Неточные совпадения
Он и на
эту войну пошел бы без колебаний, но его
не позвали, а у него всегда было великое по скромности правило: «
Не лезь на смерть, пока тебя
не позовут».
А
это пленные, и я
не могу».
Как многие глухие, он был страстным любителем оперы, и иногда, во время какого-нибудь томного дуэта, вдруг на весь театр раздавался его решительный бас: «А ведь чисто взял до, черт возьми! Точно орех разгрыз». По театру проносился сдержанный смех, но генерал даже и
не подозревал
этого: по своей наивности он думал, что шепотом обменялся со своим соседом свежим впечатлением.
Он всю свою скрытую нежность души и потребность сердечной любви перенес на
эту детвору, особенно на девочек. Сам он был когда-то женат, но так давно, что даже позабыл об
этом. Еще до войны жена сбежала от него с проезжим актером, пленясь его бархатной курткой и кружевными манжетами. Генерал посылал ей пенсию вплоть до самой ее смерти, но в дом к себе
не пустил, несмотря на сцены раскаяния и слезные письма. Детей у них
не было.
Перед тем как вставать из-за стола, Вера Николаевна машинально пересчитала гостей. Оказалось — тринадцать. Она была суеверна и подумала про себя: «Вот
это нехорошо! Как мне раньше
не пришло в голову посчитать? И Вася виноват — ничего
не сказал по телефону».
В обоих домах даже выработались на
этот счет свои правила: всем играющим раздавались поровну костяные жетончики определенной цены, и игра длилась до тех пор, пока все костяшки
не переходили в одни руки, — тогда игра на
этот вечер прекращалась, как бы партнеры ни настаивали на продолжении.
Сели за покер и на
этот раз. Вера,
не принимавшая участия в игре, хотела выйти на террасу, где накрывали к чаю, но вдруг ее с несколько таинственным видом вызвала из гостиной горничная.
«Показать Васе или
не показать? И если показать — то когда? Сейчас или после гостей? Нет, уж лучше после — теперь
не только
этот несчастный будет смешон, но и я вместе с ним».
Полковника Понамарева едва удалось заставить сесть играть в покер. Он говорил, что
не знает
этой игры, что вообще
не признает азарта даже в шутку, что любит и сравнительно хорошо играет только в винт. Однако он
не устоял перед просьбами и в конце концов согласился.
— Перестаньте, как вам
не совестно смеяться над такими вещами. Но вы понимаете, в чем наше несчастие? Мы хотим приютить
этих несчастных детей, с душами, полными наследственных пороков и дурных примеров, хотим обогреть их, обласкать…
Князь Василий Львович, сидя за большим круглым столом, показывал своей сестре, Аносову и шурину домашний юмористический альбом с собственноручными рисунками. Все четверо смеялись от души, и
это понемногу перетянуло сюда гостей,
не занятых картами.
—
Это что-то новое, — заметил Аносов, — я еще
этого не видал.
— Как
это странно, Анночка: боялся —
не боялся. Понятное дело — боялся. Ты
не верь, пожалуйста, тому, кто тебе скажет, что
не боялся и что свист пуль для него самая сладкая музыка.
Это или псих, или хвастун. Все одинаково боятся. Только один весь от страха раскисает, а другой себя держит в руках. И видишь: страх-то остается всегда один и тот же, а уменье держать себя от практики все возрастает: отсюда и герои и храбрецы. Так-то. Но испугался я один раз чуть
не до смерти.
— Рассказ очень короткий, — отозвался Аносов. —
Это было на Шипке, зимой, уже после того как меня контузили в голову. Жили мы в землянке, вчетвером. Вот тут-то со мною и случилось страшное приключение. Однажды поутру, когда я встал с постели, представилось мне, что я
не Яков, а Николай, и никак я
не мог себя переуверить в том. Приметив, что у меня делается помрачение ума, закричал, чтобы подали мне воды, помочил голову, и рассудок мой воротился.
— Нет, Яков Михайлович, вы меня извините —
это не любовь, а просто бивуачное приключение армейского офицера.
—
Не знаю, милая моя, ей-богу,
не знаю — любовь
это была или иное чувство…
Я и ее и его знал лично, но при
этом происшествии
не был.
