Неточные совпадения
У него на совести несколько темных дел. Весь город
знает, что два года тому назад он женился на богатой семидесятилетней старухе, а в прошлом году задушил ее; однако ему как-то удалось замять это дело. Да и остальные четверо тоже видели кое-что в своей пестрой жизни. Но, подобно тому
как старинные бретеры не чувствовали никаких угрызений совести при воспоминании о своих жертвах, так и эти люди глядят на темное и кровавое в своем прошлом,
как на неизбежные маленькие неприятности профессий.
Нюра — маленькая, лупоглазая, синеглазая девушка; у нее белые, льняные волосы, синие жилки на висках. В лице у нее есть что-то тупое и невинное, напоминающее белого пасхального сахарного ягненочка. Она жива, суетлива, любопытна, во все лезет, со всеми согласна, первая
знает все новости, и если говорит, то говорит так много и так быстро, что у нее летят брызги изо рта и на красных губах вскипают пузыри,
как у детей.
Катька ничего не могла рассказать — «мужчина
как мужчина,
как все мужчины», — говорила она со спокойным недоумением, но когда
узнала, кто был ее гостем, то вдруг расплакалась, сама не
зная почему.
— Да, да, мой грузинчик. Ох,
какой он приятный. Так бы никогда его от себя не отпустила.
Знаешь, он мне в последний раз что сказал? «Если ты будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.
— Не
знаю, какой-то совсем незнакомый, — говорит она вполголоса. — Никогда у нас не был. Какой-то папашка, толстый, в золотых очках и в форме.
— А меня один офицер лишил невинности там… у себя на родине. А мамаша у меня ужас
какая строгая. Если бы она
узнала, она бы меня собственными руками задушила. Ну вот я и убежала из дому и поступила сюда…
— Оставим это. Так
знаешь. Мари, я себе все время ищу вот такую девочку,
как ты, такую скромную и хорошенькую. Я человек состоятельный, я бы тебе нашел квартиру со столом, с отоплением, с освещением. И на булавки сорок рублей в месяц. Ты бы пошла?
Он
знал, что Сонька была продана одному из скупщиков живого товара ее же матерью,
знал много унизительных, безобразных подробностей о том,
как ее перепродавали из рук в руки, и его набожная, брезгливая, истинно еврейская душа корчилась и содрогалась при этих мыслях, но тем не менее любовь была выше всего.
Лихонин говорил правду. В свои студенческие годы и позднее, будучи оставленным при университете, Ярченко вел самую шалую и легкомысленную жизнь. Во всех трактирах, кафешантанах и других увеселительных местах хорошо
знали его маленькую, толстую, кругленькую фигурку, его румяные, отдувшиеся,
как у раскрашенного амура, щеки и блестящие, влажные, добрые глаза, помнили его торопливый, захлебывающийся говор и визгливый смех.
Он так же,
как и Ярченко,
знал хорошо цену популярности среди учащейся молодежи, и если даже поглядывал на людей с некоторым презрением, свысока, то никогда, ни одним движением своих тонких, умных, энергичных губ этого не показывал.
А ведь он по-настоящему набожен и, я уверен, пойдет когда-нибудь в монахи и будет великим постником и молитвенником, и, черт его
знает,
каким уродливым образом переплетется в его душе настоящий религиозный экстаз с богохульством, с кощунством, с какой-нибудь отвратительной страстью, с садизмом или еще с чем-нибудь вроде этого?
Лихонин и Ярченко не захотели остаться у него в долгу. Началась попойка. Бог
знает каким образом в кабинете очутились вскоре Мишка-певец и Колька-бухгалтер, которые сейчас же запели своими скачущими голосами...
— Запишем. Теперь предположим другое — что ты являешься сюда
как проповедник лучшей, честной жизни, вроде этакого спасителя погибающих душ.
Знаешь,
как на заре христианства иные святые отцы вместо того, чтобы стоять на столпе тридцать лет или жить в лесной пещере, шли на торжища в дома веселья, к блудницам и скоморохам. Но ведь ты не так?
И он сам ведь в глубине души
знает про этот профессиональный обман, но — подите же! — все-таки обольщается: «Ах,
какой я красивый мужчина!
—
Как ты
узнал? — спросил с удивлением Лихонин.
— Так-то лучше, — сказал Лихонин, садясь. — Разговор будет короткий, но… черт его
знает…
как к нему приступить.
— Ну тебя в болото! — почти крикнула она. —
Знаю я вас! Чулки тебе штопать? На керосинке стряпать? Ночей из-за тебя не спать, когда ты со своими коротковолосыми будешь болты болтать? А
как ты заделаешься доктором, или адвокатом, или чиновником, так меня же в спину коленом: пошла, мол, на улицу, публичная шкура, жизнь ты мою молодую заела. Хочу на порядочной жениться, на чистой, на невинной…
Но самым большим и значительным предприятием этого года было оборудование обширного речного порта, привлекшее к себе сотни тысяч рабочих и стоившее бог
знает каких денег.
