Неточные совпадения
И на этот
раз это опять доставило удовлетворение; трусость моя прошла настолько, что еще
раза два я бесстрашно выходил наружу
уже один, без Гандыла, и опять колотил на лестнице воображаемого вора, упиваясь своеобразным ощущением своей храбрости.
Однажды старший брат задумал лететь. Идея у него была очень простая: стоит взобраться, например, на высокий забор, прыгнуть с него и затем все подпрыгивать выше и выше. Он был уверен, что если только успеть подпрыгнуть в первый
раз, еще не достигнув земли, то дальше никакого
уже труда не будет, и он так и понесется прыжками по воздуху…
Он не кормит Мамерика, а только отдает ему вылизывать пустые судки и грызть корки хлеба и
уже два
раза успел его больно выдрать без всякой вины.
Чем это объяснить, — я не знаю, — вероятно, боязнью режущих орудий: но
раз принявшись за бритву, Уляницкий
уже не мог прервать трудного дела до конца.
Иной
раз и хотелось уйти, но из-за горизонта в
узком просвете шоссе, у кладбища, то и дело появлялись какие-то пятнышки, скатывались, росли, оказывались самыми прозаическими предметами, но на смену выкатывались другие, и опять казалось: а вдруг это и есть то, чего все ждут.
Мы с братом тоже подолгу простаивали под столбами. Когда я в первый
раз прислонил ухо к дереву, — меня поразило разнообразие этих текучих звуков. Это был
уже не один ровный и неглубокий металлический звон; казалось — целая звуковая река переливалась по дереву, сложная, невнятная, завлекающая. И положительно иной
раз воображение ловило что-то вроде отдаленного говора.
В пансионе Окрашевской учились одни дети, и я чувствовал себя там ребенком. Меня привозили туда по утрам, и по окончании урока я сидел и ждал, пока за мной заедет кучер или зайдет горничная. У Рыхлинскогс учились не только маленькие мальчики, но и великовозрастные молодые люди, умевшие
уже иной
раз закрутить порядочные усики. Часть из них училась в самом пансионе, другие ходили в гимназию. Таким образом я с гордостью сознавал, что впервые становлюсь членом некоторой корпорации.
Нельзя сказать, чтобы в этом пансионе господствовало последнее слово педагогической науки. Сам Рыхлинский был человек
уже пожилой, на костылях. У него была коротко остриженная квадратная голова, с мясистыми чертами широкого лица; плечи от постоянного упора на костыли были необыкновенно широки и приподняты, отчего весь он казался квадратным и грузным. Когда же, иной
раз, сидя в кресле, он протягивал вперед свои жилистые руки и, вытаращив глаза, вскрикивал сильным голосом...
Рыхлинский был дальний родственник моей матери, бывал у нас, играл с отцом в шахматы и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел мне протянуть руку ладонью кверху, и… через секунду на моей ладони остался красный след от удара… В детстве я был нервен и слезлив, но от физической боли плакал редко; не заплакал и этот
раз и даже не без гордости подумал: вот
уже меня, как настоящих пансионеров, ударили и «в лапу»…
— А Домбровского пора проучить, — сказал Крыштанович. — Это
уже не первый
раз.
Был как
раз урок арифметики, когда один из беглецов,
уже наказанный, угрюмо вошел в класс.
В карцере, действительно,
уже сидело несколько человек, в том числе мой старший брат. Я с гордостью вошел в первый
раз в это избранное общество, но брат тотчас же охладил меня, сказав с презрением...
Все это было так завлекательно, так ясно и просто, как только и бывает в мечтах или во сне. И видел я это все так живо, что… совершенно не заметил, как в классе стало необычайно тихо, как ученики с удивлением оборачиваются на меня; как на меня же смотрит с кафедры старый учитель русского языка, лысый, как колено, Белоконский,
уже третий
раз окликающий меня по фамилии… Он заставил повторить что-то им сказанное, рассердился и выгнал меня из класса, приказав стать у классной двери снаружи.
После восстания пошла тяжелая полоса «обрусения», с доносами, арестами, судами
уже не над повстанцами, а над «подозрительными», с конфискациями имений. Сыновья Рыхлинокого были высланы в Сибирь. Старики ездили в Киев и видели сыновей в последний
раз перед отправлением.
— Ах, Казимир, Казимир! — сказала укоризненным тоном мать. — Сколько людей ездят в столицы и даже живут там, а в бога все-таки верят. А вы
раз только съездили и
уже говорите такие глупости.
Он не любил детей и
раз, не стесняясь моим присутствием, сказал, что
уж лучше бы завести собачонку.
Кто-то
уже видел его в городе и рассказывал о своей встрече как
раз перед началом урока, который, как мы думали, на этот
раз проведет еще инспектор.
Осложнение сразу разрешилось. Мы поняли, что из вчерашнего происшествия решительно никаких последствий собственно для учения не вытекает и что авторитет учителя установлен сразу и прочно. А к концу этого второго урока мы были
уж целиком в его власти. Продиктовав, как и в первый
раз, красиво и свободно дальнейшее объяснение, он затем взошел на кафедру и, раскрыв принесенную с собой толстую книгу в новом изящном переплете, сказал...
Только во сне я читал иной
раз собственные стихи или рассказы. Они были
уже напечатаны, и в них было все, что мне было нужно: наш городок, застава, улицы, лавки, чиновники, учителя, торговцы, вечерние гуляния. Все было живое, и над всем было что-то еще,
уже не от этой действительности, что освещало будничные картины не будничным светом. Я с восхищением перечитывал страницу за страницей.
Этот рассказ мы слышали много
раз, и каждый
раз он казался нам очень смешным. Теперь, еще не досказав до конца, капитан почувствовал, что не попадает в настроение. Закончил он
уже, видимо, не в ударе. Все молчали. Сын, весь покраснев и виновато глядя на студента, сказал...
Я еще зубрил «закон божий», когда до меня долетел переливчатый звон гимназического колокола, в последний
раз призывавший меня в гимназию. Ну, будь, что будет! Книга закрыта, и через четверть часа я входил
уже во двор гимназии.
День был воскресный. Ученики должны быть у обедни в старом соборе, на хорах. С разрешения гимназического начальства я обыкновенно ходил в другую церковь, но этот
раз меня потянуло в собор, где я надеялся встретить своего соседа по парте и приятеля Крыштановича, отчасти
уже знакомого читателям предыдущих моих очерков. Это был юноша опытный и авторитетный, и я чувствовал потребность излить перед ним свою переполненную душу.
В первый же
раз, когда я остался без пары, — с концом песни я протянул руку Мане Дембицкой. Во второй
раз, когда осталась Лена, — я подал руку ее сестре раньше, чем она успела обнаружить свой выбор, и когда мы, смеясь, кружились с Соней, у меня в памяти осталось лицо Лены, приветливо протягивавшей мне обе руки. Увидев, что опоздала, она слегка покраснела и осталась опять без пары. Я пожалел, что поторопился… Теперь младшая сестра
уже не казалась мне более приятной.
Должно быть, во сне я продолжал говорить еще долго и много в этом же роде, раскрывая свою душу и стараясь заглянуть в ее душу, но этого я
уже не запомнил. Помню только, что проснулся я с знакомыми ощущением теплоты и разнеженности, как будто еще
раз нашел девочку в серой шубке…