Неточные совпадения
По шоссе медленно ехал верхом офицер в белых перчатках и в адъютантском мундире. Под ним была высокая длинная лошадь золотистой масти
с коротким, по-английски, хвостом. Она горячилась, нетерпеливо мотала крутой, собранной мундштуком шеей и часто перебирала тонкими
ногами.
Знаешь, так:
ноги вверх и этак
с боку на бок.
— Эх, ба-тень-ка! —
с презрением, сухо и недружелюбно сказал Слива несколько минут спустя, когда офицеры расходились по домам. — Дернуло вас разговаривать. Стояли бы и молчали, если уж Бог убил. Теперь вот мне из-за вас в приказе выговор. И на кой мне черт вас в роту прислали? Нужны вы мне, как собаке пятая
нога. Вам бы сиську сосать, а не…
Медленно идя по шоссе,
с трудом волоча
ноги в огромных калошах, Ромашов неотступно глядел на этот волшебный пожар.
Ромашов, который теперь уже не шел, а бежал, оживленно размахивая руками, вдруг остановился и
с трудом пришел в себя. По его спине, по рукам и
ногам, под одеждой, по голому телу, казалось, бегали чьи-то холодные пальцы, волосы на голове шевелились, глаза резало от восторженных слез. Он и сам не заметил, как дошел до своего дома, и теперь, очнувшись от пылких грез,
с удивлением глядел на хорошо знакомые ему ворота, на жидкий фруктовый сад за ними и на белый крошечный флигелек в глубине сада.
Из окна направо была видна через ворота часть грязной, черной улицы,
с чьим-то забором по ту сторону. Вдоль этого забора, бережно ступая
ногами в сухие места, медленно проходили люди. «У них целый день еще впереди, — думал Ромашов, завистливо следя за ними глазами, — оттого они и не торопятся. Целый свободный день!»
И вместе
с тем вспомнилось ему, как в раннем детстве, еще до корпуса, мать наказывала его тем, что привязывала его тоненькой ниткой за
ногу к кровати, а сама уходила.
— Я! — Ромашов остановился среди комнаты и
с расставленными врозь
ногами, опустив голову вниз, крепко задумался. — Я! Я! Я! — вдруг воскликнул он громко,
с удивлением, точно в первый раз поняв это короткое сло-во. — Кто же это стоит здесь и смотрит вниз, на черную щель в полу? Это — Я. О, как странно!.. Я-а, — протянул он медленно, вникая всем сознанием в этот звук.
Вот мои руки и
ноги, — Ромашов
с удивлением посмотрел на свои руки, поднеся их близко к лицу и точно впервые разглядывая их, — нет, это все — не Я.
Нет; говоря
с другим, посторонним мне человеком, я не держал
ног вместе и что-то сказал.
В переднюю вышел, весь красный,
с каплями на носу и на висках и
с перевернутым, смущенным лицом, маленький капитан Световидов. Правая рука была у него в кармане и судорожно хрустела новенькими бумажками. Увидев Ромашова, он засеменил
ногами, шутовски-неестественно захихикал и крепко вцепился своей влажной, горячей, трясущейся рукой в руку подпоручика. Глаза у него напряженно и конфузливо бегали и в то же время точно щупали Ромашова: слыхал он или нет?
— Миль пардон, мадам [Тысяча извинений, сударыня (франц.).]. Се ма фот!.. Это моя вина! — воскликнул Бобетинский, подлетая к ней. На ходу он быстро шаркал
ногами, приседал, балансировал туловищем и раскачивал опущенными руками
с таким видом, как будто он выделывал подготовительные па какого-то веселого балетного танца. — Ваш-шу руку. Вотр мэн, мадам. Господа, в залу, в залу!
Бобетинский, распустив локти, точно крылья, быстро семенил
ногами вокруг высокой Тальман, танцевавшей
с величавым спокойствием каменного монумента.
