Неточные совпадения
Все это я узнал по позднейшим рассказам, а самого Коляновского помню вполне ясно только уже в последние дни его жизни. Однажды он почувствовал
себя плохо, прибег
к обычному средству, но оно не помогло. Тогда он сказал жене...
Пан Уляницкий ничего не имел против этого и только, приступая
к бритью, предупреждал нас, чтобы мы вели
себя смирно, так как малейшее нарушение порядка в эту важную минуту угрожает опасностью его жизни.
Мы подхватили сестренку под руки и пустились бежать
к своему крыльцу, где и уселись, чувствуя
себя безопасными в своих пределах.
Поп оказался жадный и хитрый. Он убил и ободрал молодого бычка, надел на
себя его шкуру с рогами, причем попадья кое — где зашила его нитками, пошел в полночь
к хате мужика и постучал рогом в оконце. Мужик выглянул и обомлел. На другую ночь случилось то же, только на этот раз чорт высказал категорическое требование: «Вiдай мoï грошi»…
Просто, реально и тепло автор рассказывал, как Фомка из Сандомира пробивал
себе трудную дорогу в жизни, как он нанялся в услужение
к учителю в монастырской школе, как потом получил позволение учиться с другими учениками, продолжая чистить сапоги и убирать комнату учителя, как сначала над ним смеялись гордые паничи и как он шаг за шагом обгонял их и первым кончил школу.
Педагогические приемы у пана Пашковского были особенные: он брал малыша за талию, ставил его рядом с
собою и ласково клал на голову левую руку. Малыш сразу чувствовал, что
к поверхности коротко остриженной головы прикоснулись пять заостренных, как иголки, ногтей, через которые, очевидно, математическая мудрость должна проникнуть в голову.
Один год пребывания в пансионе Рыхлинского очень изменил и развил меня. Мне уже странно было вспоминать
себя во время первого самостоятельного путешествия. Теперь я отлично изучил весь пустырь, все бурьяны, ближайшие улицы и переулки, дорогу
к реке…
— Ну, теперь кончено, — сказал он, — и забыто. А если, — прибавил он, вдруг свирепо вытаращив глаза и протягивая вперед свои жилистые руки с короткими растопыренными пальцами, — если я еще услышу, что кто-нибудь позволит
себе смеяться над чужой верой…
к — кости пер — реломаю… все кости…
Казаки иной раз сажали нас на лошадей и брали с
собой на речку
к водопою.
Вскоре выяснилось, что мой сон этого не значил, и я стал замечать, что Кучальский начинает отстраняться от меня. Меня это очень огорчало, тем более что я не чувствовал за
собой никакой вины перед ним… Напротив, теперь со своей задумчивой печалью он привлекал меня еще более. Однажды во время перемены, когда он ходил один в стороне от товарищей, я подошел
к нему и сказал...
Я чувствовал
себя, как в лесу, и, когда на первом уроке молодой учитель естественной истории назвал вдруг мою фамилию, я замер. Сердце у меня забилось, и я беспомощно оглянулся. Сидевший рядом товарищ толкнул меня локтем и сказал: «Иди, иди
к кафедре». И тотчас же громко прибавил...
Крыштанович рассказал мне, улыбаясь, что над ним только что произведена «экзекуция»… После уроков, когда он собирал свои книги, сзади
к нему подкрался кто-то из «стариков», кажется Шумович, и накинул на голову его собственный башлык. Затем его повалили на парту, Крыштанович снял с
себя ремень, и «козе» урезали десятка полтора ремней. Закончив эту операцию, исполнители кинулись из класса, и, пока Домбровекий освобождался от башлыка, они старались обратить на
себя внимание Журавского, чтобы установить alibi.
Нравы в чиновничьей среде того времени были простые. Судейские с величайшим любопытством расспрашивали нас о подробностях этой сцены и хохотали. Не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь считал при этом
себя или Крыжановского профессионально оскорбленным. Мы тоже смеялись. Юность недостаточно чутка
к скрытым драмам; однажды мы даже сочинили общими усилиями юмористическое стихотворение и подали его Крыжановскому в виде деловой бумаги. Начиналось оно словами...
