Неточные совпадения
— Ах, и не рассказывайте, — вздыхает Анна Марковна, отвесив свою нижнюю малиновую губу и затуманив свои блеклые глаза. — Мы нашу Берточку, — она в гимназии Флейшера, — мы нарочно держим ее в городе, в почтенном семействе. Вы понимаете, все-таки неловко. И
вдруг она из гимназии приносит такие слова и выражения,
что я прямо аж вся покраснела.
Два или три раза случалось,
что женщина из публичной» дома
вдруг оказывалась беременной, и это всегда бывало, по внешности, смешно и позорно, но в глубине события — трогательно.
— Очень, очень рад, — приветливо ответил Платонов и
вдруг поглядел на Лихонина со светлой, почти детской улыбкой, которая скрасила его некрасивое, скуластое лицо. — Вы мне тоже сразу понравились. И когда я увидел вас еще там, у Дорошенки, я сейчас же подумал,
что вы вовсе не такой шершавый, каким кажетесь.
Копошусь я над этой ерундой, и
вдруг мне в голову приходит самая удивительная простая мысль,
что гораздо проще и скорее завязать узлом — ведь все равно никто развязывать не будет.
И
вдруг так умело повернет на солнце крошечный кусочек жизни,
что все мы ахнем.
— Поверьте, господа,
что душой отдыхаешь среди молодежи от всех этих житейских дрязг, — говорил он, придавая своему жесткому и порочному лицу по-актерски преувеличенное и неправдоподобное выражение растроганности.Эта вера в святой идеал, эти честные порывы!..
Что может быть выше и чище нашего русского студенчества?.. Кельнер! Шампанскава-а! — заорал он
вдруг оглушительно и треснул кулаком по столу.
— Ах, да не все ли равно! —
вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно в первый раз за всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя,
что же такое, наконец, проституция?
Что она? Влажной бред больших городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
— А так: там только одни красавицы. Вы понимаете, какое счастливое сочетание кровей: польская, малорусская и еврейская. Как я вам завидую, молодой человек,
что вы свободный и одинокий. В свое время я таки показал бы там себя! И замечательнее всего,
что необыкновенно страстные женщины. Ну прямо как огонь! И знаете,
что еще? — спросил он
вдруг многозначительным шепотом.
— А знаете
что? —
вдруг воскликнул весело Горизонт. — Мне все равно: я человек закабаленный. Я, как говорили в старину, сжег свои корабли… сжег все,
чему поклонялся. Я уже давно искал случая, чтобы сбыть кому-нибудь эти карточки. За ценой я не особенно гонюсь. Я возьму только половину того,
что они мне самому стоили. Не желаете ли приобрести, господин офицер?
—
Что?! — вскипел
вдруг Горизонт. — Два рубля восемьдесят копеек?!
Что я сумасшедший тебе дался? На тебе рубль, и то благодари бога!
Редкостной красоты изумруды так небрежно держались на них,
что, казалось, вот-вот свалятся, и
вдруг она рассмеялась.
— Я и подумал: к
чему слова и лишние восклицания? К черту лицемерные речи на съездах. К черту аболиционизм, регламентацию (ему
вдруг невольно пришли на ум недавние слова репортера) и все эти раздачи священных книг п заведениях и магдалинские приюты! Вот я возьму и поступлю как настоящий честный человек, вырву девушку из омута, внедрю ее в настоящую твердую почву, успокою ее, ободрю, приласкаю.
Лихонин
вдруг вспомнил,
что в самом начале весны он сидел именно на этом бульваре и именно на этом самом Месте.
И
вдруг с необычайной остротой Лихонин почувствовал, — каждый человек неизбежно рано или поздно проходит через эту полосу внутреннего чувства, —
что вот уже зреют орехи, а тогда были розовые цветущие свечечки, и
что будет еще много весен и много цветов, но той,
что прошла, никто и ничто не в силах ему возвратить.
Грустно глядя в глубь уходящей густой аллеи, он
вдруг заметил,
что сентиментальные слезы щиплют ему глаза.
Ему пришлось пересекать Ново-Кишиневский базар.
Вдруг вкусный жирный запах чего-то жареного заставил его раздуть ноздри. Лихонин вспомнил,
что со вчерашнего полдня он еще ничего не ел, и сразу почувствовал голод. Он свернул направо, в глубь базара.
Вся прелесть и все искусство се танца заключались в том,
что она то наклоняла вниз головку и выглядывала задорно исподлобья, то
вдруг откидывала ее назад и опускала вниз ресницы и разводила руки в стороны, а также в том, как в размер пляске колыхались и вздрагивали у нее под красной ситцевой кофтой огромные груди.
«
Что я делаю?!» — с ужасом крикнул
вдруг в нем рассудок, но кто-то другой ответил за Лихонина: «Я же ничего не делаю.
Пойми же, пойми,
что все это вышло помимо моей воли, как-то стихийно,
вдруг, внезапно.
Странное дело! Сознание того,
что паспорт, наконец, у него в кармане, почему-то
вдруг успокоило и опять взбодрило и приподняло нервы Лихонина.