Рослый, патлатый Арчаковский кружил вокруг себя маленькую, розовенькую младшую Лыкачеву, слегка согнувшись над нею и глядя ей в пробор; не выделывая па, он лишь лениво и небрежно переступал
ногами, как танцуют обыкновенно
с детьми.
— Вы, кажется, пьяны! — брезгливо воскликнула Раиса и кинула на Ромашова тот взгляд, которым в романах героини меряют злодеев
с головы до
ног.
Вот проплыла, не глядя на своего кавалера, едва перебирая
ногами,
с неподвижными плечами и
с обиженным видом суровой недотроги величественная Тальман и рядом
с ней веселый, скачущий козлом Епифанов.
Против обыкновения, Слива почти не обратил на него внимания и не выкинул ни одной из своих штучек. Только когда Ромашов остановился в шаге от него,
с почтительно приложенной рукой к козырьку и сдвинутыми вместе
ногами, он сказал, подавая ему для пожатия свои вялые пальцы, похожие на пять холодных сосисок...
— Выпад
с левой и правой
ноги,
с выбрасываньем соответствующей руки. — Товсь! Начинай. Ать-два, ать-два! — И десять молодых здоровых голосов кричали отрывисто и старательно: — Гау, гау, гау, гау!
Став руками на их концы, он в три приема раскачался, и вдруг, описав всем телом полный круг, так что на один момент его
ноги находились прямо над головой, он
с силой оттолкнулся от брусьев, пролетел упругой дугой на полторы сажени вперед, перевернулся в воздухе и ловко, по-кошачьи, присел на землю.
Бондаренко, ударившись обеими
ногами об пол, вскочил прямо и быстро, как деревянная кукла
с заводом.
И все эти хитрости военного устава: ловкость поворотов, лихость ружейных приемов, крепкая постановка
ноги в маршировке, а вместе
с ними все эти тактики и фортификации, на которые он убил девять лучших лет своей жизни, которые должны были наполнить и всю его остальную жизнь и которые еще так недавно казались ему таким важным и мудрым делом, — все это вдруг представилось ему чем-то скучным, неестественным, выдуманным, чем-то бесцельным и праздным, порожденным всеобщим мировым самообманом, чем-то похожим на нелепый бред.
Он вышел из дому. Теплый весенний воздух
с нежной лаской гладил его щеки. Земля, недавно обсохшая после дождя, подавалась под
ногами с приятной упругостью. Из-за заборов густо и низко свешивались на улицу белые шапки черемухи и лиловые — сирени. Что-то вдруг
с необыкновенной силой расширилось в груди Ромашова, как будто бы он собирался летать. Оглянувшись кругом и видя, что на улице никого нет, он вынул из кармана Шурочкино письмо, перечитал его и крепко прижался губами к ее подписи.
— Конечно, летаю, — ответил он. — Но только
с каждым годом все ниже и ниже. Прежде, в детстве, я летал под потолком. Ужасно смешно было глядеть на людей сверху: как будто они ходят вверх
ногами. Они меня старались достать половой щеткой, но не могли. А я все летаю и все смеюсь. Теперь уже этого нет, теперь я только прыгаю, — сказал Ромашов со вздохом. — Оттолкнусь
ногами и лечу над землей. Так, шагов двадцать — и низко, не выше аршина.
В пол-аршина от лица Ромашова лежали ее
ноги, скрещенные одна на другую, две маленькие ножки в низких туфлях и в черных чулках,
с каким-то стрельчатым белым узором.
С отуманенной головой,
с шумом в ушах, Ромашов вдруг крепко прижался зубами к этому живому, упругому, холодному, сквозь чулок, телу.
В половине одиннадцатого приехал полковой командир. Под ним был огромный, видный гнедой мерин, весь в темных яблоках, все четыре
ноги белые до колен. Полковник Шульгович имел на лошади внушительный, почти величественный вид и сидел прочно, хотя чересчур по-пехотному, на слишком коротких стременах. Приветствуя полк, он крикнул молодцевато,
с наигранным веселым задором...
