Неточные совпадения
Ни для кого в доме не тайна,
что через год, через два Анна Марковна, удалясь на покой, продаст ей заведение со всеми правами и обстановкой, причем часть получит наличными,
а часть — в рассрочку по векселю.
У него на совести несколько темных дел. Весь город знает,
что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе,
а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом, как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
Пьют кофе с жирными топлеными сливками, околоточный — с бенедиктином. Но он, собственно, не пьет,
а только делает вид,
что делает одолжение.
— И ни на одного человека нельзя положиться, — продолжает ворчливо хозяйка. —
Что ни прислуга, то стерва, обманщица.
А девицы только и думают,
что о своих любовниках. Чтобы только им свое удовольствие иметь.
А о своих обязанностях и не думают.
— Пфуй!
Что это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз вам повторять,
что нельзя выскакивать на улицу днем и еще — пфуй! ч — в одном белье. Не понимаю, как это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами себя уважают, не должны вести себя так публично. Кажутся, слава богу, вы не в солдатском заведении,
а в порядочном доме. Не на Малой Ямской.
— Странная ты девушка, Тамара. Вот гляжу я на тебя и удивляюсь. Ну, я понимаю,
что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На то они и дуры.
А ведь ты, кажется, во всех золах печена, во всех щелоках стирана,
а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты эту рубашку вышиваешь?
—
Что кому нравится, Женечка. Вот и ты тоже хорошенькая и милая девушка, и характер у тебя такой независимый и смелый,
а вот застряли мы с тобой у Анны Марковны.
Ты с ними делаешь,
что хочешь,
а у меня всё — либо старики, либо грудные младенцы.
Но ни у кого нет аппетита благодаря сидячей жизни и неправильному сну,
а также потому,
что большинство девиц, как институтки в праздник, уже успели днем послать в лавочку за халвой, орехами. рахат-лукумом, солеными огурцами и тянучками и этим испортили себе аппетит.
— Ты бы, Феклуша, скушала бы и мою котлетку. Кушай, милая, кушай, не стесняйся, тебе надо поправляться.
А знаете, барышни,
что я вам скажу, — обращается она к подругам, — ведь у нашей Феклуши солитер,
а когда у человека солитер, то он всегда ест за двоих: половину за себя, половину за глисту.
Но во время его отсутствия всезнающий Симеон с таинственным и даже несколько гордым видом успел сообщить своей тогдашней любовнице Нюре,
а она шепотом, с ужасом в округлившихся глазах, рассказала подругам по секрету о том,
что фамилия мещанина — Дядченко и
что он прошлой осенью вызвался, за отсутствием палача, совершить казнь над одиннадцатью бунтовщиками и собственноручно повесил их в два утра.
Во всех домах отворенные окна ярко освещены,
а перед подъездами горят висячие фонари. Обеим девушкам отчетливо видна внутренность залы в заведении Софьи Васильевны,
что напротив: желтый блестящий паркет, темно-вишневые драпри на дверях, перехваченные шнурами, конец черного рояля, трюмо в золоченой раме и то мелькающие в окнах, то скрывающиеся женские фигуры в пышных платьях и их отражения в зеркалах. Резное крыльцо Треппеля, направо, ярко озарено голубоватым электрическим светом из большого матового шара.
—
А ничего. Никаких улик не было. Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила,
что никаких подозрений не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит, в тот раз Дуньку не зарезал, так в другой раз дорежу. Она, говорит, от моих рук не уйдет. Будет ей амба!
Про Пашу ходит слух,
что она вовсе не по нужде и не соблазном или обманом попала в публичный дом,
а поступила в него сама, добровольно, следуя своему ужасному ненасытному инстинкту.
Но он высвободился из-под ее руки, втянув в себя голову, как черепаха, и она без всякой обиды пошла танцевать с Нюрой. Кружились и еще три пары. В танцах все девицы старались держать талию как можно прямее,
а голову как можно неподвижнее, с полным безучастием на лицах,
что составляло одно из условий хорошего тона заведения. Под шумок учитель подошел к Маньке Маленькой.
