Неточные совпадения
— Подумайте сами, мадам Шойбес, — говорит он, глядя
на стол, разводя руками и щурясь, — подумайте, какому риску я здесь подвергаюсь! Девушка была обманным образом вовлечена в это… в как его… ну, словом, в дом терпимости, выражаясь высоким слогом. Теперь родители разыскивают ее через полицию. Хорошо-с. Она попадает из одного места в другое, из пятого в десятое… Наконец след находится у
вас, и главное, — подумайте! — в моем околотке! Что я могу поделать?
— Господин Кербеш, я попрошу
вас поглядеть
на наши переделки. Мы хотим немножко расширить помещение.
— Покраснеешь! — горячо соглашается околоточный. Да, да, да, я
вас понимаю. Но, боже мой, куда мы идем! Куда мы только идем? Я
вас спрашиваю, чего хотят добиться эти революционеры и разные там студенты, или… как их там? И пусть пеняют
на самих себя. Повсеместно разврат, нравственность падает, нет уважения к родителям, Расстреливать их надо.
— Не канцай, — строго обрывает ее
на жаргоне публичных домов Эмма Эдуардовна, которая слушала околоточного, набожно кивая склоненной набок головой. —
Вы бы лучше пошли распорядились завтраком для барышень.
— Пфуй! Что это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько раз
вам повторять, что нельзя выскакивать
на улицу днем и еще — пфуй! ч — в одном белье. Не понимаю, как это у
вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами себя уважают, не должны вести себя так публично. Кажутся, слава богу,
вы не в солдатском заведении, а в порядочном доме. Не
на Малой Ямской.
— Эх, все
вы хороши! — резко обрывает ее Женя. — Никакого самолюбия!.. Приходит хам, покупает тебя, как кусок говядины, нанимает, как извозчика, по таксе, для любви
на час, а ты и раскисла: «Ах, любовничек! Ах, неземная страсть!» Тьфу!
— Не так, не так, Исай Саввич.
Вы бросьте скрипку
на минуточку. Прислушайтесь немножко ко мне. Вот мотив.
— Может быть, и
на улице…
Вы хотя бы апельсином угостили. Можно спросить апельсин?
— Но самое главное, — продолжал Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, — самое главное то, что я
вас всех видел сегодня
на реке и потом там…
на том берегу… с этими милыми, славными девушками. Какие
вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только
вы простились с ними,
вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из
вас представит себе
на минутку, что все мы были в гостях у его сестер и прямо от них поехали в Яму… Что? Приятно такое предположение?
—
Вы передергиваете, Рамзес, — возразил с неудовольствием Ярченко. —
Вы мне напоминаете тех мещан, которые еще затемно собрались глазеть
на смертную казнь, говорят: мы здесь ни при чем, мы против смертной казни, это все прокурор и палач.
— Если я
вам не в тягость, я буду очень рад, — сказал он просто. — Тем более что у меня сегодня сумасшедшие деньги. «Днепровское слово» заплатило мне гонорар, а это такое же чудо, как выиграть двести тысяч
на билет от театральной вешалки. Виноват, я сейчас…
— Очень, очень рад, — приветливо ответил Платонов и вдруг поглядел
на Лихонина со светлой, почти детской улыбкой, которая скрасила его некрасивое, скуластое лицо. —
Вы мне тоже сразу понравились. И когда я увидел
вас еще там, у Дорошенки, я сейчас же подумал, что
вы вовсе не такой шершавый, каким кажетесь.
— Однако
вы не щадите объекта ваших наблюдений,сказал Ярченко и осторожно показал глазами
на девиц.
Я
вас выведу
на чистую воду!..
И вот, когда я глядел
на эту милую сцену и подумал, что через полчаса этот самый постовой будет в участке бить ногами в лицо и в грудь человека, которого он до сих пор ни разу в жизни не видал и преступление которого для него совсем неизвестно, то —
вы понимаете! мне стало невыразимо жутко и тоскливо.
Ведь все они, которых
вы берете в спальни, — поглядите, поглядите
на них хорошенько, — ведь все они — дети, ведь им всем по одиннадцати лет.
— Но, в самом деле, Сергей Иванович, отчего бы
вам не попробовать все это описать самому? — спросил Ярченко. — У
вас так живо сосредоточено внимание
на этом вопросе.
— Э! Чепуха! Хороший товарищ выпить
на чужой счет. Разве
вы сами не видите, что это самый обычный тип завсегдатая при публичном доме, и всего вероятнее, что он просто здешний кот, которому платят проценты за угощение, в которое он втравливает посетителей.
