Неточные совпадения
— Покраснеешь! — горячо соглашается околоточный. Да, да, да, я вас понимаю. Но, боже мой, куда мы идем! Куда мы только идем? Я вас спрашиваю, чего
хотят добиться эти революционеры и разные там студенты, или…
как их там? И пусть пеняют на самих себя. Повсеместно разврат, нравственность падает, нет уважения к родителям, Расстреливать их надо.
И за свои деньги он
хотел очень многого, почти невозможного: его немецкая сентиментальная душа смутно жаждала невинности, робости, поэзии в белокуром образе Гретхен, но,
как мужчина, он мечтал,
хотел и требовал, чтобы его ласки приводили женщину в восторг, и трепет, и в сладкое изнеможение.
Они
хотели как можно шире использовать свой довольно тяжелый заработок и потому решили сделать ревизию положительно во всех домах Ямы, только к Треппелю не решились зайти, так
как там было слишком для них шикарно.
— А
хотя бы? Одного философа, желая его унизит! посадили за обедом куда-то около музыкантов. А он, садясь, сказал: «Вот верное средство сделать последнее место первым». И, наконец, я повторяю: если ваша совесть не позволяет вам,
как вы выражаетесь, покупать женщин, то вы можете приехать туда и уехать, сохраняя свою невинность во всей ее цветущей неприкосновенности.
Чтобы написать такую колоссальную книгу, о
какой вы думаете, мало чужих слов,
хотя бы и самых точных, мало даже наблюдений, сделанных с записной книжечкой и карандашиком.
— А, ей-богу, — вдруг отозвалась Манька Маленькая. —
Хотя бы кто-нибудь написал по правде,
как живем мы здесь, б… разнесчастные…
Лихонин и Ярченко не
захотели остаться у него в долгу. Началась попойка. Бог знает
каким образом в кабинете очутились вскоре Мишка-певец и Колька-бухгалтер, которые сейчас же запели своими скачущими голосами...
— Нет, брат, ошибся! — сказал Лихонин и прищелкнул языком. — И не то, что я по убеждению или из принципа… Нет! Я,
как анархист, исповедываю, что чем хуже, тем лучше… Но, к счастию, я игрок и весь свой темперамент трачу на игру, поэтому во мне простая брезгливость говорит гораздо сильнее, чем это самое неземное чувство. Но удивительно,
как совпали наши мысли. Я только что
хотел тебя спросить о том же.
— Ну тебя в болото! — почти крикнула она. — Знаю я вас! Чулки тебе штопать? На керосинке стряпать? Ночей из-за тебя не спать, когда ты со своими коротковолосыми будешь болты болтать? А
как ты заделаешься доктором, или адвокатом, или чиновником, так меня же в спину коленом: пошла, мол, на улицу, публичная шкура, жизнь ты мою молодую заела.
Хочу на порядочной жениться, на чистой, на невинной…
— А в самом деле, — сказала Женя, — берите Любку. Это не то, что я. Я
как старая драгунская кобыла с норовом. Меня ни сеном, ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая и добрая. И к жизни нашей еще не привыкла. Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну?
Хочешь или нет?
Другой человек и не
хочет дать заказа, а ты его должен уговорить,
как слона, и до тех пор уговариваешь, покамест он не почувствует ясности и справедливости твоих слов.
— Я бы
хотела бульону, — несмело произнесла маленькая блондинка, с волосами,
как спелая рожь, и с глазами
как васильки.
— Дай бог мне так жить,
как я
хочу вас обманывать! Но главное не в этом. Я вам еще предлагаю совершенно интеллигентную женщину. Делайте с ней, что
хотите. Вероятно, у вас найдется любитель. Барсукова тонко улыбнулась и спросила...
Остальные двое согласились на это, вероятно, неохотно, но Елене Викторовне сопротивляться не было никакой возможности. Она всегда делала все, что
хотела. И потом все они слышали и знали, что в Петербурге светские кутящие дамы и даже девушки позволяют себе из модного снобизма выходки куда похуже той,
какую предложила Ровинская.
Вернулась Ванда. Она медленно, осторожно уселась на край Жениной постели, там, где падала тень от лампового колпака. Из той глубокой,
хотя и уродливой душевной деликатности, которая свойственна людям, приговоренным к смерти, каторжникам и проституткам, никто не осмелился ее спросить,
как она провела эти полтора часа. Вдруг она бросила на стол двадцать пять рублей и сказала...
