Неточные совпадения
Ни для кого в доме не тайна,
что через год, через два Анна Марковна, удалясь на покой, продаст ей заведение со всеми правами и обстановкой, причем часть получит наличными, а часть — в рассрочку по векселю.
Более всего ей нравится в романах длинная, хитро задуманная и ловко распутанная интрига, великолепные поединки, перед которыми виконт развязывает банты у своих башмаков в знак того,
что он не намерен отступить
ни на шаг от своей позиции, и после которых маркиз, проткнувши насквозь графа, извиняется,
что сделал отверстие в его прекрасном новом камзоле; кошельки, наполненные золотом, небрежно разбрасываемые налево и направо главными героями, любовные приключения и остроты Генриха IV, — словом, весь этот пряный, в золоте и кружевах, героизм прошедших столетий французской истории.
Но
ни у кого нет аппетита благодаря сидячей жизни и неправильному сну, а также потому,
что большинство девиц, как институтки в праздник, уже успели днем послать в лавочку за халвой, орехами. рахат-лукумом, солеными огурцами и тянучками и этим испортили себе аппетит.
И как бы то
ни было, каждый вечер приносил с собою такое раздражающее, напряженное, пряное ожидание приключений,
что всякая другая жизнь, после дома терпимости, казалась этим ленивым, безвольным женщинам пресной и скучной.
— Вы передергиваете, Рамзес, — возразил с неудовольствием Ярченко. — Вы мне напоминаете тех мещан, которые еще затемно собрались глазеть на смертную казнь, говорят: мы здесь
ни при
чем, мы против смертной казни, это все прокурор и палач.
Кончилось тем,
что через полчаса Лихонин и Ярченко
ни за
что не хотели расстаться с репортером и потащили его с собой в Яму. Впрочем, он и не сопротивлялся.
— В первый раз слышу,
что в Яме подают коньяк! — с удивлением произнес Лихонин. — Сколько я
ни спрашивал, мне всегда отказывали.
— Ничего нет почетного в том,
что я могу пить как лошадь и никогда не пьянею, но зато я
ни с кем и не ссорюсь и никого не задираю. Очевидно, эти хорошие стороны моего характера здесь достаточно известны, а потому мне оказывают доверие.
— Ну вот и обменялись любезностями, — засмеялся Лихонин. — Но удивительно,
что мы именно здесь
ни разу с вами не встречались. По-видимому, вы таки частенько бываете у Анны Марковны?
— Клянусь вам
чем хотите, он
ни разу в жизни
ни с одной из нас не оставался. Но, повторяю, вы его не задирайте.
Остается сухая профессия, контракт, договор, почти
что честная торговлишка,
ни хуже,
ни лучше какой-нибудь бакалейной торговли.
— А Нинка говорит: я, говорит,
ни за
что с ним не останусь, хоть режьте меня на куски… всю, говорит, меня слюнями обмочил. Ну старик, понятно, пожаловался швейцару, а швейцар, понятно, давай Нинку бить. А Сергей Иваныч в это время писал мне письмо домой, в провинцию, и как услышал,
что Нинка кричит…
Можно насказать тысячу громких слов о сутенерах, а вот именно такого Симеона
ни за
что не придумаешь.
Я не знаю сам, почему, но я чувствую,
что в них таится какая-то ужасная, непреоборимая действительность жизни, но
ни рассказывать ее,
ни показать ее я не умею, — мне не дано этого.
И вот, когда я глядел на эту милую сцену и подумал,
что через полчаса этот самый постовой будет в участке бить ногами в лицо и в грудь человека, которого он до сих пор
ни разу в жизни не видал и преступление которого для него совсем неизвестно, то — вы понимаете! мне стало невыразимо жутко и тоскливо.
— А впрочем… к черту! Я сегодня наговорился лет на десять… И все это
ни к
чему.
Он выслушал меня с большим вниманием, и вот
что он сказал буквально: «Не обижайтесь, Платонов, если я вам скажу,
что нет почти
ни одного человека из встречаемых мною в жизни, который не совал бы мне тем для романов и повестей или не учил бы меня, о
чем надо писать.
