Неточные совпадения
Эти дороги совсем
не похожи на русские, укатанные телегами и лежащие «скатертью» между зелеными полосами.
Солнце висело над дальней грядой гор. И летом оно стоит в
этих местах невысоко, но светит своими косыми лучами почти целые сутки, восходя и заходя почти в одном месте. Земля, разогреваемая спокойно, но постоянно,
не успевает значительно охладиться в короткую ночь, с ее предутренним туманом, и в полдень северное лето пышет жаром и сверкает своей особенной прелестью, тихой и печальной…
Наша дорожка внезапно вбежала в пространство, обнесенное с двух сторон городьбой, кое-где даже плетнем,
не часто употребляемыми в
этих местах, и вскоре дымок засинел перед нами на зеленой стене леса.
Мы оглядывались с удивлением: пашни, хотя и нечастые, составляют, однако, обычное явление в
этих недальних улусах, но огородов якуты совсем еще
не знают.
Это была
не юрта с наклонными стенами и
не сибирский «амбар» с прямым срубом и плоской земляной крышей, а настоящая малорусская хатка с соломенной стрехой и тщательно обмазанными стенами.
Мой товарищ, природный украинец, приподнялся на стременах, и лицо его даже слегка покраснело под слоем загара. Он смотрел кругом, но никого и ничего
не было видно. Ветер тихо шевелил соломою крыши, чуть-чуть шелестела тайга, и жалобный переливчатый крик орленка или коршуна один резко нарушал тишину. Казалось, вот-вот сейчас дрогнет что-то и вся
эта иллюзия малороссийского хуторка на дальнем севере расплывется, как дымное марево…
По-видимому,
этот осмотр
не разъяснил ей ничего: ее тревога
не усилилась и
не рассеялась, а любопытство оставалось неудовлетворенным.
Но имя Степана заинтересовало нас еще больше. Мы уже
не раз слышали об
этом поселенце, слышали также, что у него отличное хозяйство и красивая хозяйка. Об
этом рассказывал, между прочим, в один из своих приездов в слободу заседатель Федосеев, человек добродушный, веселый и порядочно распущенный. Он считался, между прочим, большим донжуаном. Однако на игривую шутку почтового смотрителя на
этот раз он слегка покраснел, как-то озабоченно поднял брови и покачал головой.
— Ну, вот-вот! Да и Степашка
этот из себя молодец. Сюда попал за бродяжество, а видно, что ухорез. В случае чего — головы, подлец,
не пожалеет… И притом считает себя как бы в законе…
В пустынных местах удельный вес человека, в особенности человека хоть чем-нибудь выделяющегося, — вообще больше, и имя Степана «с озера» или с «Дальней заимки» произносилось в слободе с оттенком значительности и уважения. «Мы с Степаном довольно знакомы», — хвастливо говорили поселенцы, а якуты весело кивали головами: «Истебан биллем» (Степана знаем)… Совершенно понятно, что теперь, когда мы случайно попали к
этому человеку, нам
не хотелось уезжать от его заимки,
не познакомившись с хозяином.
Молодая женщина вся вздрогнула, как от внезапного удара. По лицу ее пробежала резкая судорога, она с ненавистью взглянула на неосторожного допросчика и быстро поднялась на ноги. При
этом она нечаянно толкнула чайник и,
не обращая внимания на то, что вода лилась на угли, скрылась в дверях избы.
— А когда вы с нею встретились? — спросил я, чтобы поддержать разговор. — И если вам
не неприятно, расскажите, как
это вы венчались бродяжьим браком?
Тоже варначье, да нам на
этот раз
не надобны.
Эти не тронули, а на других наткнемся, еще бог знает…» Ну и пошли мы в ту самую сторону, куда
эти двое побежали…
— Ну! — сказал он наконец, тряхнув головой. — Что уж тут, сами понимаете: каторга
не свой брат. Так уж… что было, чего
не было… только в
этот вечер пошел у них в камере дым коромыслом: обошли, околдовали, в лоск уложили и старшого, и надзирателя, и фершала. Старшой так, говорили, и
не очухался… Сами знаете, баба с нашим братом что может сделать… А тут о головах дело пошло… Притом же — сонного в хмельное подсыпали…
— А на дворе дождь… Так и хлыщет, пылит, ручьи пошли. Мы
эту погоду клянем в поле, а им самое подходящее дело. Темно. Дождь по крыше гремит, часовой в будку убрался да, видно, задремал. Окна без решеток. Выкинули они во двор свои узелки, посмотрели: никто
не увидал. Полезли и сами… Шли всю ночь. На заре вышли к реке, куда им было сказано, смотрят, а там — никого!
«Ну, так мы, дескать, вот как обсудили. Майдан теперь вспоминать ни к чему.
