Неточные совпадения
Она величественна
в своем черном платье, с желтым дряблым лицом, с темными мешками под глазами, с тремя висящими дрожащими подбородками. Девицы, как провинившиеся пансионерки, чинно рассаживаются по стульям вдоль стен, кроме Жени, которая продолжает созерцать себя во всех зеркалах. Еще два извозчика подъезжают напротив, к дому Софьи Васильевны. Яма
начинает оживляться. Наконец еще одна пролетка грохочет по мостовой, и шум ее сразу обрывается у подъезда Анны Марковны.
А как ты еще будешь лучше, когда у тебя слюни изо рта потекут, и глаза перекосишь, и
начнешь ты захлебываться и хрипеть, и сопеть прямо женщине
в лицо.
И он сейчас же, послушно, встав
в смешную позу,
начал декламировать...
И когда этот самый синдикат затеял известный процесс против одного из своих членов, полковника Баскакова, пустившего
в продажу против договора избыток сахара, то Рамзес
в самом
начале предугадал и очень тонко мотивировал именно то решение, которое вынес впоследствии по этому делу сенат.
И тотчас же девушки одна за другой потянулись
в маленькую гостиную с серой плюшевой мебелью и голубым фонарем. Они входили, протягивали всем поочередно непривычные к рукопожатиям, негнущиеся ладони, называли коротко, вполголоса, свое имя: Маня, Катя, Люба… Садились к кому-нибудь на колени, обнимали за шею и, по обыкновению,
начинали клянчить...
Кроме того, сердило Собашникова — и сердило мелкой ревнивой досадой — то простое и вместе предупредительное внимание, которое репортеру оказывали
в заведении все,
начиная со швейцара и кончая мясистой, молчаливой Катей.
Начну писать и сейчас же заплутаюсь
в разных «что», «который», «был».
Ярченко послал через Симеона приглашение, и актер пришел и сразу же
начал обычную актерскую игру.
В дверях он остановился,
в своем длинном сюртуке, сиявшем шелковыми отворотами, с блестящим цилиндром, который он держал левой рукой перед серединой груди, как актер, изображающий на театре пожилого светского льва или директора банка. Приблизительно этих лиц он внутренне и представлял себе.
После этого он возвращался
в свое купе а опять
начинал миндальничать с женой, и еврейские анекдоты, точно горох, сыпались из его рта.
Во время своей деятельности, вопреки своей завидной памяти, он переменил столько фамилий, что не только позабыл,
в каком году он был Натанаэльзоном, а
в каком Бакаляром, но даже его собственная фамилия ему
начинала казаться одним из псевдонимов.
А то есть еще и такие, что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие ужасы, залезет к ней
в душу, пока не доведет до слез, и сейчас же сам расплачется и
начнет утешать, обнимать, по голове погладит, поцелует сначала
в щеку, потом
в губы, ну, и известно что!
Тут бедной Любке стало еще хуже. Она и так еле-еле поднималась одна, а ей пришлось еще тащить на буксире Лихонина, который чересчур отяжелел. И это бы еще ничего, что он был грузен, но ее понемногу
начинало раздражать его многословие. Так иногда раздражает непрестанный, скучный, как зубная боль, плач грудного ребенка, пронзительное верещанье канарейки или если кто беспрерывно и фальшиво свистит
в комнате рядом.
Теперь, когда поездка, свежий воздух, утро и деловая, будничная, привычная обстановка почти совсем отрезвили его, он
начал ощущать
в душе смутное чувство какой-то неловкости, ненужности своего внезапного поступка и
в то же время что-то вроде бессознательного раздражения и против самого себя и против увезенной им женщины.
Лихонин вдруг вспомнил, что
в самом
начале весны он сидел именно на этом бульваре и именно на этом самом Месте.
— А ведь и
в самом деле, — вмешался Лихонин, — ведь мы не с того конца
начали дело. Разговаривая о ней
в ее присутствии, мы только ставим ее
в неловкое положение. Ну, посмотрите, у нее от растерянности и язык не шевелится. Пойдем-ка, Люба, я тебя провожу на минутку домой и вернусь через десять минут. А мы покамест здесь без тебя обдумаем, что и как. Хорошо?
— Мне одной там неудобно. Я уж лучше вас на бульваре подожду,
в самом
начале, на скамейке.
— Это верно, — согласился князь, — но и непрактично:
начнем столоваться
в кредит. А ты знаешь, какие мы аккуратные плательщики.
В таком деле нужно человека практичного, жоха, а если бабу, то со щучьими зубами, и то непременно за ее спиной должен торчать мужчина.
В самом деле, ведь не Лихонину же стоять за выручкой и глядеть, что вдруг кто-нибудь наест, напьет и ускользнет.
Денег не жалко — это правда, я согласен с Лихониным, но ведь такое
начало трудовой жизни, когда каждый шаг заранее обеспечен, не ведет ли оно к неизбежной распущенности и халатности и
в конце Концов к равнодушному пренебрежению к делу.
— А что касается до меня, — заметил князь, — то я готов, как твой приятель и как человек любознательный, присутствовать при этом опыте и участвовать
в нем. Но я тебя еще утром предупреждал, что такие опыты бывали и всегда оканчивались позорной неудачей, по крайней мере те, о которых мы знаем лично, а те, о которых мы знаем только понаслышке, сомнительны
в смысле достоверности. Но ты
начал дело, Лихонин, — и делай. Мы тебе помощники.
