Неточные совпадения
Родители куда-то уехали,
братья, должно быть, спали, нянька ушла на кухню, и я остался
с одним только лакеем, носившим неблагозвучное прозвище Гандыло.
Я ждал
с жутким чувством, когда исчезнет последней ярко — белая шляпа дяди Генриха, самого высокого из
братьев моей матери, и, наконец, остался один…
И сам я, казалось, всегда был таким же мальчиком
с большой головой, причем старший
брат был несколько выше меня, а младший ниже…
Однажды утром мой младший
брат, который и засыпал, и вставал раньше меня, подошел к моей постели и сказал
с особенным выражением в голосе...
В уездном суде шел процесс богатого помещика, графа Е — ского,
с бедной родственницей, кажется, вдовой его
брата.
Это было большое варварство, но вреда нам не принесло, и вскоре мы «закалились» до такой степени, что в одних рубашках и босые спасались по утрам
с младшим
братом в старую коляску, где, дрожа от холода (дело было осенью, в период утренних заморозков), ждали, пока отец уедет на службу.
Жизнь нашего двора шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший
брат был на два
с половиной года старше меня,
с младшим мы были погодки. От этого у нас
с младшим
братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба дома еще крепко спали. Только в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их к колодцу. Иногда нам давали вести их в поводу, и это доверие очень подымало нас в собственном мнении.
Отец решил как-то, что мне и младшему
брату пора исповедываться, и взял нас
с собой в церковь. Мы отстояли вечерню. В церкви было почти пусто, и по ней ходил тот осторожный, робкий, благоговейный шорох, который бывает среди немногих молящихся. Из темной кучки исповедников выделялась какая-нибудь фигура, становилась на колени, священник накрывал голову исповедующегося и сам внимательно наклонялся… Начинался тихий, важный, проникновенный шопот.
Однажды старший
брат задумал лететь. Идея у него была очень простая: стоит взобраться, например, на высокий забор, прыгнуть
с него и затем все подпрыгивать выше и выше. Он был уверен, что если только успеть подпрыгнуть в первый раз, еще не достигнув земли, то дальше никакого уже труда не будет, и он так и понесется прыжками по воздуху…
В присутствии
братьев и сестры я бросился
с крыши сарая, успел подпрыгнуть, не долетев до земли, и затем уже понесся по воздуху, сначала рядом прыжков, как по ступенькам невидимой лестницы, а потом ровно и плавно, почти как птица.
Объяснение отца относительно молитвы загорелось во мне неожиданной надеждой. Если это верно, то ведь дело устраивается просто: стоит только
с верой,
с настоящей верой попросить у бога пару крыльев… Не таких жалких какие
брат состряпал из бумаги и дранок. А настоящих
с перьями, какие бывают у птиц и ангелов. И я полечу!
Своею мыслью я не поделился ни
с кем, даже
с младшим
братом.
Тогда, видя, что процедура бритья находится только в начале, а прервать ее Уляницкий не намерен, мы
с младшим
братом тоже спустились в комнату и присоединились к неистовой пляске.
Песня нам нравилась, но объяснила мало.
Брат прибавил еще, что царь ходит весь в золоте, ест золотыми ложками
с золотых тарелок и, главное, «все может». Может придти к нам в комнату, взять, что захочет, и никто ему ничего не скажет. И этого мало: он может любого человека сделать генералом и любому человеку огрубить саблей голову или приказать, чтобы отрубили, и сейчас огрубят… Потому что царь «имеет право»…
Мы
с младшим
братом колебались между верой и сомнением, однако у нас теперь явилось новое занятие.
В другом действии два
брата Зборовские, предводители казаков, воевавшие во славу короля и Польши в татарских степях, оскорбленные каким-то недостойным действием бесхарактерного Сигизмунда, произносят перед его троном пылкие речи, а в заключение каждый из них снимает кривую саблю, прощается
с нею и гордо кидает ее к ногам короля…
Старший
брат в виде короля восседал на высоком стуле, задрапированный пестрым одеялом, или лежал на одре смерти; сестренку, которая во всем этом решительно ничего не понимала, мы сажали у его ног, в виде злодейки Урсулы, а сами, потрясая деревянными саблями, кидали их
с презрением на пол или кричали дикими голосами...
Кончался этот рассказ соответствующей моралью: реестровый казак внушал своим товарищам, как нехорошо было
с их стороны сражаться против своих
братьев — гайдамаков, которые боролись за свободу
с утеснителями — поляками…
В карцере, действительно, уже сидело несколько человек, в том числе мой старший
брат. Я
с гордостью вошел в первый раз в это избранное общество, но
брат тотчас же охладил меня, сказав
с презрением...
Но когда
братья прибежали к нему
с радостною вестью, малыш вскочил
с постели и, увидев в окно проходившего мучителя, выскочил на улицу.