— Ох! Ч!то вы мне будете говорить? Замечательный город! Ну, совсем европейский город. Если бы вы
знали,
какие улицы, электричество, трамваи, театры! А если бы вы
знали,
какие кафешантаны! Вы сами себе пальчики оближете. Непременно, непременно советую вам, молодой человек, сходите в Шато-де-Флер, в Тиволи, а также проезжайте на остров. Это что-нибудь особенное.
Какие женщины, ка-ак-кие женщины!
— А так: там только одни красавицы. Вы понимаете,
какое счастливое сочетание кровей: польская, малорусская и еврейская.
Как я вам завидую, молодой человек, что вы свободный и одинокий. В свое время я таки показал бы там себя! И замечательнее всего, что необыкновенно страстные женщины. Ну прямо
как огонь! И
знаете, что еще? — спросил он вдруг многозначительным шепотом.
— А
знаете что? — вдруг воскликнул весело Горизонт. — Мне все равно: я человек закабаленный. Я,
как говорили в старину, сжег свои корабли… сжег все, чему поклонялся. Я уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки. За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму только половину того, что они мне самому стоили. Не желаете ли приобрести, господин офицер?
— Вы
знаете, мне все равно, что трефное, что кошерное. Я не признаю никакой разницы. Но что я могу поделать с моим желудком! На этих станциях черт
знает какой гадостью иногда накормят. Заплатишь каких-нибудь три-четыре рубля, а потом на докторов пролечишь сто рублей. Вот, может быть, ты, Сарочка, — обращался он к жене, — может быть, сойдешь на станцию скушать что-нибудь? Или я тебе пришлю сюда?
— Немедленно все вычистить! Чтобы блестело,
как зеркало! Тебя Тимофей, кажется? Так ты меня должен
знать: за мной труд никогда не пропадет. Чтобы блестело,
как зеркало.
— Так вот я вам и предлагаю, господин… впрочем, я не
знаю,
как вас теперь зовут…
С приездом Горизонта (впрочем, бог
знает,
как его звали: Гоголевич, Гидалевич, Окунев, Розмитальский), словом, с приездом этого человека все переменилось на Ямской улице.
Остальные двое согласились на это, вероятно, неохотно, но Елене Викторовне сопротивляться не было никакой возможности. Она всегда делала все, что хотела. И потом все они слышали и
знали, что в Петербурге светские кутящие дамы и даже девушки позволяют себе из модного снобизма выходки куда похуже той,
какую предложила Ровинская.
— Никогда не отчаивайтесь. Иногда все складывается так плохо, хоть вешайся, а — глядь — завтра жизнь круто переменилась. Милая моя, сестра моя, я теперь мировая знаменитость. Но если бы ты
знала, сквозь
какие моря унижений и подлости мне пришлось пройти! Будь же здорова, дорогая моя, и верь своей звезде.
— Твое дело, твое дело, Женечка, — раздумчиво произнесла Тамара, глядя вниз, — может быть, ты и права. Почем
знать? Но скажи,
как ты уклонилась от доктора?
Вы все, девочки,
знаете, что я не люблю денег, но я обираю мужчин,
как только могу.
А ведь вы сами
знаете, девочки,
как мы боимся учителей.
Это-то и была знакомая Лихонину баба Грипа, та самая, у которой в крутые времена он не только бывал клиентом, но даже кредитовался. Она вдруг
узнала Лихонина, бросилась к нему, обняла, притиснула к груди и поцеловала прямо в губы мокрыми горячими толстыми губами. Потом она размахнула руки, ударила ладонь об ладонь, скрестила пальцы с пальцами и сладко,
как умеют это только подольские бабы, заворковала...
— Нет, я все вас дожидалась. Да и не
знала, кому сказать. И вы тоже хороши. Я ведь слышала,
как вы после того,
как ушли с товарищем, вернулись назад и постояли у дверей. А со мной даже и не попрощались. Хорошо ли это?
— Болван! — бросил ему Соловьев и продолжал: — Так вот, машинка движется взад и вперед, а на ней, на квадратной рамке, натянуто тонкое полотно, и уж я, право, не
знаю,
как это там устроено, я не понял, но только барышня водит по экрану какой-то металлической штучкой, и у нее выходит чудесный рисунок разноцветными шелками.
— Это верно, — согласился князь, — но и непрактично: начнем столоваться в кредит. А ты
знаешь,
какие мы аккуратные плательщики. В таком деле нужно человека практичного, жоха, а если бабу, то со щучьими зубами, и то непременно за ее спиной должен торчать мужчина. В самом деле, ведь не Лихонину же стоять за выручкой и глядеть, что вдруг кто-нибудь наест, напьет и ускользнет.
