Неточные совпадения
— Пфуй! Что это за безобразие? — кричит она начальственно. — Сколько
раз вам повторять, что нельзя выскакивать на улицу днем и еще — пфуй! ч — в одном белье.
Не понимаю, как это у вас нет никакой совести. Порядочные девушки, которые сами себя уважают,
не должны вести себя так публично. Кажутся, слава богу, вы
не в солдатском заведении, а в порядочном доме.
Не на Малой Ямской.
— А ничего. Никаких улик
не было. Была тут общая склока. Человек сто дралось. Она тоже в полицию заявила, что никаких подозрений
не имеет. Но Прохор сам потом хвалился: я, говорит, в тот
раз Дуньку
не зарезал, так в другой
раз дорежу. Она, говорит, от моих рук
не уйдет. Будет ей амба!
— Да, да, мой грузинчик. Ох, какой он приятный. Так бы никогда его от себя
не отпустила. Знаешь, он мне в последний
раз что сказал? «Если ты будешь еще жить в публичном доме, то я сделаю и тэбэ смэрть и сэбэ сделаю смэрть». И так глазами на меня сверкнул.
— Ах, это очень приятно, — мило улыбнулся Ярченко и для чего-то еще
раз крепко пожал Платонову руку. — Я читал потом ваш отчет: очень точно, обстоятельно и ловко составлено…
Не будете ли добры?.. За ваше здоровье!
— Ну вот и обменялись любезностями, — засмеялся Лихонин. — Но удивительно, что мы именно здесь ни
разу с вами
не встречались. По-видимому, вы таки частенько бываете у Анны Марковны?
— Клянусь вам чем хотите, он ни
разу в жизни ни с одной из нас
не оставался. Но, повторяю, вы его
не задирайте.
И вот, когда я глядел на эту милую сцену и подумал, что через полчаса этот самый постовой будет в участке бить ногами в лицо и в грудь человека, которого он до сих пор ни
разу в жизни
не видал и преступление которого для него совсем неизвестно, то — вы понимаете! мне стало невыразимо жутко и тоскливо.
— Слушайте, — сказал он тихо, хриплым голосом, медленно и веско расставляя слова. — Это уже
не в первый
раз сегодня, что вы лезете со мной на ссору. Но, во-первых, я вижу, что, несмотря на ваш трезвый вид, вы сильно и скверно пьяны, а во-вторых, я щажу вас ради ваших товарищей. Однако предупреждаю, если вы еще вздумаете так говорить со мною, то снимите очки.
— Вы как хотите, господа, это дело вашего личного взгляда, но я принципиально ухожу вместе с Борисом. Пусть он там неправ и так далее, мы можем выразить ему порицание в своей интимной компании, но
раз нашему товарищу нанесли обиду — я
не могу здесь оставаться. Я ухожу.
— Зачем же, черт побери, ты здесь толчешься? Я чудесно же вижу, что многое тебе самому противно, и тяжело, и больно. Например, эта дурацкая ссора с Борисом или этот лакей, бьющий женщину, да и вообще постоянное созерцание всяческой грязи, похоти, зверства, пошлости, пьянства. Ну, да
раз ты говоришь, — я тебе верю, что блуду ты
не предаешься. Но тогда мне еще непонятнее твой modus vivendi [Образ жизни (лат.)], выражаясь штилем передовых статей.
— Я, как анархист, отчасти понимаю тебя, — сказал задумчиво Лихонин. Он как будто бы слушал и
не слушал репортера. Какая-то мысль тяжело, в первый
раз, рождалась у него в уме. — Но одного
не постигаю. Если уж так тебе осмердело человечество, то как ты терпишь, да еще так долго, вот это все, — Лихонин обвел стол круглым движением руки, — самое подлое, что могло придумать человечество?
— Ах, да
не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне
не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый
раз за всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
Есть черт его побери! — есть что-то в человеке нелепое, совсем
не логичное, но что в сей
раз сильнее человеческого разума.
Медовый месяц, —
не красней, Сарочка, — это ведь
не по три
раза в год повторяется.