Остальные
братья тоже бежали
с ругательствами. К ним присоединились бывшие поблизости ученики, и взбешенный Кранц, все прибавляя шагу, дошел до своей квартиры, сопровождаемый свистом, гиканьем и криками «ура». К счастью, квартира была недалеко. На крыльце немец оглянулся и погрозил кулаком, а в окно выглядывало злорадное лицо бедной жертвы его коварства…
Бывший панцырный товарищ стал во главе ее и обратился к «
брату — шляхтичу»
с речью…
У ябедника Антония был
брат Фортунат. Образ жизни он вел загадочный, часто куда-то отлучался и пропадал надолго
с гарнолужского горизонта. Водился он
с цыганами, греками и вообще сомнительными людьми «по лошадиной части». Порой к гарнолужскому табуну нивесть откуда присоединялись дорогие статные лошади, которые также таинственно исчезали. Многие качали при этом головами, но… пан Фортунат был человек обходительный и любезный со всеми…
Экзамены кончены. Предстоит два месяца свободы и поездка в Гарный Луг. Мать
с сестрами и старший
брат поедут через несколько дней на наемных лошадях, а за нами тремя пришлют «тройку» из Гарного Луга. Мы нетерпеливо ждем.
Пока на станции запрягали перекладных, я
с младшим
братом вышел в перелесок у шоссе.
— Что мне учить ее, — ответил Доманевич небрежно, — я
с прошлого года знаю все, что он диктовал… Я,
брат, «мыслю» еще
с первого класса. — И, окинув нас обычным, несколько пренебрежительным взглядом, Доманевич медленно проследовал к своему месту. Теперь у него явилось новое преимущество: едва ли к кому-нибудь из мелюзги учитель мог обратиться за такой услугой…
Брат прослыл «поэтом» и
с этих пор целые дни проводил, подбирая рифмы.
Брат сначала огорчился, по затем перестал выстукивать стопы и принялся за серьезное чтение: Сеченов, Молешотт, Шлоссер, Льюис, Добролюбов, Бокль и Дарвин. Читал он опять
с увлечением, делал большие выписки и порой, как когда-то отец, кидал мне мимоходом какую-нибудь поразившую его мысль, характерный афоризм, меткое двустишие, еще, так сказать, теплые, только что выхваченные из новой книги. Материал для этого чтения он получал теперь из баталионной библиотеки, в которой была вся передовая литература.
Листок
с столбцом бойких строчек, набросанных рукою
брата, упал сюда, как камень в застоявшуюся воду…
Брат вернулся домой несколько озабоченный, но вместе польщенный. Он — сила,
с которою приходится считаться правительству. Вечером, расхаживая при лунном свете по нашему небольшому саду, он рассказал мне в подробностях разговор
с помощником исправника и прибавил...
Двоюродный
брат был еще недавно веселым мальчиком в кургузом и некрасивом юнкерском мундире. Теперь он артиллерийский офицер, говорит об ученых книгах и умных людях, которых называет «личностями», и имеет собственного денщика,
с которым собирается установить особые, не «рутинно — начальственные» отношения.
Скоро, однако, умный и лукавый старик нашел средство примириться
с «новым направлением». Начались религиозные споры, и в капитанской усадьбе резко обозначились два настроения. Женщины — моя мать и жена капитана — были на одной стороне, мой старший
брат, офицер и студент — на другой.
Юная особа, пленившая впервые мое сердце, каждый день ездила
с сестрой и
братом в маленькой таратайке на уроки. Я отлично изучил время их проезда, стук колес по шоссе и звякание бубенцов. К тому времени, когда им предстояло возвращаться, я, будто случайно, выходил к своим воротам или на мост. Когда мне удавалось увидеть розовое личико
с каштановым локоном, выбивающимся из-под шляпки, уловить взгляд, поклон, благосклонную улыбку, это разливало радостное сияние на весь мой остальной день.
Я опять в первый раз услыхал, что я — «воспитанный молодой человек», притом «из губернии», и это для меня была приятная новость. В это время послышалось звяканье бубенчиков. По мосту и затем мимо нас проехала небольшая тележка, запряженная круглой лошадкой; в тележке сидели обе сестры Линдгорст, а на козлах, рядом
с долговязым кучером, — их маленький
брат. Младшая обернулась в нашу сторону и приветливо раскланялась. Старшая опять надменно кивнула головой…
Оказалось не очень трудно, и мы
с младшим
братом много хохотали, следя за приключениями трех молодых повес и одного воспитателя.
На мои робкие вопросы — ожил ли герой и что сталось
с его возлюбленной в то время, когда он влачил жалкое существование со шпагой в груди, —
брат отвечал
с суровой важностью...
Но вот однажды я увидел, что
брат, читая, расхохотался, как сумасшедший, и потом часто откидывался, смеясь, на спинку раскачиваемого стула. Когда к нему пришли товарищи, я завладел книгой, чтоб узнать, что же такого смешного могло случиться
с этим купцом, торговавшим кожами.
Чувствуя, что скоро вернется
брат, я нервно глотал страницу за страницей, знакомясь ближе
с друзьями и врагами Флоренсы…
— Дурак! Сейчас закроют библиотеку, — крикнул
брат и, выдернув книгу, побежал по улице. Я в смущении и со стыдом последовал за ним, еще весь во власти прочитанного, провожаемый гурьбой еврейских мальчишек. На последних, торопливо переброшенных страницах передо мной мелькнула идиллическая картина: Флоренса замужем. У нее мальчик и девочка, и… какой-то седой старик гуляет
с детыми и смотрит на внучку
с нежностью и печалью…