И при этом он делал вид,
что млеет от собственного пения, зажмуривал глаза, в страстных местах потрясал головою или во время пауз, оторвав правую руку от струн,
вдруг на секунду окаменевал и вонзался в глаза Любки томными, влажными, бараньими глазами. Он знал бесконечное множество романсов, песенок и старинных шутливых штучек. Больше всего нравились Любке всем известные армянские куплеты про Карапета...
Именно раззадоривало его то,
что она, прежде всем такая доступная, готовая отдать свою любовь в один день нескольким людям подряд, каждому за два рубля, и
вдруг она теперь играет в какую-то чистую и бескорыстную влюбленность!
В уме Любки быстро мелькнули образы прежних ее подруг — Женьки и Тамары, таких гордых, смелых и находчивых, — о, гораздо умнее,
чем эти девицы, — и она почти неожиданно для самой себя
вдруг сказала резко...
И разве он не видал,
что каждый раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с которым мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается солнце на другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он не видел, как ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и
вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда приходил Павел Эдуардович.
— Господа! —
вдруг патетически воскликнул Ванька-Встанька, прервав пение и ударив себя в грудь. — Вот вижу я вас и знаю,
что вы — будущие генералы Скобелев и Гурко, но и я ведь тоже в некотором отношении военная косточка. В мое время, когда я учился на помощника лесничего, все наше лесное ведомство было военное, и потому, стучась в усыпанные брильянтами золотые двери ваших сердец, прошу: пожертвуйте на сооружение прапорщику таксации малой толики spiritus vini, его же и монаси приемлют.
— Ах вы бедненькие! — всплеснула
вдруг руками Манька Беленькая. — И за
что это вас, ангелов таких, мучают? Кабы у меня такой брат был, как вы, или сын — у меня бы просто сердце кровью обливалось. За ваше здоровье, кадетик!
— Не понимаю я тебя, Женька! — рассердился
вдруг Гладышев. —
Что ты ломаешься! Какую-то комедию разыгрываешь! Ей-богу, я сейчас оденусь и уйду.
— А ты никогда не мой себе представить… ну, представь сейчас хоть на секунду…
что твоя семья
вдруг обеднела, разорилась… Тебе пришлось бы зарабатывать хлеб перепиской или там, скажем, столярным или кузнечным делом, а твоя сестра свихнулась бы, как и все мы… да, да, твоя, твоя родная сестра… соблазнил бы ее какой-нибудь болван, и пошла бы она гулять… по рукам…
что бы ты сказал тогда?
А теперь, — Женька
вдруг быстро выпрямилась, крепко схватила Колю за голые плечи, повернула его лицом к себе, так
что он был почти ослеплен сверканием ее печальных, мрачных, необыкновенных глаз, — а теперь, Коля, я тебе скажу,
что я уже больше месяца больна этой гадостью.
— Слушай, Коля, это твое счастье,
что ты попал на честную женщину, другая бы не пощадила тебя. Слышишь ли ты это? Мы, которых вы лишаете невинности и потом выгоняете из дома, а потом платите нам два рубля за визит, мы всегда — понимаешь ли ты? — она
вдруг подняла голову, — мы всегда ненавидим вас и никогда не жалеем!
— Ванька-Встанька только
что пришел сюда… Отдал Маньке конфеты, а потом стал нам загадывать армянские загадки… «Синего цвета, висит в гостиной и свистит…» Мы никак не могли угадать, а он говорит: «Селедка»…
Вдруг засмеялся, закашлялся и начал валиться на бок, а потом хлоп на землю и не движется… Послали за полицией… Господи, вот страсть-то какая!.. Ужасно я боюсь упокойников!..
—
Что не больно?.. — закричал
вдруг бешено Симеон, и его черные безбровые и безресницые глаза сделались такими страшными,
что кадеты отшатнулись. — Я тебя так съезжу по сусалам,
что ты папу-маму говорить разучишься! Ноги из заду выдерну. Ну, мигом! А то козырну по шее!
Он небрежно ловил арбузы, так же небрежно их перебрасывал и, к своему удивлению,
вдруг почувствовал,
что именно теперь-то он весь со своими мускулами, зрением и дыханием вошел в настоящий пульс работы, и понял,
что самым главным было вовсе не думать о том,
что арбуз представляет собой какую-то стоимость, и тогда все идет хорошо.
— Ванька-Встанька у нас вчера подох в зале. Прыгал-прыгал, а потом
вдруг и окочурился…
Что ж, по крайней мере легкая смерть! И еще я забыла вас спросить, Сергей Иванович… Это уж последнее… Есть бог или нет?
И вот Елена Викторовна уверила себя в том,
что у нее болит голова,
что в висках у нее нервный тик, а сердце нет-нет и
вдруг точно упадет куда-то.
— Ничего ему не сделается… Подрыхает только… Ах, Тамарка! — воскликнул он страстным шепотом и даже
вдруг крепко, так,
что суставы затрещали, потянулся от нестерпимого чувства, — кончай, ради бога, скорей!.. Сделаем дело и — айда! Куда хочешь, голубка! Весь в твоей воле: хочешь — на Одессу подадимся, хочешь — за границу. Кончай скорей!..