—
Что это, в самом деле, за хамство! Кажется, я бежать не собираюсь отсюда. И потом разве вы не умеете разбирать людей? Видите,
что к вам пришел человек порядочный, в форме,
а не какой-нибудь босяк.
Что за назойливость такая!
— Коли не любила бы, то не пошла бы к нему. Он, подлец, жениться обещал,
а потом добился,
чего ему нужно, и бросил.
— Ты
что это, Манька Маленькая, не угодила своему кавалеру? — спросила она со смехом. — Жалуется на тебя: «Это, говорит, не женщина,
а бревно какое-то деревянное, кусок лёду». Я ему Пашку послала.
— Вот
что, брательники… Поедемте-ка лучше к девочкам, это будет вернее, — сказал решительно старый студент Лихонин, высокий, сутуловатый, хмурый и бородатый малый. По убеждениям он был анархист-теоретик,
а по призванию — страстный игрок на бильярде, на бегах и в карты, — игрок с очень широким, фатальным размахом. Только накануне он выиграл в купеческом клубе около тысячи рублей в макао, и эти деньги еще жгли ему руки.
Все мы согласны,
что проституция — одно из величайших бедствий человечества,
а также согласны,
что в этом зле виноваты не женщины,
а мы, мужчины, потому
что спрос родит предложение.
—
А по-моему, нет в печальной русской жизни более печального явления,
чем эта расхлябанность и растленность мысли.
И, должно быть, не одни студенты,
а все случайные и постоянные посетители Ямы испытывали в большей или меньшей степени трение этой внутренней душевной занозы, потому
что Дорошенко торговал исключительно только поздним вечером и ночью, и никто у него не засиживался,
а так только заезжали мимоходом, на перепутье.
— Если я вам не в тягость, я буду очень рад, — сказал он просто. — Тем более
что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне гонорар,
а это такое же чудо, как выиграть двести тысяч на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
—
А вы
что же не пьете? — обратился Ярченко к репортеру Платонову. — Позвольте… Я не ошибаюсь? Сергей Иванович, кажется?
— Ничего нет почетного в том,
что я могу пить как лошадь и никогда не пьянею, но зато я ни с кем и не ссорюсь и никого не задираю. Очевидно, эти хорошие стороны моего характера здесь достаточно известны,
а потому мне оказывают доверие.
Но Борис, подобно многим студентам (
а также и офицерам, юнкерам и гимназистам), привык к тому,
что посторонние «штатские» люди, попадавшие случайно в кутящую студенческую компанию, всегда держали себя в ней несколько зависимо и подобострастно, льстили учащейся молодежи, удивлялись ее смелости, смеялись ее шуткам, любовались ее самолюбованием, вспоминали со вздохом подавленной зависти свои студенческие годы.
—
А так,
что я подготовлял дочку Анны Марковны, хозяйки этого гостеприимного дома, в гимназию. Ну и выговорил себе условие, чтобы часть месячной платы вычитали мне за обеды.
— Нет, не то, — возразила ласковым шепотом Тамара. —
А то,
что он возьмет вас за воротник и выбросит в окно, как щенка. Я такой воздушный полет однажды уже видела. Не дай бог никому. И стыдно, и опасно для здоровья.
А знаете ли, на
чем мы с ним сошлись и подружились?
— Потому
что Сергей Иваныч ему по морде дали… Из-за Нинки. К Нинке пришел один старик… И остался на ночь…
А у Нинки был красный флаг… И старик все время ее мучил…
А Нинка заплакала и убежала.
—
А Нинка говорит: я, говорит, ни за
что с ним не останусь, хоть режьте меня на куски… всю, говорит, меня слюнями обмочил. Ну старик, понятно, пожаловался швейцару,
а швейцар, понятно, давай Нинку бить.
А Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию, и как услышал,
что Нинка кричит…
Можно насказать тысячу громких слов о сутенерах,
а вот именно такого Симеона ни за
что не придумаешь.
И ведь я не только уверен, но я твердо знаю,
что для счастия этой самой Берточки, нет, даже не для счастия,
а предположим,
что у Берточки сделается на пальчике заусеница, — так вот, чтобы эта заусеница прошла, — вообразите на секунду возможность такого положения вещей!
