Неточные совпадения
— Что
такое «виновати»! Что это значит «виновати»?! Я тебя
в последний
раз спрашиваю: ты не согласен?
Такая мысль не могла не прийтись по вкусу гимназистам, и потому исполнение ее нимало не замедлилось. Один шустрый мальчуган пробрался как
раз к частному, стал совсем близко его и — точь-в-точь по рецепту Полоярова — опустясь с земным поклоном на колени, приблизил свечу свою к краю форменного пальто пристава. Толстый драп тотчас же задымился и распространил вокруг себя запах смрадной гари.
Потом с точно
таким же наслаждением он наполнил другую для самого себя и, придвинув возможно ближе свое кресло, уселся как
раз против Пшецыньского, затем, тихо дотронувшись обеими ладонями до его коленей и пытливо засматривая
в его глаза, спросил каким-то нежно-ласковым, как бы расслабленным и
в то же время таинственно-серьезным тоном...
— Ну, уж я вам доложу-с — по моему крайнему убеждению вот как выходит, — заговорил Полояров, — я поляков люблю и уважаю; но коли поляк
раз вошел на эдакую службу,
так уж это
такой подлый кремень, который не то что нас с вами, а отца родного не пощадит! Это уж проданный и отпетый человек!
в нем поляка ни на эстолько не осталось! — заключил Ардальон, указывая на кончик своего мизинца, — и все безусловно согласились с его компетентным мнением.
— Господи помилуй! — пожимал плечами философ. — Поляки…
В первый
раз слышу!..
Так и папенька ваш, Матвей Осипыч Яснопольский, тоже поляк?
— Оставь, пожалуйста, нежности, папахен! — мимоходом махнула она рукой. — Я тебе повторяю, если хочешь жить со мной
в мире, то чтобы
в доме у нас не было больше Устинова, а если он еще
раз придет, то я наделаю ему
таких дерзостей, каких он еще ни от кого не кушал.
Эта чистая, девическая постель еще
в первый
раз в жизни оставалась
в такую глухую, позднюю пору ночи пустою и несмятою.
Думал было
в третий
раз начертить условный знак,
так как прежний был уже стерт ступнями гуляющего люда, но поостерегся, чтобы не подать этим кому-либо излишних подозрений.
— Н-да, конечно, это немаловажно… А я хотел было вам предложить прокатиться вместе со мной до Астрахани, сплавились бы на плотах, а там у меня есть знакомые из компанейских,
так что назад на пароходе ничего бы не стоило. Отличное бы дело, ей-Богу? а? Прямо бы
в Казань и предоставил, как
раз к началу курса.
— Ну, уж что сказано
раз…
так уж нечего говорить, — пробурчал наконец Ардальон сквозь зубы,
в каком-то раздумье. — Да, пожалуйста, слезы-то
в сторону! — прибавил он, заметив, что невеста вытерла платком свои глаза; — терпеть не могу, когда женщины плачут: у них тогда
такое глупое лицо — не то на моченую репу, не то на каучуковую куклу похоже… Чего куксишь-то? Полно!.. Садись-ка лучше ко мне на колени — это я, по крайности, люблю хоть; а слезы — к черту!
По городу стало известно, что
в следующее воскресенье владыка
в последний
раз будет литургисовать
в кафедральном соборе. Эта литургия смущала несколько полковника Пшецыньского и Непомука. И тот и другой ожидали, что старик не уйдет без того, чтобы не сказать какое-нибудь громовое, обличающее слово, во всеуслышание православной паствы своей. И если бы
такое слово было произнесено, положение их стало бы весьма неловким.
— А ведь Варшава славится своими ботинками, — замечала Фелисата Егоровна. — У меня там кузен
в гусарах служил,
так когда он
в отпуск приезжал,
раз привез мне несколько пар… Превосходные!..
