Неточные совпадения
На другой день депутации являлись с приношениями в усиленном размере, но отец встречал их уже грубо, а
на третий бесцеремонно гнал «представителей» палкой, а те толпились в дверях с выражением изумления и испуга…
Для вящей убедительности
на виньетке были изображены три голых человека изрядного телосложения, из коих один стоял под душем,
другой сидел в ванне, а третий с видимым наслаждением опрокидывал себе в глотку огромную кружку воды…
— То-то вот и есть, что ты дурак! Нужно, чтобы значило, и чтобы было с толком, и чтобы
другого слова как раз с таким значением не было… А так — мало ли что ты выдумаешь!.. Ученые не глупее вас и говорят не
на смех…
Другая кладбищенская улица круто сворачивала около нашего переулка влево. Она вела
на кладбища — католическое и лютеранское, была широка, мало заселена, не вымощена и покрыта глубоким песком. Траурные колесницы здесь двигались тихо, увязая по ступицы в чистом желтом песке, а в
другое время движения по ней было очень мало.
И когда я теперь вспоминаю эту характерную, не похожую
на всех
других людей, едва промелькнувшую передо мной фигуру, то впечатление у меня такое, как будто это — само историческое прошлое Польши, родины моей матери, своеобразное, крепкое, по — своему красивое, уходит в какую-то таинственную дверь мира в то самое время, когда я открываю для себя
другую дверь, провожая его ясным и зорким детским, взглядом…
Я помню, что никто из нас не сказал
на это ни одного слова, и, я думаю, старшим могло показаться, что известие не произвело
на детей никакого впечатления. Мы тихо вышли из комнаты и сели за стол. Но никто из нас не радовался, что отцовская гроза миновала. Мы чувствовали какую-то
другую грозу, неведомую и мрачную…
Он целовал у них руки, обещал, что никогда больше не будет, просил хоть
на этот раз простить его и лучше очень больно высечь когда-нибудь в
другой раз, потому что теперь он непременно умрет.
В
другой комнате
на полу горела свеча, слышалось дыхание спавших братьев и сестры, а за окном вздыхал ветер…
Тогда я подумал, что глядеть не надо: таинственное явление совершится проще, — крылья будут лежать
на том месте, где я молился. Поэтому я решил ходить по двору и опять прочитать десять «Отче наш» и десять «Богородиц». Так как главное было сделано, то молитвы я теперь опять читал механически, отсчитывая одну за
другой и загибая пальцы. При этом я сбился в счете и прибавил
на всякий случай еще по две молитвы… Но крыльев
на условленном месте не было…
Выражение неба тоже было
другое: звезды по — прежнему мерцали и переливались, но теперь уже не обращали внимания
на меня, стоявшего в одной рубашонке
на заднем крыльце, а как будто говорили
друг с
другом о чем-то, совсем до меня не относящемся.
Впечатление было такое, как будто огромное собрание,
на короткое время занявшееся моим делом, теперь перешло к обсуждению
других дел, гораздо более важных, таинственных и непонятных…
Последний сидел в своей комнате, не показываясь
на крики сердитой бабы, а
на следующее утро опять появился
на подоконнике с таинственным предметом под полой. Нам он объяснил во время одевания, что Петрик — скверный, скверный, скверный мальчишка. И мать у него подлая баба… И что она дура, а он, Уляницкий, «достанет себе
другого мальчика, еще лучше». Он сердился, повторял слова, и его козлиная бородка вздрагивала очень выразительно.
Это был большой крест с распятием, стоявший в саду нашего соседа пана Добровольского,
на перекрестке нашего переулка и двух
других улиц, среди кустов акации, бузины и калины, буйно разросшихся у его подножия.
Одной ночью разразилась сильная гроза. Еще с вечера надвинулись со всех сторон тучи, которые зловеще толклись
на месте, кружились и сверкали молниями. Когда стемнело, молнии, не переставая, следовали одна за
другой, освещая, как днем, и дома, и побледневшую зелень сада, и «старую фигуру». Обманутые этим светом воробьи проснулись и своим недоумелым чириканьем усиливали нависшую в воздухе тревогу, а стены нашего дома то и дело вздрагивали от раскатов, причем оконные стекла после ударов тихо и жалобно звенели…
С этих пор эта фраза
на некоторое время становится фоном моих тогдашних впечатлений, отчасти, может быть, потому, что за гибелью «фигуры» последовало и
другое однородное происшествие.