Из первых учеников я давно спустился
к середине и нахожу это наиболее для
себя подходящим: честолюбие меня не мучит, тройки не огорчают… А зато на пруду в эти лунные ночи грудь дышит так полно, и под свободные движения так хорошо работает воображение… Луна подымается, заглядывает в пустые окна мертвого замка, выхватывает золотой карниз, приводит в таинственное осторожное движение какие-то неясные тени… Что-то шевелится, что-то дышит, что-то оживает…
— Что он понимает, этот малыш, — сказал он с пренебрежением. Я в это время, сидя рядом с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и думал про
себя, что я все понимаю не хуже его, что он вообще противный, а баки у него точно прилеплены
к щекам. Вскоре я узнал, что этот неприятный мне «дядя» в Киеве резал лягушек и трупы, не нашел души и не верит «ни в бога, ни в чорта».
Иной раз живой и бурный поток, после уроков стремившийся
к калитке, вдруг останавливался, пропуская худенькую фигурку, проходившую сквозь толпу с приветливой улыбкой, и тот, кому она кланялась, как знакомому, считал
себя польщенным и счастливым.
Фамилия Доманевича пробежала в классе электрической искрой. Головы повернулись
к нему. Бедняга недоумело и беспомощно оглядывался, как бы не отдавая
себе отчета в происходящем. В классе порхнул по скамьям невольный смешок. Лицо учителя было серьезно.
Осложнение сразу разрешилось. Мы поняли, что из вчерашнего происшествия решительно никаких последствий собственно для учения не вытекает и что авторитет учителя установлен сразу и прочно. А
к концу этого второго урока мы были уж целиком в его власти. Продиктовав, как и в первый раз, красиво и свободно дальнейшее объяснение, он затем взошел на кафедру и, раскрыв принесенную с
собой толстую книгу в новом изящном переплете, сказал...
Он несколько времени молча покачивался в кресле — качалке, глядя перед
собой. Затем опять протянул руку
к полке с книгами.
К нам приехал новый директор, Долгоногов, о котором я уже говорил выше. Все, начиная с огромного инспектора и кончая Дитяткевичем, сразу почувствовали над
собой авторитетную руку. Долгоногова боялись, уважали, особенно после случая с Безаком, но… не знали. Он был от нас как-то далек по своему положению.
Он промелькнул метеором и исчез, оставив по
себе великое почтение
к званию корреспондента.
Но ноги сами
собой торопливо несли меня вдоль речки,
к шоссе и
к мосту.
К концу гимназического курса я опять стоял в раздумий о
себе и о мире. И опять мне показалось, что я охватываю взглядом весь мой теперешний мир и уже не нахожу в нем места для «пиетизма». Я гордо говорил
себе, что никогда ни лицемерие, ни малодушие не заставят меня изменить «твердой правде», не вынудят искать праздных утешений и блуждать во мгле призрачных, не подлежащих решению вопросов…
Это был юноша уже на возрасте, запоздавший в гимназии. Небольшого роста, коренастый, с крутым лбом и кривыми ногами, он напоминал гунна, и его порой называли гунном. Меня заинтересовала в нем какая-то особенная манера превосходства, с которой он относился
к малышам, товарищам по классу. Кроме того, он говорил намеками, будто храня что-то недосказанное про
себя.
К чему мне стремиться и что из
себя сделать?..
Я, как и брат, расхохотался над бедным Тутсом, обратив на
себя внимание прохожих. Оказалось, что провидение, руководству которого я вручал свои беспечные шаги на довольно людных улицах, привело меня почти
к концу пути. Впереди виднелась Киевская улица, где была библиотека. А я в увлечении отдельными сценами еще далеко не дошел до тех «грядущих годов», когда мистер Домби должен вспомнить свою жестокость
к дочери…
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну что ты?
к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести
себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про
себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит
к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться не стану. (
К Стародуму.) Отроду, батюшка, ни с кем не бранивалась. У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова не скажу. Пусть же,
себе на уме, Бог тому заплатит, кто меня, бедную, обижает.
Стародум. А! Сколь великой душе надобно быть в государе, чтоб стать на стезю истины и никогда с нее не совращаться! Сколько сетей расставлено
к уловлению души человека, имеющего в руках своих судьбу
себе подобных! И во-первых, толпа скаредных льстецов…
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с
собою, а после обеда тотчас опять сюда. (
К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (
К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что мать родная. (Отходит с Митрофаном.)