Неточные совпадения
— Странная ты девушка, Тамара.
Вот гляжу я на тебя
и удивляюсь. Ну, я понимаю, что эти дуры, вроде Соньки, любовь крутят. На то они
и дуры. А ведь ты, кажется, во
всех золах печена, во
всех щелоках стирана, а тоже позволяешь себе этакие глупости. Зачем ты эту рубашку вышиваешь?
И все деньги от меня отбирал, ну
вот все до копеечки.
— Оставим это. Так знаешь. Мари, я себе
все время ищу
вот такую девочку, как ты, такую скромную
и хорошенькую. Я человек состоятельный, я бы тебе нашел квартиру со столом, с отоплением, с освещением.
И на булавки сорок рублей в месяц. Ты бы пошла?
— А хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он, садясь, сказал: «
Вот верное средство сделать последнее место первым».
И, наконец, я повторяю: если ваша совесть не позволяет вам, как вы выражаетесь, покупать женщин, то вы можете приехать туда
и уехать, сохраняя свою невинность во
всей ее цветущей неприкосновенности.
И вот проделал я
всю эту процедуру, завязываю шнурок петелькой,
и, знаете,
все у меня никак не выходит петля: то чересчур некрепко связана, то один конец слишком короток.
Один большой писатель — человек с хрустально чистой душой
и замечательным изобразительным талантом — подошел однажды к этой теме,
и вот все, что может схватить глаз внешнего, отразилось в его душе, как в чудесном зеркале.
— Или вы ее любовник — это
все равно… Как эта должность здесь у вас называется? Ну,
вот те самые, которым женщины вышивают рубашки
и с которыми делятся своим честным заработком?.. Э?..
Да
вот хочешь, я тебе сейчас пересчитаю по пальцам
все случаи, когда проститутка непременно лжет,
и ты сам убедишься, что к лганью ее побуждает мужчина.
И вот вся ее жизнь обведена
и отгорожена от вселенной какой-то причудливой, слепой
и глухой стеною.
Вот вся их нелепая жизнь у меня как на ладони, со
всем ее цинизмом, уродливой
и грубой несправедливостью, но нет в ней той лжи
и того притворства перед людьми
и перед собою, которые опутывают
все человечество сверху донизу.
— Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, — сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал
и не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый раз, рождалась у него в уме. — Но одного не постигаю. Если уж так тебе осмердело человечество, то как ты терпишь, да еще так долго,
вот это
все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, — самое подлое, что могло придумать человечество?
И вот я беспечно брожу по городам
и весям, ничем не связанный, знаю
и люблю десятки ремесл
и радостно плыву всюду, куда угодно судьбе направить мой парус…
И вот, когда мы с ним пели, я
вся чувствовала себя во власти гения.
Вечный шепот сзади тебя, когда ты проходишь: «
Вот она, та самая, знаменитая!» Анонимные письма, наглость закулисных завсегдатаев… да
всего и не перечислишь!
— Ну
вот, видите, видите… — загорячилась Ровинская. — С таким образованием вы всегда могли бы найти место на
всем готовом рублей на тридцать. Ну, скажем, в качестве экономки, бонны, старшей приказчицы в хорошем магазине, кассирши…
И если ваш будущий жених… Фриц…
И вот вся разница между нами.
— Ты правду говоришь, Женька! У меня тоже был один ёлод. Он меня
все время заставлял притворяться невинной, чтобы я плакала
и кричала. А
вот ты, Женечка, самая умная из нас, а все-таки не угадаешь, кто он был…
— Я
и подумал: к чему слова
и лишние восклицания? К черту лицемерные речи на съездах. К черту аболиционизм, регламентацию (ему вдруг невольно пришли на ум недавние слова репортера)
и все эти раздачи священных книг п заведениях
и магдалинские приюты!
Вот я возьму
и поступлю как настоящий честный человек, вырву девушку из омута, внедрю ее в настоящую твердую почву, успокою ее, ободрю, приласкаю.
Вот Соловьев — тот хотя
и говорил непонятно, как
и прочее большинство знакомых ей студентов, когда они шутили между собой или с девицами в общем зале (отдельно, в комнате,
все без исключения мужчины,
все, как один, говорили
и делали одно
и то же), однако Соловьеву она поверила бы скорее
и охотнее.
— Что же,
и это дело, — согласился Лихонин
и задумчиво погладил бороду. — А я, признаться,
вот что хотел. Я хотел открыть для нее… открыть небольшую кухмистерскую или столовую, сначала, конечно, самую малюсенькую, но в которой готовилось бы
все очень дешево, чисто
и вкусно. Ведь многим студентам решительно
все равно, где обедать
и что есть. В студенческой почти никогда не хватает мест. Так
вот, может быть, нам удастся как-нибудь затащить
всех знакомых
и приятелей.
— А еще
вот что. Теперь я должна вам сказать, что ваша Любка дрянь, воровка
и больна сифилисом! У нас никто из хороших гостей не хотел ее брать,
и все равно, если бы вы не взяли ее, то завтра мы ее выбросили бы вон! Еще скажу, что она путалась со швейцаром, с городовыми, с дворниками
и с воришками. Поздравляю вас с законным браком!