А я скажу,
что ею движет та же великая, неразумная, слепая, эгоистическая любовь, за которую мы все называем наших матерей, святыми женщинами.
— Простите: я не сравнивал людей,
а только обобщал первоисточник чувства. Я мог бы привести для примера и самоотверженную любовь матерей-животных. Но вижу,
что затеял скучную материю. Лучше бросим.
Прокурор, который присутствовал при последнем туалете преступника, видит,
что тот надевает башмаки на босу ногу, и — болван! — напоминает: «
А чулки-то?»
А тот посмотрел на него и говорит так раздумчиво: «Стоит ли?» Понимаете: эти две коротеньких реплики меня как камнем по черепу!
—
А впрочем… к черту! Я сегодня наговорился лет на десять… И все это ни к
чему.
Она только
что освободилась от того самого немца в форме благотворительного общества, который рано вечером остановил свой выбор на Мане Беленькой,
а потом переменил ее, по рекомендации экономки, на Пашу.
Вернулся Платонов с Пашей. На Пашу жалко и противно было смотреть. Лицо у нее было бледно, с синим отечным отливом, мутные полузакрытые глаза улыбались слабой, идиотской улыбкой, открытые губы казались похожими на две растрепанные красные мокрые тряпки, и шла она какой-то робкой, неуверенной походкой, точно делая одной ногой большой шаг,
а другой — маленький. Она послушно подошла к дивану и послушно улеглась головой на подушку, не переставая слабо и безумно улыбаться. Издали было видно,
что ей холодно.
— Слушайте, — сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. — Это уже не в первый раз сегодня,
что вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу,
что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно и скверно пьяны,
а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со мною, то снимите очки.
—
Что? — встрепенулся студент. Он сидел на диване спиною к товарищам около лежавшей Паши, нагнувшись над ней, и давно уже с самым дружеским, сочувственным видом поглаживал ее то по плечам, то по волосам на затылке,
а она уже улыбалась ему своей застенчиво-бесстыдной и бессмысленно-страстной улыбкой сквозь полуопущенные и трепетавшие ресницы. —
Что? В
чем дело? Ах, да, можно ли сюда актера? Ничего не имею против. Пожалуйста…
— Не то,
что не балуюсь,
а просто не умею, не могу.
А ведь ты сам знаешь,
что дети — это самые первые, самые милые вралишки и в то же время самый искренний на свете народ.
Помощник так прямо и предупредил: «Если вы, стервы, растак-то и растак-то, хоть одно грубое словечко или
что, так от вашего заведения камня на камне не оставлю,
а всех девок перепорю в участке и в тюрьме сгною!» Ну и приехала эта грымза.
— Да, я знаю,
что все эти фальшивые мероприятия чушь и сплошное надругательство, — перебил Лихонин. — Но пусть я буду смешон и глуп — и я не хочу оставаться соболезнующим зрителем, который сидит на завалинке, глядит на пожар и приговаривает: «Ах, батюшки, ведь горит… ей-богу горит! Пожалуй, и люди ведь горят!»,
а сам только причитает и хлопает себя по ляжкам.
— Понятно, не сахар! Если бы я была такая гордая, как Женечка, или такая увлекательная, как Паша…
а я ни за
что здесь не привыкну…
— Ничего я не знаю! — застенчиво ответила Люба, и засмеялась, и покраснела, и закрыла локтем свободной руки рот. —
Что у нас, по-деревенскому, требуется, то знаю,
а больше ничего не знаю. Стряпать немного умею… у попа жила — стряпала.
—
А в самом деле, — сказала Женя, — берите Любку. Это не то,
что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь.
А Любка девочка простая и добрая. И к жизни нашей еще не привыкла.
Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну? Хочешь или нет?
— Ах, дерево какое! — рассердилась Женя. —
Что же по-твоему, лучше: с проваленным носом на соломе сгнить? Под забором издохнуть, как собаке? Или сделаться честной? Дура! Тебе бы ручку у него поцеловать,
а ты кобенишься.
А потом ты должен пойти в полицию с ее билетом и заявить,
что вот такая-то Любка нанялась служить у тебя за горничную и
что ты желаешь переменить ее бланк на настоящий паспорт.