А другой случай был совсем жалкий. И такая же женщина была, как и первая, только молодая и красивая. Очень и очень нехорошо себя вела. На что уж мы легко глядели на
эти домашние романы, но даже и нас коробило. А муж — ничего. Все знал, все видел и молчал. Друзья намекали ему, а он только руками отмахивался. «Оставьте, оставьте…
Не мое дело,
не мое дело… Пусть только Леночка будет счастлива!..» Такой олух!
А если и
не бывало, то разве
не мечтали и
не тосковали об
этом лучшие умы и души человечества — поэты, романисты, музыканты, художники?
— Скажи мне, Верочка, если только тебе
не трудно, что
это за история с телеграфистом, о котором рассказывал сегодня князь Василий? Что здесь правда и что выдумка, по его обычаю?
Но однажды Вера письменно (кстати,
не проболтайтесь, дедушка, об
этом нашим: никто из них
не знает) попросила его
не утруждать ее больше своими любовными излияниями.
— Да-а, — протянул генерал наконец. — Может быть,
это просто ненормальный малый, маниак, а — почем знать? — может быть, твой жизненный путь, Верочка, пересекла именно такая любовь, о которой грезят женщины и на которую больше
не способны мужчины. Постой-ка. Видишь, впереди движутся фонари? Наверно, мой экипаж.
— Нет уж, спасибо, мой милый, — ответил генерал. —
Не люблю я
этой машины. Только дрожит и воняет, а радости никакой. Ну, прощай, Верочка. Теперь я буду часто приезжать, — говорил он, целуя у Веры лоб и руки.
— Я давно настаивал! — говорил Николай раздраженно и делая правой рукой такой жест, точно он бросал на землю какую-то невидимую тяжесть. — Я давно настаивал, чтобы прекратить
эти дурацкие письма. Еще Вера за тебя замуж
не выходила, когда я уверял, что ты и Вера тешитесь ими, как ребятишки, видя в них только смешное… Вот, кстати, и сама Вера… Мы, Верочка, говорим сейчас с Василием Львовичем об
этом твоем сумасшедшем, о твоем Пе Пе Же. Я нахожу
эту переписку дерзкой и пошлой.
— Я тоже так думаю, — согласилась Вера, — и как можно скорее. Но как
это сделать? Ведь мы
не знаем ни имени, ни фамилии, ни адреса.
А раз я
это узнаю, то мы
не только завтра же возвратим ему его сокровище, а и примем меры, чтобы он уж больше никогда
не напоминал нам о своем существовании.
— Все равно. Поеду к жандармскому полковнику. Он мне приятель по клубу. Пусть-ка он вызовет
этого Ромео и погрозит у него пальцем под носом. Знаешь, как он
это делает? Приставит человеку палец к самому носу и рукой совсем
не двигает, а только лишь один палец у него качается, и кричит: «Я, сударь,
этого не потерплю-ю-ю!»
— И правда, Вера, — подхватил князь. — Лучше уж в
это дело никого посторонних
не мешать. Пойдут слухи, сплетни… Мы все достаточно хорошо знаем наш город. Все живут точно в стеклянных банках… Лучше уж я сам пойду к
этому… юноше… хотя Бог его знает, может быть, ему шестьдесят лет?.. Вручу ему браслет и прочитаю хорошую, строгую нотацию.
— Жалеть его нечего! — резко отозвался Николай, оборачиваясь в дверях. — Если бы такую выходку с браслетом и письмом позволил себе человек нашего круга, то князь Василий послал бы ему вызов. А если бы он
этого не сделал, то сделал бы я. А в прежнее время я бы просто велел отвести его на конюшню и наказать розгами. Завтра, Василий Львович, ты подожди меня в своей канцелярии, я сообщу тебе по телефону.
— Подожди немножко, — сказал он шурину. — Дай я отдышусь. Ах, Коля,
не следовало бы
этого делать…
— И мы до сих пор
не принимали против вас никаких мер, хотя — согласитесь —
это не только можно было бы, а даже и нужно было сделать.
Не правда ли?