— Да
и прислугой тоже. Потрудитесь представить свидетельство от вашего квартирохозяина, — ведь, надеюсь, вы сами не домовладелец?.. Так
вот, свидетельство о том, что вы в состоянии держать прислугу, а кроме того,
все документы, удостоверяющие, что вы именно та личность, за которую себя выдаете, например, свидетельство из вашего участка
и из университета
и все такое прочее. Ведь вы, надеюсь, прописаны? Или, может быть, того?.. Из нелегальных?
— Дорогая Люба, мы с тобой не подходим друг к другу, пойми это. Смотри:
вот тебе сто рублей, поезжай домой. Родные тебя примут, как свою. Поживи, осмотрись. Я приеду за тобой через полгода, ты отдохнешь,
и, конечно,
все грязное, скверное, что привито тебе городом, отойдет, отомрет.
И ты начнешь новую жизнь самостоятельно, без всякой поддержки, одинокая
и гордая!
— Господа! — вдруг патетически воскликнул Ванька-Встанька, прервав пение
и ударив себя в грудь. —
Вот вижу я вас
и знаю, что вы — будущие генералы Скобелев
и Гурко, но
и я ведь тоже в некотором отношении военная косточка. В мое время, когда я учился на помощника лесничего,
все наше лесное ведомство было военное,
и потому, стучась в усыпанные брильянтами золотые двери ваших сердец, прошу: пожертвуйте на сооружение прапорщику таксации малой толики spiritus vini, его же
и монаси приемлют.
«
И вот я его сейчас заражу, как
и всех других, — думала Женька, скользя глубоким взглядом по его стройным ногам, красивому торсу будущего атлета
и по закинутым назад рукам, на которых, выше сгиба локтя, выпукло, твердо напряглись мышцы.
— Может быть,
и от меня… Почем я знаю? Их много было… Помню,
вот этот был, который еще
все лез с вами подраться… Высокий такой, белокурый, в пенсне…
Но ведь
все девушки, с которыми я встречалась
и с которыми
вот теперь живу, — поймите, Платонов, поймите меня! — ведь они ничего не сознают!..
— Так!.. Одного человека я видела, ласкового
и снисходительного, без всяких кобелиных расчетов, — это тебя. Но ведь ты совсем другой. Ты какой-то странный. Ты
все где-то бродишь, ищешь чего-то… Вы простите меня, Сергей Иванович, вы блаженненький какой-то!..
Вот потому-то я к вам
и пришла, к вам одному!..
И вот, Платонов, тогда-то я решила заражать их
всех — молодых, старых, бедных, богатых, красивых, уродливых, —
всех,
всех,
всех!..
И вот одна красивая женщина — француженка — очень красивая, заразившись, стала назло заражать
всех немцев, которые попадали к ней в объятия.
— А я
всех, именно
всех! Скажите мне, Сергей Иванович, по совести только скажите, если бы вы нашли на улице ребенка, которого кто-то обесчестил, надругался над ним… ну, скажем, выколол бы ему глаза, отрезал уши, —
и вот вы бы узнали, что этот человек сейчас проходит мимо вас
и что только один бог, если только он есть, смотрит не вас в эту минуту с небеси, — что бы вы сделали?
— Нет, — слабо улыбнулась Женька. — Я думала об этом раньше… Но выгорело во мне что-то главное. Нет у меня сил, нет у меня воли, нет желаний… Я
вся какая-то пустая внутри, трухлявая… Да
вот, знаешь, бывает гриб такой — белый, круглый, — сожмешь его, а оттуда нюхательный порошок сыплется. Так
и я.
Все во мне эта жизнь выела, кроме злости. Да
и вялая я,
и злость моя вялая… Опять увижу какого-нибудь мальчишку, пожалею, опять иуду казниться. Нет, уж лучше так…
Гляжу —
вот я на тебя, на стол, на бутылку, на свои руки, ноги
и думаю, что
все это одинаково
и все ни к чему…
Вот смотри: идет по улице солдат, а мне
все равно, как будто завели куклу
и она двигается…
— Скажи мне, пожалуйста, Тамара, я
вот никогда еще тебя об этом не спрашивала, откуда ты к нам поступила сюда, в дом? Ты совсем непохожа на
всех нас, ты
все знаешь, у тебя на всякий случай есть хорошее, умное слово… Вон
и по-французски как ты тогда говорила хорошо! А никто из нас о тебе ровно ничего не знает… Кто ты?
На другой день, в понедельник, к десяти часам утра, почти
все жильцы дома бывшего мадам Шайбес, а теперь Эммы Эдуардовны Тицнер, поехали на извозчиках в центр города, к анатомическому театру, —
все, кроме дальновидной, многоопытной Генриетты, трусливой
и бесчувственной Нинки
и слабоумной Пашки, которая
вот уже два дня как ни вставала с постели, молчала
и на обращенные к ней вопросы отвечала блаженной, идиотской улыбкой
и каким-то невнятным животным мычанием.
И вот как раз теперь этот давно ожидаемый срок подошел: только что кончилась большая контрактовая ярмарка,
и все нотариальные конторы совершали ежедневно сделки на громадные суммы. Тамара знала, что нотариус отвозил обычно залоговые
и иные деньги в банк по субботам, чтобы в воскресенье быть совершенно свободным.
И вот потому-то в пятницу днем нотариус получил от Тамары следующее письмо...