Он обнял Любку за стан и поглядел на нее ласковыми, почти влюбленными глазами,
хотя сам подумал сейчас же, что смотрит на нее,
как отец или брат.
И вдруг, неожиданно для самого себя, почувствовал и неудержимо
захотел эту совсем незнакомую ему женщину, некрасивую и немолодую, вероятно, грязную и вульгарную, но все же похожую,
как ему представилось, на крупное яблоко антоновку-падалку, немного подточенное червем, чуть-чуть полежалое, но еще сохранившее яркий цвет и душистый винный аромат.
Она посмотрела на него ласково. И правда, она сегодня утром в первый раз за всю свою небольшую, но исковерканную жизнь отдала мужчине свое тело —
хотя и не с наслаждением, а больше из признательности и жалости, но добровольно, не за деньги, не по принуждению, не под угрозой расчета или скандала. И ее женское сердце, всегда неувядаемое, всегда тянущееся к любви,
как подсолнечник к свету, было сейчас чисто и разнежено.
— Да-а, — протянула она,
как ребенок, который упрямится мириться, — я же вижу, что я вам не нравлюсь. Так что ж, — вы мне лучше прямо скажите и дайте немного на извозчика, и еще там, сколько
захотите… Деньги за ночь все равно заплачены, и мне только доехать… туда.
Как и вся молодежь его круга, он сам считал себя революционером,
хотя тяготился политическими спорами, раздорами и взаимными колкостями и, не перенося чтения революционных брошюр и журналов, был в деле почти полным невеждой.
Вот Соловьев — тот
хотя и говорил непонятно,
как и прочее большинство знакомых ей студентов, когда они шутили между собой или с девицами в общем зале (отдельно, в комнате, все без исключения мужчины, все,
как один, говорили и делали одно и то же), однако Соловьеву она поверила бы скорее и охотнее.
— Мне что же, я ничего, — еле слышно ответила Любка. — Я,
как вам, Василь Василич, угодно. Только я бы не
хотела домой.
Нет, уж если вы действительно
хотите помочь этой бедной девушке, то дайте ей возможность сразу стать на ноги,
как трудовому человеку, а не
как трутню.
Как и предполагал Лихонин, ее, давно отвыкшую от будничной, суровой и обильной всякими неприятностями действительности, страшила встреча с ворчливой Александрой, и, кроме того, на нее угнетающе подействовало то, что Лихонин не
хотел скрывать ее прошлое.
Последнее было сделано совсем инстинктивно и, пожалуй, неожиданно даже для самой Любки. Никогда еще в жизни она не целовала мужской руки, кроме
как у попа. Может быть, она
хотела этим выразить признательность Лихонину и преклонение перед ним,
как перед существом высшим.
— О! Не беспокойтесь говорить: я все прекрасно понимаю. Вероятно, молодой человек
хочет взять эта девушка, эта Любка, совсем к себе на задержание или чтобы ее, —
как это называется по-русску, — чтобы ее спасай? Да, да, да, это бывает. Я двадцать два года живу в публичный дом и всегда в самый лучший, приличный публичный дом, и я знаю, что это случается с очень глупыми молодыми людьми. Но только уверяю вас, что из этого ничего не выйдет.
— И вот я
хочу, — закончил он, — взять ее к себе…
как это у вас полагается?.. в качестве прислуги или, если
хотите, родственницы, словом…
как это делается?..
Она с наслаждением готова была пресмыкаться перед Лихониным, служить ему
как раба, но в то же время
хотела, чтобы он принадлежал ей больше, чем стол, чем собачка, чем ночная кофта.
Путь образования Любкиного ума и души был для него ясен,
как было ясно и неопровержимо все, что он ни задумывал, он
хотел сначала заинтересовать Любку опытами по химии и физике.
— Скажите, ну разве будет для вашей сестры, матери или для вашего мужа обидно, что вы случайно не пообедали дома, а зашли в ресторан или в кухмистерскую и там насытили свой голод. Так и любовь. Не больше, не меньше. Физиологическое наслаждение. Может быть, более сильное, более острое, чем всякие другие, но и только. Так, например, сейчас: я
хочу вас,
как женщину. А вы
Он говорил, может быть, и не так, но во всяком случае приблизительно в этом роде. Любка краснела, протягивала барышням в цветных кофточках и в кожаных кушаках руку, неуклюже сложенную всеми пальцами вместе, потчевала их чаем с вареньем, поспешно давала им закуривать, но, несмотря на все приглашения, ни за что не
хотела сесть. Она говорила: «Да-с, нет-с,
как изволите». И когда одна из барышень уронила на пол платок, она кинулась торопливо поднимать его.