— Да. Но последним вашим поступком, именно присылкой
этого вот самого гранатового браслета, вы переступили те границы, где кончается наше терпение. Понимаете? — кончается. Я от вас
не скрою, что первой нашей мыслью было обратиться к помощи власти, но мы
не сделали
этого, и я очень рад, что
не сделали, потому что повторяю — я сразу угадал в вас благородного человека.
Князь придвинул стул к столу и сел. Он,
не отрываясь, глядел с недоумением и жадным, серьезным любопытством в лицо
этого странного человека.
— Видите ли, милый мой,
эта мера от вас никогда
не уйдет, — с легкой наглостью продолжал Николай Николаевич. — Врываться в чужое семейство…
— Мы вместо дела разводим какую-то мелодекламацию, — сказал Николай Николаевич, надевая шляпу. — Вопрос очень короток: вам предлагают одно из двух: либо вы совершенно отказываетесь от преследования княгини Веры Николаевны, либо, если на
это вы
не согласитесь, мы примем меры, которые нам позволят наше положение, знакомство и так далее.
Главное,
это то, что я вижу его лицо, и я чувствую, что
этот человек
не способен обманывать и лгать заведомо.
— Я готов, — сказал он, — и завтра вы обо мне ничего
не услышите. Я как будто бы умер для вас. Но одно условие —
это я вам говорю, князь Василий Львович, — видите ли, я растратил казенные деньги, и мне как-никак приходится из
этого города бежать. Вы позволите мне написать еще последнее письмо княгине Вере Николаевне?
— Вот и все, — произнес, надменно улыбаясь, Желтков. — Вы обо мне более
не услышите и, конечно, больше никогда меня
не увидите. Княгиня Вера Николаевна совсем
не хотела со мной говорить. Когда я ее спросил, можно ли мне остаться в городе, чтобы хотя изредка ее видеть, конечно
не показываясь ей на глаза, она ответила: «Ах, если бы вы знали, как мне надоела вся
эта история. Пожалуйста, прекратите ее как можно скорее». И вот я прекращаю всю
эту историю. Кажется, я сделал все, что мог?
«Загадочная смерть. Вчера вечером, около семи часов, покончил жизнь самоубийством чиновник контрольной палаты Г. С. Желтков. Судя по данным следствия, смерть покойного произошла по причине растраты казенных денег. Так, по крайней мере, самоубийца упоминает в своем письме. Ввиду того что показаниями свидетелей установлена в
этом акте его личная воля, решено
не отправлять труп в анатомический театр».
Целый день она ходила по цветнику и по фруктовому саду. Беспокойство, которое росло в ней с минуты на минуту, как будто
не давало ей сидеть на месте. И все ее мысли были прикованы к тому неведомому человеку, которого она никогда
не видела и вряд ли когда-нибудь увидит, к
этому смешному Пе Пе Же.
В шесть часов пришел почтальон. На
этот раз Вера Николаевна узнала почерк Желткова и с нежностью, которой она в себе
не ожидала, развернула письмо.
— Я
не сомневаюсь в искренности
этого человека, и даже больше, я
не смею разбираться в его чувствах к тебе.
— Пожалуйста, пожалуйста, вот первая дверь налево, а там… сейчас… Он так скоро ушел от нас. Ну, скажем, растрата. Сказал бы мне об
этом. Вы знаете, какие наши капиталы, когда отдаешь квартиры внаем холостякам. Но какие-нибудь шестьсот — семьсот рублей я бы могла собрать и внести за него. Если бы вы знали, что
это был за чудный человек, пани. Восемь лет я его держала на квартире, и он казался мне совсем
не квартирантом, а родным сыном.
— Пани, я вижу, что вы
не как все другие,
не из любопытства только. Покойный пан Желтков перед смертью сказал мне: «Если случится, что я умру и придет поглядеть на меня какая-нибудь дама, то скажите ей, что у Бетховена самое лучшее произведение…» — он даже нарочно записал мне
это. Вот поглядите…
— Покажите, — сказала Вера Николаевна и вдруг заплакала. — Извините меня,
это впечатление смерти так тяжело, что я
не могу удержаться.
Она почти ни одной секунды
не сомневалась в том, что Женни сыграет то самое место из второй сонаты, о котором просил
этот мертвец с смешной фамилией Желтков.