И разве он не видал, что каждый раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с которым мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как
закатывается солнце на другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он не видел, как ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда приходил Павел Эдуардович.
День был ясный, и я знал, что в четвертом часу, когда солнце будет
закатываться, то косой красный луч его ударит прямо в угол моей стены и ярким пятном осветит это место.
Маленькие, мышиные уши Зарубина вздрагивали, узкие глаза странно
закатывались под лоб. Судорожным движением пальцев он щипал чёрный пух на верхней губе и весь трепетал от возбуждения.
Вронский покатился со смеху. И долго потом, говоря уже о другом,
закатывался он своим здоровым смехом, выставляя свои крепкие сплошные зубы, когда вспоминал о каске.