Прелесть поэмы, конечно, заключалась для него
в том, как она звучала на родном языке, но едва только он
начинал нараспев читать свои гортанные, цокающие, харкающие фразы, — Любка сначала долго тряслась от непреодолимого смеха, пока, наконец, не прыскала на всю комнату и разражалась длинным хохотом.
— Вва! — разводил князь руками. — Что такое Лихонин? Лихонин — мой друг, мой брат и кунак. Но разве он знает, что такое любофф? Разве вы, северные люди, понимаете любофф? Это мы, грузины, созданы для любви. Смотри, Люба! Я тебе покажу сейчас, что такое любоффф! Он сжимал кулаки, выгибался телом вперед и так зверски
начинал вращать глазами, так скрежетал зубами и рычал львиным голосом, что Любку, несмотря на то, что она знала, что это шутка, охватывал детский страх, и она бросалась бежать
в другую комнату.
Но если грузин и добродушный Соловьев служили
в курьезном образовании ума и души Любки смягчающим
началом против острых шипов житейской премудрости и если Любка прощала педантизм Лихонина ради первой искренней и безграничной любви к нему и прощала так же охотно, как простила бы ему брань, побои или тяжелое преступление, — зато для нее искренним мучением и постоянной длительной тяготой были уроки Симановского.
Но другая была настолько бестактна, что, — может быть, для нее
в первый раз, а для Любки
в сотый, —
начала разговор о том, как она попала на путь проституции.
Он уже хотел перейти к теории любовных чувств, но, к сожалению, от нетерпения поспешил немного: он обнял Любку, притянул к себе и
начал ее грубо тискать. «Она опьянеет от ласки. Отдастся!» — думал расчетливый Симановский. Он добивался прикоснуться губами к ее рту для поцелуя, но она кричала и фыркала
в него слюнями. Вся наигранная деликатность оставила ее.
Лихонин, по ее словам, взял ее к себе только для того, чтобы увлечь, соблазнить, попользоваться, сколько хватит, ее глупостью, а потом бросить. А она, дура, сделалась и взаправду
в него влюбимшись, а так как она его очень ревновала ко всем этим кудлатым
в кожаных поясах, то он и сделал подлость: нарочно подослал своего товарища, сговорился с ним, а тот
начал обнимать Любку, а Васька вошел, увидел и сделал большой скандал и выгнал Любку на улицу.
Она была нерасчетлива и непрактична
в денежных делах, как пятилетний ребенок, и
в скором времени осталась без копейки, а возвращаться назад
в публичный дом было страшно и позорно. Но соблазны уличной проституции сами собой подвертывались и на каждом шагу лезли
в руки. По вечерам, на главной улице, ее прежнюю профессию сразу безошибочно угадывали старые закоренелые уличные проститутки. То и дело одна из них, поравнявшись с нею,
начинала сладким, заискивающим голосом...
Замужние женщины или вдовы совершают этот мучительный путь несколько иначе: они долго борются с долгом, или с порядочностью, или с мнением света, и, наконец, — ах! — падают со слезами, или — ах!
начинают бравировать, или, что еще чаще, неумолимый рок прерывает ее или его жизнь
в самый — ах! — нужный момент, когда созревшему плоду недостает только легкого дуновения ветра, чтобы упасть.
Среди кадетов, отправлявшихся
в подобного рода экспедиции, всегда было условлено называть друг друга вымышленными именами. Это была не так конспирация, или уловка против бдительности начальства, или боязнь скомпрометировать себя перед случайным семейным знакомым как своего рода игра
в таинственность и переодевание, — игра, ведшая свое
начало еще с тех времен, когда молодежь увлекается Густавом Эмаром, Майн-Ридом и сыщиком Лекоком.
— Ванька-Встанька только что пришел сюда… Отдал Маньке конфеты, а потом стал нам загадывать армянские загадки… «Синего цвета, висит
в гостиной и свистит…» Мы никак не могли угадать, а он говорит: «Селедка»… Вдруг засмеялся, закашлялся и
начал валиться на бок, а потом хлоп на землю и не движется… Послали за полицией… Господи, вот страсть-то какая!.. Ужасно я боюсь упокойников!..
— Тоже дело нашел, — лениво и презрительно отозвался староста. — На это дело ночь есть… Иди, иди, кто ж тебя держит. А только как
начнем работать, тебя не будет, то нонешняй день не
в счет. Возьму любого босяка. А сколько он наколотит кавунов, — тоже с тебя… Не думал я, Платонов, про тебя, что ты такой кобель…
— Не стесняйся, милая Женя, говори все, что есть! Ты ведь знаешь, что я человек свой и никогда не выдам. А может быть, и впрямь что-нибудь хорошее посоветую. Ну, бух с моста
в воду —
начинай!
Нет! Если и испытывал, то, должно быть,
в самом
начале своей карьеры. Теперь перед ним были только голые животы, голые спины и открытые рты. Ни одного экземпляра из этого ежесубботнего безликого стада он не узнал бы впоследствии на улице. Главное, надо было как можно скорее окончить осмотр
в одном заведении, чтобы перейти
в другое, третье, десятое, двадцатое…
Те, растерзанные,
в крови, вернулись
в казармы, где их товарищи,
начав с утра, еще догуливали свой полковой праздник.