— Слушайте, — сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. — Это уже не в первый раз сегодня, что
вы лезете со мной
на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря
на ваш трезвый вид,
вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу
вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если
вы еще вздумаете так говорить со мною, то снимите очки.
Но если к тому же еще
вы воспламените ее воображение, влюбите ее в себя, то она за
вами пойдет всюду, куда хотите:
на погром,
на баррикаду,
на воровство,
на убийство.
Помощник так прямо и предупредил: «Если
вы, стервы, растак-то и растак-то, хоть одно грубое словечко или что, так от вашего заведения камня
на камне не оставлю, а всех девок перепорю в участке и в тюрьме сгною!» Ну и приехала эта грымза.
— Ну тебя в болото! — почти крикнула она. — Знаю я
вас! Чулки тебе штопать?
На керосинке стряпать? Ночей из-за тебя не спать, когда ты со своими коротковолосыми будешь болты болтать? А как ты заделаешься доктором, или адвокатом, или чиновником, так меня же в спину коленом: пошла, мол,
на улицу, публичная шкура, жизнь ты мою молодую заела. Хочу
на порядочной жениться,
на чистой,
на невинной…
— Будет
вам, — сказала она лукаво. —
Вы сами еще учитесь. Куда же
вам девицу брать
на содержание.
— Ох! Ч!то
вы мне будете говорить? Замечательный город! Ну, совсем европейский город. Если бы
вы знали, какие улицы, электричество, трамваи, театры! А если бы
вы знали, какие кафешантаны!
Вы сами себе пальчики оближете. Непременно, непременно советую
вам, молодой человек, сходите в Шато-де-Флер, в Тиволи, а также проезжайте
на остров. Это что-нибудь особенное. Какие женщины, ка-ак-кие женщины!
— Милая Бэла, все, что
вам угодно!
На станции я пойду и распоряжусь, чтобы
вам принесли бульону с мясом и даже с пирожками.
Вы не беспокойтесь. Лазер, я все это сам еде лаю.
—
Вы знаете, мне все равно, что трефное, что кошерное. Я не признаю никакой разницы. Но что я могу поделать с моим желудком!
На этих станциях черт знает какой гадостью иногда накормят. Заплатишь каких-нибудь три-четыре рубля, а потом
на докторов пролечишь сто рублей. Вот, может быть, ты, Сарочка, — обращался он к жене, — может быть, сойдешь
на станцию скушать что-нибудь? Или я тебе пришлю сюда?
— Сейчас контроль пройдет, — сказал кондуктор, — так уж
вы будьте любезны постоять здесь с супругой
на площадке третьего класса.
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «не полагается»? Каждый раз
вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне всего только
на три дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас же уеду. Бог с
вами! Живите себе хоть один во всех номерах. Но
вы только поглядите, Захар, какую я
вам привез игрушку из Одессы!
Вы таки будете довольны!
— Мадам Барсукова! Я
вам могу предложить что-нибудь особенного! Три женщины: одна большая, брюнетка, очень скромная, другая маленькая, блондинка, но которая,
вы понимаете, готова
на все, третья — загадочная женщина, которая только улыбается и ничего не говорит, но много обещает и — красавица!
— Не будем торговаться из-за мелочей. Тем более что ни
вы меня, ни я
вас не обманываем. Теперь большой спрос
на женщин. Что
вы сказали бы, господин Горизонт, если бы я предложила
вам красного вина?
— Представьте себе, что в прошлом году сделал Шепшерович! Он отвез в Аргентину тридцать женщин из Ковно, Вильно, Житомира. Каждую из них он продал по тысяче рублей, итого, мадам, считайте, — тридцать тысяч!
Вы думаете
на этом Шепшерович успокоился?
На эти деньги, чтобы оплатить себе расходы по пароходу, он купил несколько негритянок и рассовал их в Москву, Петербург, Киев, Одессу и в Харьков. Но
вы знаете, мадам, это не человек, а орел. Вот кто умеет делать дела!
— Вот я
вам и предлагаю, господин Горизонт, — не найдется ли у
вас невинных девушек? Теперь
на них громадный спрос. Я с
вами играю в открытую. За деньгами мы не постоим. Теперь это в моде. Заметьте, Горизонт,
вам возвратят ваших клиенток совершенно в том же виде, в каком они были. Это,
вы понимаете, — маленький разврат, в котором я никак не могу разобраться…
Пришлось мне также участвовать
на охоте
на тигра, причем я сидела под балдахином
на спине большого умного белого слона… словом,
вы это хорошо сами знаете.