— Тут нет, мне кажется, ни лучше, ни хуже, — столь же серьезно продолжала девушка. — Может быть, я даже могла бы полюбить и очень дурного человека, потому что любишь не за что-нибудь, а любишь просто, потому что любится, да и только. Знаете пословицу: не пó хорошу мил, а пó милу хорош. Но дело
в том, мне кажется, что можно полюбить
раз, да хорошо, а больше и не надо! Больше, уж это будет не любовь, а Бог знает что! Одно баловство, ну, а я
такими вещами не люблю баловать.
Они ни
разу даже не подумали об этом чувстве, ни
разу не позаботились заглянуть вовнутрь себя и дать себе отчет о том, что это
такое; слово «люблю» ни
разу не было сказано между ними, а между тем
в этот час оба инстинктивно как-то поняли, что они не просто знакомые, не просто приятели или друзья, а что-то больше, что-то ближе, теплей и роднее друг другу.
— Ну,
так будемте знакомы! — охотно согласился Константин Семенович,
в третий
раз потрясая руку Свитки. — Будемте без фасонов, по-студентски!
— А как знать, чем может быть для нас этот студент? — пожал плечами Лесницкий. — Смотреть, как вы смотрите,
так мы ровно никого не навербуем. Если уже решено
раз, что москали
в наших рядах необходимы — надо вербовать их, и чем скорее, чем больше, тем лучше. Кладите же начало!
— Э, что
такое войско? — заспорил конноартиллерист. — Я сам солдат, я знаю! Дисциплина
в нашем войске держится только страхом палки, шпицрутенами, а вот погодите: отменят телесные наказания, дисциплина
разом упадет до нуля, и войско сделает ручку правительству. Я убежден
в этом, я знаю. Вообще теперь самое полезное — оставлять коронную службу: этим власть обессиливается.
— Но вопрос
в том, захотят ли поляки нашего участия? — возразил Хвалынцев. — У нас к ним одно сочувствие и ни тени ненависти. Но я знаю по трехлетнему университетскому опыту, поляки всегда чуждались нас; у них всегда для нас одно только сдержанное и гордое презрение; наконец, сколько
раз приходится слышать нам от поляков слова злорадства и ненависти не к правительству, но к нам, к России, к русскому народу,
так нуждаются ли они
в нашем сочувствии?
А теперь этот болтливый рассказ квартирной хозяйки и эти несколько строк, написанные тревожной рукой и дышащие
таким взволнованным чувством тоски и любовью,
разом спустили его из мира восторженных грез
в действительность настоящей жизни.
Хвалынцев все это солгал, ради пущего удостоверения
в справедливости слов своих, но солгавши
раз, и
в этой лжи как бы даже порисовавшись пред нею
в новом положении, он как будто сам поверил
в истину сказанного; ему вдруг и самому стало казаться, что все это точно
так и есть, что он точно зачислен и уже служит.
Такие натуры, действительно, любят
раз да хорошо;
в них это чувство зарождается тихо, кроется и коренится глубоко и высказывается просто, без аффектаций, да кроме того, эти натуры еще не любят казать его пред посторонними глазами.
В сущности, Лидинька не понимала Стрешневой, да никогда и не задавалась мыслью понять ее; но
так как
раз уже установилось между ними доброе знакомство, и
так как Стрешнева оказывала ей некоторое внимание, всегда была очень мила и ласкова с нею, и наконец,
так как она, благодаря себе и тетке, была довольно хорошо и независимо поставлена
в славнобубенском «обществе», то Лидинька и считала за лучшее сохранять с ней свои хорошие отношения и по-своему даже «любила» ее.
Свитка опять толкнул его ногою, но на сей
раз почти напрасно,
так как восточный человек не домекнулся,
в чем суть, и подумал, что дело идет, вероятно, о каком-нибудь литераторе старого времени.
Так, например, случалось несколько
раз, что вдовушка манкировала своею обязанностью конторщицы и вдруг куда-то исчезала из книжного магазина, а иные знакомые потом говорили, что
в это самое время видели ее на Набережной или
в Летнем саду под руку с каким-то конноартиллеристом.