Нам очень нравилось это юмористическое объяснение, побеждавшее ужасное представление о воющем привидении, и мы впоследствии часто просили отца вновь рассказывать нам это происшествие. Рассказ кончался веселым смехом… Но это трезвое объяснение
на кухне не произвело ни малейшего впечатления. Кухарка Будзиньская, а за ней и
другие объяснили дело еще проще: солдат и сам знался с нечистой силой; он по — приятельски столковался с «марой», и нечистый ушел в
другое место.
Поп оказался жадный и хитрый. Он убил и ободрал молодого бычка, надел
на себя его шкуру с рогами, причем попадья кое — где зашила его нитками, пошел в полночь к хате мужика и постучал рогом в оконце. Мужик выглянул и обомлел.
На другую ночь случилось то же, только
на этот раз чорт высказал категорическое требование: «Вiдай мoï грошi»…
Иной раз и хотелось уйти, но из-за горизонта в узком просвете шоссе, у кладбища, то и дело появлялись какие-то пятнышки, скатывались, росли, оказывались самыми прозаическими предметами, но
на смену выкатывались
другие, и опять казалось: а вдруг это и есть то, чего все ждут.
Одни верили в одно,
другие — в
другое, но все чувствовали, что идет
на застоявшуюся жизнь что-то новое, и всякая мелочь встречалась тревожно, боязливо, чутко…
Но и тот, и
другая не обратили
на меня внимания.
Я не знал ни того, ни
другого языка, и как только заговорил по — польски, —
на моей шее очутилась веревочка с привешенной к ней изрядной толщины дубовой линейкой.
Линейка имела форму узкой лопатки,
на которой было написано по — французски «la règle», a
на другой стороне по — польски «dla bicia» (для битья).
Мы выходили, покорные судьбе, что-то писали, подымаясь
на цыпочки, и что-то объясняли
друг другу.
Однажды, сидя еще
на берегу, он стал дразнить моего старшего брата и младшего Рыхлинского, выводивших последними из воды. Скамеек
на берегу не было, и, чтобы надеть сапоги, приходилось скакать
на одной ноге, обмыв
другую в реке. Мосье Гюгенет в этот день расшалился, и, едва они выходили из воды, он кидал в них песком. Мальчикам приходилось опять лезть в воду и обмываться. Он повторил это много раз, хохоча и дурачась, пока они не догадались разойтись далеко в стороны, захватив сапоги и белье.
Под конец моего пребывания в пансионе добродушный француз как-то исчез с нашего горизонта. Говорили, что он уезжал куда-то держать экзамен. Я был в третьем классе гимназии, когда однажды, в начале учебного года, в узком коридоре я наткнулся вдруг
на фигуру, изумительно похожую
на Гюгенета, только уже в синем учительском мундире. Я шел с
другим мальчиком, поступившим в гимназию тоже от Рыхлинского, и оба мы радостно кинулись к старому знакомому.
В
другой раз мы встретились
на улице.
Жили мы
на Волыни, то есть в той части правобережной Малороссии, которая дольше, чем
другие, оставалась во владении Польши.
Особенно ярко запомнились мне два — три отдельных эпизода. Высокий, мрачный злодей, орудие Урсулы, чуть не убивает прекрасного молодого человека, но старик, похожий
на Коляновского (или
другой, точно не помню), ударом кулака вышибает из рук его саблю… Сабля, сверкая и звеня, падает
на пол. Я тяжело перевожу дыхание, а мать наклоняется ко мне и говорит...
Мальчик встал, весь красный,
на колени в углу и стоял очень долго. Мы догадались, чего ждет от нас старик Рыхлинский. Посоветовавшись, мы выбрали депутацию, во главе которой стал Суханов, и пошли просить прощения наказанному. Рыхлинский принял депутацию с серьезным видом и вышел
на своих костылях в зал. Усевшись
на своем обычном месте, он приказал наказанному встать и предложил обоим противникам протянуть
друг другу руки.
В это время заплакала во сне сестренка. Они спохватились и прекратили спор, недовольные
друг другом. Отец, опираясь
на палку, красный и возбужденный, пошел
на свою половину, а мать взяла сестру
на колени и стала успокаивать. По лицу ее текли слезы…
Наутро первая моя мысль была о чем-то важном. О новой одежде?.. Она лежала
на своем месте, как вчера. Но многое
другое было не
на своем месте. В душе, как заноза, лежали зародыши новых вопросов и настроений.