— А что касается до меня, — заметил князь, — то я готов,
как твой приятель и
как человек любознательный, присутствовать при этом опыте и участвовать в нем. Но я тебя еще утром предупреждал, что такие опыты бывали и всегда оканчивались позорной неудачей, по крайней мере те, о которых мы
знаем лично, а те, о которых мы
знаем только понаслышке, сомнительны в смысле достоверности. Но ты начал дело, Лихонин, — и делай. Мы тебе помощники.
— А все же вы паспорт, господин Лихонин, непременно завтра же предъявите, — настойчиво сказал управляющий на прощанье. —
Как вы человек почтенный, работящий, и мы с вами давно знакомы, также и платите вы аккуратно, то только для вас делаю. Времена, вы сами
знаете,
какие теперь тяжелые. Донесет кто-нибудь, и меня не то что оштрафуют, а и выселить могут из города. Теперь строго.
На следующий день (вчера было нельзя из-за праздника и позднего времени), проснувшись очень рано и вспомнив о том, что ему нужно ехать хлопотать о Любкином паспорте, он почувствовал себя так же скверно,
как в былое время, когда еще гимназистом шел на экзамен,
зная, что наверное провалится.
— Барышня Тамара, — не
знаю… Кажется, тоже занята. Да вы
как, с визитом или что?
— О! Не беспокойтесь говорить: я все прекрасно понимаю. Вероятно, молодой человек хочет взять эта девушка, эта Любка, совсем к себе на задержание или чтобы ее, —
как это называется по-русску, — чтобы ее спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом и всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я
знаю, что это случается с очень глупыми молодыми людьми. Но только уверяю вас, что из этого ничего не выйдет.
— Помилуйте! — совсем уж добродушно возразил Кербеш. — Жена, дети… Жалованье наше, вы сами
знаете,
какое… Получайте, молодой человек, паспортишко. Распишитесь в принятии. Желаю…
Так
как он
знал, что им все равно придется оставить их мансарду, этот скворечник, возвышавшийся над всем городом, оставить не так из-за тесноты и неудобства,
как из-за характера старухи Александры, которая с каждым днем становилась все лютее, придирчивее и бранчивее, то он решился снять на краю города, на Борщаговке, маленькую квартиренку, состоявшую из двух комнат и кухни.
«Впрочем, посещения и уход украдкой г. де Б. приводили меня в смущение. Я вспомнил также небольшие покупки Манон, которые превосходили наши средства. Все это попахивало щедростью нового любовника. Но нет, нет! повторял я, — невозможно, чтобы Манон изменила мне! Она
знает, что я живу только для нее, она прекрасно
знает, что я ее обожаю». — Ах, дурачок, дурачок! — воскликнула Любка. — Да разве же не видно сразу, что она у этого богача на содержании. Ах, она дрянь
какая!
— Ах! Жизнь их была
какая разнесчастная! Вот судьба-то горькая
какая! И уже кого мне жалеть больше, я теперь не
знаю: его или ее. И неужели это всегда так бывает, милый Соловьев, что
как только мужчина и женщина вот так вот влюбятся,
как они, то непременно их бог накажет? Голубчик, почему же это? Почему?
Вспомните, Лихонин,
как нам был труден переход от арифметики к алгебре, когда нас заставляли заменять простые числа буквами, и мы не
знали, для чего это делается.
— А я
знаю! — кричала она в озлоблении. — Я
знаю, что и вы такие же,
как и я! Но у вас папа, мама, вы обеспечены, а если вам нужно, так вы и ребенка вытравите,многие так делают. А будь вы на моем месте, — когда жрать нечего, и девчонка еще ничего не понимает, потому что неграмотная, а кругом мужчины лезут,
как кобели, — то и вы бы были в публичном доме! Стыдно так над бедной девушкой изголяться, — вот что!
Ах, если бы мы, люди, умудренные опытом,
знали о том,
как много и даже чересчур много
знают окружающие нас мальчуганы и девчонки, о которых мы обыкновенно говорим...
— Я не
знаю… Вот
как товарищ скажет…
— Я заодно уж и деньги возьму за визит. Вы
как молодые люди-на время или на ночь? Сами
знаете таксу: на время — по два рубля, на ночь — по пяти.
— Не сердись на меня, исполни, пожалуйста, один мой каприз: закрой опять глаза… нет, совсем, крепче, крепче… Я хочу прибавить огонь и поглядеть на тебя хорошенько. Ну вот, так… Если бы ты
знал,
как ты красив теперь… сейчас вот… сию секунду. Потом ты загрубеешь, и от тебя станет пахнуть козлом, а теперь от тебя пахнет медом и молоком… и немного каким-то диким цветком. Да закрой же, закрой глаза!
В коридоре Гладышев замялся, потому что он не
знал,
как найти тот номер, куда удалился Петров с Тамарой. Но ему помогла экономка Зося, пробегавшая мимо него очень быстро и с очень озабоченным, встревоженным видом.