Это дело тюремное, на воле
этот закон
не действует. Из тюрьмы вы их вызволяли, так опять след потеряли от своей слабости. Опять
это ни к чему. Ни на которую сторону
не тянет. Спросим теперь самих женщин».
—
Это, конечно… правильно, — сказал Степан. — Ну, призвали женщин. Даша заплакала: «Ежели бы вы, говорит, след
не потеряли. Мы сколько время шли с ними, они нас
не обижали…» А Марья вышла вперед и поклонилась в пояс.
«Ты мне, говорит, в тюрьме за мужа был. Купил ты меня, да
это все равно. Другому бы досталась, руки бы на себя наложила. Значит, охотой к тебе пошла… За любовь твою, за береженье в ноги тебе кланяюсь… Ну, а теперь, говорит, послушай, что я тебе скажу: когда я уже из тюрьмы вышла, то больше по рукам ходить
не стану… Пропил ты меня в ту ночь, как мы в кустах вас дожидались, и другой раз пропьешь. Ежели б старики рассудили тебе отдать, только б меня и видели…»
Значит, население
этого уголка
не ограничивается Степаном и Марусей…
Вскоре передо мной мелькнула лесная вырубка. Распаханная земля густо чернела жирными бороздами, и только островками зелень держалась около больших, еще
не выкорчеванных пней. За большим кустом, невдалеке от меня, чуть тлелись угли костра, на которых стоял чайник. Маруся сидела вполоборота ко мне. В
эту минуту она распустила на голове платок и поправляла под ним волосы. Покончив с
этим, она принялась есть.
Возраст его определить было бы трудно: сорок, сорок пять, пятьдесят, а может быть, и значительно менее:
это была одна из тех кряжистых фигур, покрытых как будто корою, сквозь которую
не проступит ни игра и сверкание молодости, ни тусклая старость.
— «Нет, говорит,
не идет
это…» Чудак!..
— Побился я
этот день порядочно, — продолжал он, — земля-те сроду
не пахана, конь якутской дикой;
не то что на него надеяться: чуть зазевался, уж он норовит порскнуть в лес, да и с сохой.
«
Не моги, говорит, ты
этого делать. Мы, говорит, хоть об
этом заведении слыхивали, но, однако, в наших местах
не дозволим».
«Трудись, говорит. Мы тоже, говорит, без труда
не живем. Когда уже так, то согласнее мы тебе дать корову и другую с бычком, значит, для разводу. Коси сено, корми скотину, пользовайся молоком и говядиной. Только греха, говорит, у нас
этого не заводи».
«
Это, говорю, вы надо мной, руським человеком,
не можете никак…»
Один ведь, — кругом лесище… притом еще, как все-таки окровянил я одного, другого, так как бы, думаю, по
этому случаю греха
не сделали…
— С нами, мол, крестная сила. Где же пашня моя? Заблудился, что ли? Так нет: место знакомое и прикол стоит… А пашни моей нет, и на взлобочке трава оказывается зеленая…
Не иначе, думаю, колдовство. Нашаманили, проклятая порода. Потому — шаманы у них, сам знаешь, язвительные живут, сила у дьяволов большая. Навешает сбрую свою, огонь в юрте погасит, как вдарит в бубен, пойдет бесноваться да кликать, тут к нему нечисть
эта из-за лесу и слетается.
— Сотворил я крестное знамение, подъезжаю все-таки поближе… Что ж ты думаешь: она, значит, бабища
эта, ночью с воскресенья на понедельник народ со всего наслега сбила… Я сплю, ничего
не чаю, а они, погань, до зари над моей полоской хлопочут: все борозды как есть дочиста руками назад повернули: травой, понимаешь ты, кверху, а кореньем книзу. Издали-то как быть луговина. Примята только.
Я
не мог разобрать, сочувствие слышалось в его тоне, сожаление или равнодушное презрение к порченой бабе. И сам он казался мне неопределенным и странным, хотя от его бесхитростного рассказа о полоске, распаханной днем, над которой всю ночь хлопочут темные фигуры дикарей, на меня повеяло чем-то былинным… «Что
это за человек, — думал я невольно, — герой своеобразного эпоса, сознательно отстаивающий высшую культуру среди низшей, или автомат-пахарь, готовый при всех условиях приняться за свое нехитрое дело?»
Несколько минут я ворочал в голове
этот вопрос, но ответа как-то ниоткуда
не получалось. Только легкий, протяжный и как будто мечтательный шорох тайги говорил о чем-то, обещал что-то, но вместо ответа веял лишь забвением и баюкающей дремотой… И фигура Тимохи глядела на меня без всякого определения…
— Потом разошлись.
