сидел, погруженный в свою думу, и дума эта
была тяжелее, чем легкая поступь робкой девушки. Однако лицо его обратилось на нее, суровое, мрачное лицо, которому догорающая лампа сообщила какой-то дикий отпечаток. Угрюмый взгляд его принял вопросительное выражение.