Несколько
раз в продолжение суток Горизонт заходил в третий класс, в два вагона, разделенные друг от друга чуть ли
не целым поездом. В одном вагоне сидели три красивые женщины в обществе чернобородого, молчаливого сумрачного мужчины. С ним Горизонт перекидывался странными фразами на каком-то специальном жаргоне. Женщины глядели на него тревожно, точно желая и
не решаясь о чем-то спросить.
Раз только, около полудня, одна из них позволила себе робко произнести...
Ему приходилось удовлетворять и садические и мазохические наклонности своих клиентов, а иногда обслуживать и совсем противоестественные половые извращения, хотя, надо сказать, что за последнее он брался только в редких случаях, суливших большую несомненную прибыло
Раза два-три ему приходилось отсиживать в тюрьме, но эти высидки шли ему впрок: он
не только
не терял хищнического нахрапа и упругой энергии в делах, но с каждым годом становился смелее, изобретательнее и предприимчивее.
— Ах, Захар! Опять «
не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «
не полагается»? Каждый
раз вы мне тычете этим самым своим «
не полагается». Мне всего только на три дня. Только заключу арендный договор с графом Ипатьевым и сейчас же уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
— Кажется, мадам Барсукова, мы с вами
не в первый
раз имеем дело. Обманывать я вас
не буду и сейчас же ее привезу сюда. Только прошу вас
не забыть, что вы моя тетка, и в этом направлении, пожалуйста, работайте. Я
не пробуду здесь, в городе, более чем три дня.
— Отчего же, Женечка! Я пойду и дальше. Из нас едва-едва одна на тысячу делала себе аборт. А вы все по нескольку
раз. Что? Или это неправда? И те из вас, которые это делали, делали
не ради отчаяния или жестоко» бедности, а вы просто боитесь испортить себе фигуру и красоту — этот ваш единственный капитал. Или вы искали лишь скотской похоти, а беременность и кормление мешали вам ей предаваться!
Она посмотрела на него ласково. И правда, она сегодня утром в первый
раз за всю свою небольшую, но исковерканную жизнь отдала мужчине свое тело — хотя и
не с наслаждением, а больше из признательности и жалости, но добровольно,
не за деньги,
не по принуждению,
не под угрозой расчета или скандала. И ее женское сердце, всегда неувядаемое, всегда тянущееся к любви, как подсолнечник к свету, было сейчас чисто и разнежено.
Ведь и ребенок, пока он
раз пятьдесят
не хлопнется,
не научится ходить.
Правда, она в сотни
раз лучше, чем Лихонин, умела на улице, в саду и в комнате ориентироваться по странам света, — в ней сказывался древний мужицкий инстинкт,но она упорно отвергала сферичность земли и
не признавала горизонта, а когда ей говорили, что земной шар движется в пространстве, она только фыркала.
На этот
раз он начал лекцию на тему о том, что для человека
не существует ни законов, ни прав, ни обязанностей, ни чести, ни подлости и что человек есть величина самодовлеющая, ни от кого и ни от чего
не зависимая.
Понятно, в конце концов случилось то, что должно было случиться. Видя в перспективе целый ряд голодных дней, а в глубине их — темный ужас неизвестного будущего, Любка согласилась. на очень учтивое приглашение какого-то приличного маленького старичка, важного, седенького, хорошо одетого и корректного. За этот позор Любка получила рубль, но
не смела протестовать: прежняя жизнь в доме совсем вытравила в ней личную инициативу, подвижность и энергию. Потом несколько
раз подряд он и совсем ничего
не заплатил.
Если каждый из нас попробует положить, выражаясь пышно, руку на сердце и смело дать себе отчет в прошлом, то всякий поймает себя на том, что однажды, в детстве, сказав какую-нибудь хвастливую или трогательную выдумку, которая имела успех, и повторив ее поэтому еще два, и пять, и десять
раз, он потом
не может от нее избавиться во всю свою жизнь и повторяет совсем уже твердо никогда
не существовавшую историю, твердо до того, что в конце концов верит в нее.