Не вышло, видишь ты, у нас дело-то. Я ему, значит, говорю: «Ты, выходит, Пётра Иванович, хозяин, я работник. Положь жалованье». А он говорит: «Я на
это не согласен. Мы, говорит, будем товарищи, все пополам».
— Отдал Ивану телку… шести месяцев. Я говорю: «Ты
это, Пётра Иванович, зачем телку отдал?» — «Да ведь у него, говорит, нет, а у нас три». — «Хорошо, я говорю. Пущай же у нас три. Мы наживали… Он себе наживи!» Сердится! «Ты, говорит, мужик, значит, хресьянин. Должон, говорит, понимать». — «Ну, я говорю, ты, Пётра Иванович, ученый человек, а я телку отдавать
не согласен…» — Ушел от него… К князю в работники нанялся…
— Мы-то? — Он взглянул на меня с оттенком недоумения, как человек, которому трудно перевести внимание на новый предмет разговора. — Мы, значит, по своему делу, по хресьянскому. Главная причина из-за земли. Ну и опять, видишь ты, склёка. Они, значит, так, мир, значит, этак. Губернатор выезжал. «Вы, говорит, сроки пропустили…» Мы говорим: «Земля
эта наша, деды пахали, кого хошь спроси… Зачем нам сроки?» Ничего
не примает, никаких то есть резонов…
Может быть, теперь никто, даже родная дочь,
не вспоминает о нем в родной деревне, где такие же Тимохи в
эту самую минуту тоже ходят за своими сохами на своих пашнях.
— Четвертый год у Марьи живу. Хлеб ем, чего надо — купит…
Не обидит…
Не баба — золото! — прибавил он, внезапно оживляясь. — Даром что порченая… Кабы
эта баба да в другие руки…
Он приподнялся и посмотрел на лежавшего рядом Тимоху, который, забившись лицом в сено, храпел и вздрагивал, точно в агонии. Очевидно,
этот храп
не давал спать моему товарищу и, кажется, разбудил и меня. Должен сознаться, что и в позе Тимохи, и в его богатырском храпе мне тоже чудилось в
эту минуту какое-то сознательное, самодовольное нахальство, как будто насмешка над нашей нервной деликатностью.
Удастся ли Марусе удержать завязавшуюся жизнь
этого поселка, или прав лаконический Тимоха со своими пессимистическими предсказаниями: все
это не настоящее, раз сломанной душе уже
не выпрямиться и чуткая враждебность пустыни одолеет ее усилия?..
Этому не следует удивляться: расстояния совсем
не пугают в
этих дальних, редко населенных местах.
Он пользовался репутацией самого отчаянного головореза и ловчайшего вора. Я долго
не хотел верить
этому. Он был нашим ближайшим соседом и нередко оказывал мне и моим товарищам соседские услуги. При
этом в глазах его светилось такое простодушное расположение, что я
не мог примирить с
этим молву об его подвигах. Только однажды, после какого-то нового двусмысленного происшествия с Марьей, он сильно пил несколько дней и пришел ко мне под вечер возбужденный и несколько дикий.
— Что ты! Брат! — сказал он как-то страстно. — Неужто, сохрани бог, я за
этим. Абрам Ахметзянов
не каплюжник… Пьян только Абрашка. Сердце загорелось… водки надо… много водки надо. А Марья, брат,
не дает…
Только в
эту минуту я понял настоящим образом Ахметзянова со всей его «невинной» преступностью, — право, я
не подыщу тут другого слова…
А пора, действительно, начиналась темная. Осень круто поворачивала к зиме; каждый год в
этот промежуток между зимой и осенью в тех местах дуют жестокие ветры. Бурные ночи полны холода и мрака. Тайга кричит
не переставая; в лугах бешено носятся столбы снежной колючей пыли, то покрывая, то опять обнажая замерзшую землю.
Почти половину населения слободки составляли татары, которые смотрели на
этот сезон с своей особой точки зрения. Мерзлая земля
не принимает следов, а сыпучий снег, переносимый ветром с места на место, — тем более… Поэтому то и дело, выходя ночью из своей юрты, я слышал на татарских дворах подозрительное движение и тихие сборы… Фыркали лошади, скрипели полозья, мелькали в темноте верховые… А наутро становилось известно о взломанном амбаре «в якутах» или ограблении какого-нибудь якутского богача.
Но в сущности полной взаимности в
этих отношениях
не было.
Это население юрты, в которой две или три семьи сошлись на долгую холодную зиму, предупреждало неведомого путника, едущего мимо по темной дороге, о том, что они
не спят и готовы к защите.
Эту же работу старики исполняли у других, когда
не было помола.
— Брат!
Не я ведь
это сделал.
Я
не пловец в
этом море, моего места нет в
этой борьбе; я здесь
не умею ступить ни шагу.