— Да, да, конечно,
вы правы, мой дорогой. Но слава, знаменитость сладки лишь издали, когда о них только мечтаешь. Но когда их достиг — то чувствуешь одни их шипы. И зато как мучительно ощущаешь каждый золотник их убыли. И еще я забыла сказать. Ведь мы, артисты, несем каторжный труд. Утром упражнения, днем репетиция, а там едва хватит времени
на обед — и пора
на спектакль. Чудом урвешь часок, чтобы почитать или развлечься вот, как мы с
вами. Да и то… развлечение совсем из средних…
— Именно! Я
вас очень люблю, Рязанов, за то, что
вы умница.
Вы всегда схватите мысль
на лету, хотя должна сказать, что это не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
— Итак, вот сейчас
вы нас туда свезете
на автомобиле и познакомите нас с этим бытом, который для меня чужд. Но помните, что я полагаюсь
на ваше покровительство.
— О нет, нет, Елена Викторовна. Я
вас предупреждал только из любви к
вам. Но если
вы прикажете, то я готов идти, куда хотите. Не только в это сомнительное предприятие, но хоть и
на самую смерть.
— Ну вот, видите, видите… — загорячилась Ровинская. — С таким образованием
вы всегда могли бы найти место
на всем готовом рублей
на тридцать. Ну, скажем, в качестве экономки, бонны, старшей приказчицы в хорошем магазине, кассирши… И если ваш будущий жених… Фриц…
— Если Ганс оказался бы трудолюбивым и бережливым человеком, то
вам совсем нетрудно было бы через три-четыре года стать совершенно
на ноги. Как
вы думаете?
Вы упустили из виду то, что
на самом лучшем месте я, даже отказывая себе во всем, не сумею отложить в месяц более пятнадцати-двадцати рублей, а здесь, при благоразумной экономии, я выгадываю до ста рублей и сейчас же отношу их в сберегательную кассу
на книжку.
Мне прекрасно известно, что пятьдесят процентов из
вас состоят
на содержании у любовников, а пятьдесят остальных, из тех, которые постарше, содержат молодых мальчишек.
— Отчего же, Женечка! Я пойду и дальше. Из нас едва-едва одна
на тысячу делала себе аборт. А
вы все по нескольку раз. Что? Или это неправда? И те из
вас, которые это делали, делали не ради отчаяния или жестоко» бедности, а
вы просто боитесь испортить себе фигуру и красоту — этот ваш единственный капитал. Или
вы искали лишь скотской похоти, а беременность и кормление мешали
вам ей предаваться!
Я сейчас приду
вам на помощь?
— Нате!.. Это я
вам даю
на извозчика. Уезжайте сейчас же, иначе я разобью здесь все зеркала и бутылки…
— Если возможно, простите нашу выходку… Это, конечно, не повторится. Но если я когда-нибудь
вам понадоблюсь, то помните, что я всегда к вашим услугам. Вот моя визитная карточка. Не выставляйте ее
на своих комодах, но помните, что с этого вечера я — ваш друг.
— Напрасно
вы брезгуете этим генералом, — сказала она. — Я знавала хуже эфиопов. У меня был один Гость настоящий болван. Он меня не мог любить иначе… иначе… ну, скажем просто, он меня колол иголками в грудь… А в Вильно ко мне ходил ксендз. Он одевал меня во все белое, заставлял пудриться, укладывал в постель. Зажигал около меня три свечки. И тогда, когда я казалась ему совсем мертвой, он кидался
на меня.
— Не сердитесь, мой миленький. Я никогда не сменю
вас на другого. Вот
вам, ей-богу, честное слово! Честное слово, что никогда! Разве я не чувствую, что
вы меня хочете обеспечить?
Вы думаете, разве я не понимаю?
Вы же такой симпатичный, хорошенький, молоденький! Вот если бы
вы были старик и некрасивый…
— Дорогая моя! Я вижу,
вы устали. Но ничего. Обопритесь
на меня. Мы идем всё вверх! Всё выше и выше! Не это ли символ всех человеческих стремлений? Подруга моя, сестра моя, обопрись
на мою руку!
— Миленький, зачем же его мучить? Может быть, он спать хочет, может быть, он устал? Пускай поспит. Уж лучше я поеду домой.
Вы мне дадите полтинник
на извозчика? Завтра
вы опять ко мне приедете. Правда, душенька?
— Ничего. Не обращай внимания, — ответил тот вслух. — А впрочем, выйдем отсюда. Я тебе сейчас же все расскажу. Извините, Любочка, я только
на одну минуту. Сейчас вернусь, устрою
вас, а затем испарюсь, как дым.