Уже Ромашов отчетливо видел его грузную, оплывшую фигуру
с крупными поперечными складками кителя под грудью и на жирном животе, и большое квадратное лицо, обращенное к солдатам, и щегольской
с красными вензелями вальтрап на видной серой лошади, и костяные колечки мартингала, и маленькую
ногу в низком лакированном сапоге.
Ромашов стоял весь вытянувшись,
с напряженными мускулами
ног, крепко, до боли, стиснув эфес опущенной вниз шашки.
У него в роте путем долгого, упорного труда был выработан при маршировке особый, чрезвычайно редкий и твердый шаг, причем солдаты очень высоко поднимали
ногу вверх и
с силою бросали ее на землю. Это выходило громко и внушительно и служило предметом зависти для других ротных командиров.
«Раз, два!» — считает Ромашов мысленно и держит такт одними носками сапог. «Нужно под левую
ногу. Левой, правой». И
с счастливым лицом, забросив назад голову, он выкрикивает высоким, звенящим на все поле тенором...
Ромашову вдруг показалось, что сияющий майский день сразу потемнел, что на его плечи легла мертвая, чужая тяжесть, похожая на песчаную гору, и что музыка заиграла скучно и глухо. И сам он почувствовал себя маленьким, слабым, некрасивым,
с вялыми движениями,
с грузными, неловкими, заплетающимися
ногами.
Казалось, он этим коротким криком сразу толкнул весь полк.
С оглушительным радостным ревом кинулись полторы тысячи людей в разные стороны, и земля затряслась и загудела под их
ногами.
Извилистая стежка, протоптанная пешеходами, пересекала большое свекловичное поле. Вдали виднелись белые домики и красные черепичные крыши города. Офицеры пошли рядом, сторонясь друг от друга и ступая по мясистой, густой, хрустевшей под
ногами зелени. Некоторое время оба молчали. Наконец Николаев, переведя широко и громко,
с видимым трудом, дыхание, заговорил первый...
Ромашов, бледнея, посмотрел
с ненавистью в глаза Николаеву.
Ноги и руки у него вдруг страшно отяжелели, голова сделалась легкой и точно пустой, а сердце пало куда-то глубоко вниз и билось там огромными, болезненными толчками, сотрясая все тело.
От голода и усталости он чувствовал тошноту вместе
с ощущением дрожи и слабости в
ногах.
Хлебников молчал, сидя в неловкой позе
с неестественно выпрямленными
ногами. Ромашов видел, как его голова постепенно, едва заметными толчками опускалась на грудь. Опять послышался подпоручику короткий хриплый звук, и в душе у него шевельнулась жуткая жалость.
Эта бессонная лихорадочная ночь, чувство одиночества, ровный, матовый, неживой свет луны, чернеющая глубина выемки под
ногами, и рядом
с ним молчаливый, обезумевший от побоев солдат — все, все представилось ему каким-то нелепым, мучительным сновидением, вроде тех снов, которые, должно быть, будут сниться людям в самые последние дни мира.
Они скакали друг перед другом то на одной, то на другой
ноге, прищелкивая пальцами вытянутых рук, пятились назад, раскорячив согнутые колени и заложив большие пальцы под мышки, и
с грубо-циничными жестами вихляли бедрами, безобразно наклоняя туловище то вперед, то назад.
С протяжным, звериным воем кинулся он на Николаева, и они оба грохнулись вниз, сплелись руками и
ногами и покатились по полу, роняя стулья и глотая грязную, вонючую пыль.
— Да, — промолвил он
с улыбкой в голосе, — какой-нибудь профессор догматического богословия или классической филологии расставит врозь
ноги, разведет руками и скажет, склонив набок голову: «Но ведь это проявление крайнего индивидуализма!» Дело не в страшных словах, мой дорогой мальчик, дело в том, что нет на свете ничего практичнее, чем те фантазии, о которых теперь мечтают лишь немногие.