— Господин Полояров-с. Они все
в Воспитательный желали, а ей этого ни за что не хотелось.
В первый-то
раз как приехали они брать его,
так она, и Боже мой, как против этого! Вырвала ребенка и не отдала… И вот от этого потрясенья-то больше и случилось… как видите.
Но зато
так же точно ровно ничего не значило ему
в другой
раз, столкнувшись нос к носу с тем же самым импровизированным приятелем, вдруг не узнать его или не ответить на поклон. И ведь не то, чтобы он и
в самом деле не узнал человека, нет, узнал очень хорошо, но притворился незнакомым. Иногда у него это делается по миновании надобности
в человеке или по каким-либо расчетам, а иногда и вовсе без всяких расчетов, а просто
так, потому лишь, что он — пан грабя Слопчицький.
Каждый из коммунистов, конечно, не менее Фрумкина чувствовал на себе тягость полояровского преобладания, каждый, быть может, сознавал, что Полояров третирует его
в душе как дурака, но…
так как Полояров
раз уже завоевал себе это привилегированное положение и все подчинились
такому порядку вещей (сначала, конечно, бессознательно), то потом уже все и молчали.
Таким образом, этот развенчиваемый кумир испытывал теперь на себе общую судьбу всевозможных диктаторов: пока не появлялось соперника — он мог делать все, что угодно, и все ему подчинялись, все молчали, все терпели; но чуть явился соперник
в лице Моисея — все
разом поднялись и завопили против Полоярова.
«Эх, любезные друзья мои!» — продолжает он думать, не без злорадства потирая руки. «Кабы это я был теперь становым, а вы бы у меня
в стане проживали, показал бы я вам куда Макар телят гоняет… Всех бы эдак: ты что, мол, есть за человек
такой? Ты, мол, Фрумкин? — Тарарах тебя, каналья!.. Таррах-трах!.. Раз-два!.. Справа налево!..
В острог!
в секретную! При отношении —
так, мол, и
так»…
Потеряв щедрую «кузинку», Малгоржан принялся с горя объяснять свою восточную страсть Лидиньке Затц и был ею утешен
в самом непродолжительном времени. Маленький Анцыфрик стал было ревновать, но Лидинька каждый
раз его просто-напросто била за столь неуместное, непоследовательное и дикое чувство. И каждый
раз после
такой трепки злосчастный пискунок взмащивался с ножками на подоконнике и принимался горько плакать, думая себе, за что это он уродился
таким несчастным, что все его обижают.
— Панове-братья! — с едкой улыбкой возвысил он свой голос. — Неужели и теперь,
в такую минуту и ради
такого дела, мы
в сто тысяч первый
раз повторим на себе ту проклятую пословицу, которая гласит, что где два поляка, там три убеждения?! Если
так, то лучше разойдемтесь и ответимте нашим варшавским братьям, что мы свое личное самолюбие предпочитаем общему делу!
Бейгуш смутился и потупил взгляд. Эта встреча словно обожгла его. — «Нет, жить
так далее, продолжать бесконечно выносить
такие взгляды… Нет, это невозможно!» — решил он сам с собою. «Если бы ты не верил
в дело, не сочувствовал ему, — ну, тогда куда б ни шло еще!.. Но любя их всех, страдая с ними одною болью, деля их мысли, их убеждения, молясь одному Богу, слыть между ними „изменником“, добровольно лишить себя честного имени поляка… нет, это невозможно!» — повторил себе еще
раз Бейгуш.
В течение последнего вечера Бейгуш несколько
раз пытался высказать Сусанне правду о ее деньгах, и все-таки сил не хватало. Жалко и больно было, пока сам еще здесь налицо, хоть на мгновенье помутить счастливое чувство мира и покоя, чувство ее безграничной веры
в его нравственную личность.