И разве он
не видал, что каждый
раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с которым мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается солнце на другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он
не видел, как ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он
не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он
не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда приходил Павел Эдуардович.
У Гладышева было в кармане много денег, столько, сколько еще ни
разу не было за его небольшую жизнь целых двадцать пять рублей, и он хотел кутнуть. Пиво он пил только из молодечества, но
не выносил его горького вкуса и сам удивлялся, как это его пьют другие. И потому брезгливо, точно старый кутила, оттопырив нижнюю губу, он сказал недоверчиво...
— Нет, отчего же? — ласково смеясь, возразил Коля.Ты мне очень нравилась… с самого первого
раза. Если хочешь, я даже… немножко влюблен в тебя… по крайней мере ни с кем с другими я
не оставался.
— А что, тебе
не стыдно было в первый
раз?
— Ну, теперь — гэть бегом!.. Живо! Чтобы духу вашего
не было! А другой
раз придете, так и вовсе
не пустю. Тоже — умницы! Дали старому псу на водку, — вот и околел.
Какая ругань, ядовитая, насмешливая, грубая, посыпалась на него, когда на третьем или на четвертом
разе он зазевался и замедлил передачу: два арбуза,
не брошенные в такт, с сочным хрустом разбились о мостовую, а окончательно растерявшийся Платонов уронил и тот, который держал в руках.
— Нет, спасибо… Совсем
не то. Я уж там, куда пойдем, все
разом расскажу.
И никому ни
разу в голову
не пришло подойти ко мне и подумать: а ведь это тоже человек, у него сердце и мозг, он о чем-то думает, что-то чувствует, ведь он сделан
не из дерева и набит
не соломой, трухой или мочалкой!
— Нет, нет. Женя, только
не это!.. Будь другие обстоятельства, непреоборимые, я бы, поверь, смело сказал тебе ну что же, Женя, пора кончить базар… Но тебе вовсе
не это нужно… Если хочешь, я подскажу тебе один выход
не менее злой и беспощадный, но который, может быть, во сто
раз больше насытит твой гнев…
Они были вдвоем в комнате Тамары. Женька с утра еще послала за коньяком и теперь медленно, точно лениво, тянула рюмку за рюмкой, закусывая лимоном с кусочком сахара. В первый
раз это наблюдала Тамара и удивлялась, потому что всегда Женька была
не охотница до вина и пила очень редко и то только по принуждению гостей.
— До кладбища проводить можно, а на самом кладбище
не имею права служить, — там свое духовенство… А также вот что, молодая особа: ввиду того, что мне еще
раз придется возвращаться за остальными, так вы уж того… еще десяточку прибавьте.
До самого кладбища проводили девушки свою умершую подругу. Дорога туда шла как
раз пересекая въезд на Ямскую улицу. Можно было бы свернуть по ней налево, и это вышло бы почти вдвое короче, но по Ямской обыкновенно покойников
не возили.
Наконец, этим летом, когда семья нотариуса уехала за границу, она решилась посетить его квартиру и тут в первый
раз отдалась ему со слезами, с угрызениями совести и в то же время с такой пылкостью и нежностью, что бедный нотариус совершенно потерял голову: он весь погрузился в ту старческую любовь, которая уже
не знает ни разума, ни оглядки, которая заставляет человека терять последнее — боязнь казаться смешным.
— Моя бедная мать!.. Что с нею будет? Она
не перенесет этого унижения… Нет! Во сто тысяч
раз лучше смерть, чем эти адские мучения ни в чем неповинного человека.
Пьяное, кровавое, безобразное побоище продолжалось часа три, до тех пор, пока наряженным воинским частям вместе с пожарной командой
не удалось, наконец, оттеснить и рассеять озверевшую толпу. Два полтинничных заведения были подожжены, но пожар скоро затушили. Однако на другой же день волнение вновь вспыхнуло, на этот
раз уже во всем городе и окрестностях. Совсем неожиданно оно приняло характер еврейского погрома, который длился дня три, со всеми его ужасами и бедствиями.