Все это усиливало общее возбуждение и, конечно, отражалось даже
на детских душах… А так как я тогда не был ни русским, ни поляком или, вернее, был и тем, и
другим, то отражения этих волнений неслись над моей душой, как тени бесформенных облаков, гонимых бурным ветром.
Послышался истерический визг, но башкир проехал, скаля
на смуглом лице белые зубы, а мимо ехали
другие, взбивая пыль конскими копытами, и тоже смеялись.
Оказалось, что это три сына Рыхлинских, студенты Киевского университета, приезжали прощаться и просить благословения перед отправлением в банду. Один был
на последнем курсе медицинского факультета,
другой, кажется,
на третьем. Самый младший — Стасик, лет восемнадцати, только в прошлом году окончил гимназию. Это был общий любимец, румяный, веселый мальчик с блестящими черными глазами.
— Я бы этого Стасика высек и запер
на ключ, — сердито говорил отец
на другой день.
Это было мгновение, когда заведомо для всех нас не стало человеческой жизни… Рассказывали впоследствии, будто Стройновский просил не завязывать ему глаз и не связывать рук. И будто ему позволили. И будто он сам скомандовал солдатам стрелять… А
на другом конце города у знакомых сидела его мать. И когда комок докатился до нее, она упала, точно скошенная…
В жизни
на одной стороне стояла возвышенно печальная драма в семье Рыхлинских и казнь Стройновского,
на другой — красивая фигура безжалостного, затянутого в мундир жандарма…
На другом, как-то нелепо выдвинувшемся из ряда, было написано: «Архив».
Вдали, под
другим берегом, отчетливо рисуясь
на синеве и зелени, плавали лебеди, которых я тогда видел в первый раз.
Мы узнали, частью от него самого, частью от
других, что когда-то он был богатым помещиком и в город приезжал
на отличной четверке.
Зато он никогда не унижался до дешевой помады и томпаковых цепочек, которые
другие «чиновники» носили
на виду без всякой надобности, так как часов по большей части в карманах не было.
После этого пан Крыжановский исчез, не являлся
на службу, и об его существовании мы узнавали только из ежедневных донесений отцовского лакея Захара. Сведения были малоутешительные. В один день Крыжановский смешал
на биллиарде шары у игравшей компании, после чего «вышел большой шум».
На другой день он подрался с будочником.
На третий — ворвался в компанию чиновников и нанес пощечину столоначальнику Венцелю.
На следующий год Крыжановский исчез. Одни говорили, что видели его, оборванного и пьяного, где-то
на ярмарке в Тульчине.
Другие склонны были верить легенде о каком-то якобы полученном им наследстве, призвавшем его к новой жизни.
Когда комета уносилась в пространство, а
на месте подсчитывались результаты ее пролета, то оказывалось, по большей части, что удаления, переводы, смещения постигали неожиданно, бестолково и случайно, как вихрь случайно вырвет одно дерево и оставит
другое.
Двое
других тотчас же кинулись к плите и в свою очередь принялись что-то скоблить
на камне.
В
другой раз Лотоцкий принялся объяснять склонение прилагательных, и тотчас же по классу пробежала чуть заметно какая-то искра. Мой сосед толкнул меня локтем. «Сейчас будет «попугай», — прошептал он чуть слышно. Блестящие глаза Лотоцкого сверкнули по всему классу, но
на скамьях опять ни звука, ни движения.
Конечно, у Лотоцкого были, по — видимому, некоторые прирожденные странности, которые шли навстречу влиянию отупляющей рутины.
На других это сказывалось не так полно и не так ярко, но все же, когда теперь в моей памяти встает бесконечная вереница часов, проведенных в стенах гимназии, то мне кажется, что напряженная тишина этих часов то и дело оглашается маниаческими выкрикиваниями желто — красного попугая…
Один за
другим, держась
на расстоянии, беглецы пробегают по опасной речке
на другой пруд…
И капитан перевел свое одушевление
на другие рельсы.
Во всяком случае обе фигуры «неверующих» подействовали
на мое воображение. Фигура капитана была занимательна и красочна, фигура будущего медика — суха и неприятна. Оба не верят. Один потому, что смотрел в трубу,
другой потому, что режет лягушек и трупы… Обе причины казались мне недостаточными.