Едва оторванные, говоря фигурально, от материнской груди, от ухода преданных нянек, от утренних и вечерних ласк, тихих и сладких, они
хотя и стыдились всякого проявления нежности,
как «бабства», но их неудержимо и сладостно влекло к поцелуям, прикосновениям, беседам на ушко.
— Да и то правда. А поздоровел
как мальчишка, похорошел, вырос… один восторг! Так если не
хочешь, я сама пойду.
У Гладышева было в кармане много денег, столько, сколько еще ни разу не было за его небольшую жизнь целых двадцать пять рублей, и он
хотел кутнуть. Пиво он пил только из молодечества, но не выносил его горького вкуса и сам удивлялся,
как это его пьют другие. И потому брезгливо, точно старый кутила, оттопырив нижнюю губу, он сказал недоверчиво...
— Не сердись на меня, исполни, пожалуйста, один мой каприз: закрой опять глаза… нет, совсем, крепче, крепче… Я
хочу прибавить огонь и поглядеть на тебя хорошенько. Ну вот, так… Если бы ты знал,
как ты красив теперь… сейчас вот… сию секунду. Потом ты загрубеешь, и от тебя станет пахнуть козлом, а теперь от тебя пахнет медом и молоком… и немного каким-то диким цветком. Да закрой же, закрой глаза!
— Да что же вы ругаетесь! — бурчал Петров, не поднимая глаз. — Ведь я вас не ругаю. Зачем же вы первая ругаетесь? Я имею полное право поступить,
как я
хочу. Но я провел с вами время, и возьмите себе. А насильно я не
хочу. И с твоей стороны, Гладышев… то бишь, Солитеров, совсем это нехорошо. Я думал, она порядочная девушка. а она все лезет целоваться и бог знает что делает…
— Нет, я так, на всякий случай… Возьми-ка, возьми деньги! Может быть, меня в больницу заберут… А там,
как знать, что произойдет? Я мелочь себе оставила на всякий случай… А что же, если и в самом деле, Тамарочка, я
захотела бы что-нибудь над собой сделать, неужели ты стала бы мешать мне?
Я не
хотела вам мешать, когда вы читали письмо, но вот вы обернулись ко мне, и я протянула вам револьвер и
хотела сказать: поглядите, Эмма Эдуардовна, что я нашла, — потому что, видите ли, меня ужасно поразило,
как это покойная Женя, имея в распоряжении револьвер, предпочла такую ужасную смерть,
как повешение?
— Нет, уж позвольте мне сделать самой,
как я
хочу. Пусть это будет моя прихоть, но уступите ее мне, милая, дорогая, прелестная Эмма Эдуардовна! Зато я обещаю вам, что это будет последняя моя прихоть. После этого я буду
как умный и послушный солдат в распоряжении талантливого генерала.
— Я не могу сейчас всего сообразить
как следует, — сказала она, помолчав. — Но если человек чего-нибудь сильно
хочет, он достигнет, а я
хочу всей душой исполнить ваше желание. Постойте, постойте!.. Кажется, мне приходит в голову великолепная мысль… Ведь тогда, в тот вечер, если не ошибаюсь, с нами были, кроме меня и баронессы…
— Иди же сюда, Володя! — крикнула она оттуда. — Иди скорей! Я
хочу вина и потом любви, любви, любви без конца!.. Нет! Пей все, до самого дна! Так же,
как мы выпьем сегодня до дна нашу любовь!
Хотя он и выражался,
как и всегда, стилем бульварных романов (чем главным образом и прельстил доверчивую Верку), но театральная мысль о самоубийстве, однажды возникшая, уже не покидала его.
Он знал, что через несколько часов, может быть, минут, и он и Верка будут трупами, и потому,
хотя у него в кармане было всего-навсего одиннадцать копеек, распоряжался широко,
как привычный, заправский кутила: он заказал стерляжью уху, дупелей и фрукты и ко всему этому кофе, ликеров и две бутылки замороженного шампанского.