— Понятно, не сахар! Если бы я была такая гордая, как Женечка, или такая увлекательная, как Паша… а я
ни за
что здесь не привыкну…
— А в самом деле, — сказала Женя, — берите Любку. Это не то,
что я. Я как старая драгунская кобыла с норовом. Меня
ни сеном,
ни плетью не переделаешь. А Любка девочка простая и добрая. И к жизни нашей еще не привыкла.
Что ты, дурища, пялишь на меня глаза? Отвечай, когда тебя спрашивают. Ну? Хочешь или нет?
— Замечательно то,
что нигде —
ни в Париже,
ни в Лондоне, — поверьте, это мне рассказывали люди, которые видели весь белый свет, — никогда нигде таких утонченных способов любви, как в этом городе, вы не встретите. Это что-нибудь особенное, как говорят наши еврейчики. Такие выдумывают штуки, которые никакое воображение не может себе представить. С ума можно сойти!
Получив деньги и тщательно пересчитав их, Горизонт еще имел нахальство протянуть и пожать руку подпоручику, который не смел на него поднять глаз, и, оставив его на площадке, как
ни в
чем не бывало, вернулся в коридор вагона.
Замечательно,
что, сколько Горизонт после этого
ни встречал женщин,-а прошло их через его руки несколько сотен, — это чувство отвращения и мужского презрения к ним никогда не покидало его.
Она
ни за
что не хотела отлипнуть от своего возлюбленного, грозила самоубийством, клялась,
что выжжет ему глаза серной кислотой, обещала поехать и пожаловаться полицеймейстеру, — а она действительно знала за Семеном Яковлевичем несколько грязных делишек, пахнувших уголовщиной.
Не так из-за корысти, как из-за профессиональной гордости, Горизонт старался во
что бы то
ни стало выторговать как можно больше процентов, купить женщину как можно дешевле.
— Именно! Я вас очень люблю, Рязанов, за то,
что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать,
что это не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет
ни злобы,
ни страха. Вот настоящее прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
— Да. И без всякой пощады. Вам, однако, нечего опасаться меня. Я сама выбираю мужчин. Самых глупых, самых красивых, самых богатых и самых важных, но
ни к одной из вас я потом их не пущу. О! я разыгрываю перед ними такие страсти,
что ты бы расхохоталась, если бы увидела. Я кусаю их, царапаю, кричу и дрожу, как сумасшедшая. Они, дурачье, верят.
Это ничего,
что он изменяет, но у него никогда не остается даже простого чувства благодарности
ни к старой,
ни к новой любовнице.
— Ну, конечно,
что: он взял и выгнал меня. Никто не сказал
ни слова. Женька закрыла глаза рунами и часто задышала, и видно было, как под кожей ее щек быстро ходят напряженные мускулы скул.
И о
чем бы он
ни говорил, он всегда сводил монолог на самую прекрасную, самую плодородную, самую передовую, самую рыцарскую и в то же время самую обиженную страну — Грузию.
— Слушай, князь! Каждую святую мысль, каждое благое дело можно опаскудить и опохабить. В этом нет ничего
ни умного,
ни достойного. Если ты так по-жеребячьи относишься к тому,
что мы собираемся сделать, то вот тебе бог, а вот и порог. Иди от нас!
— Люба, скажи мне… не бойся говорить правду,
что бы
ни было… Мне сейчас там, в доме, сказали,
что будто ты больна одной болезнью… знаешь, такой, которая называется дурной болезнью. Если ты мне хоть сколько-нибудь веришь, скажи, голубчик, скажи, так это или нет?
Так, например, Лихонин
ни за
что не хотел примириться, обучая ее арифметике, с ее странным, варварским, дикарским или, вернее, детским, самобытным способом считать.
Путь образования Любкиного ума и души был для него ясен, как было ясно и неопровержимо все,
что он
ни задумывал, он хотел сначала заинтересовать Любку опытами по химии и физике.
«Девственно-женский ум, — размышлял он, — будет поражен, тогда я овладею ее вниманием и от пустяков, от фокусов я перейду к тому,
что введет ее в центр всемирного познания, где нет
ни суеверия,
ни предрассудков, где есть только широкое поле для испытания природы».
Он говорил, может быть, и не так, но во всяком случае приблизительно в этом роде. Любка краснела, протягивала барышням в цветных кофточках и в кожаных кушаках руку, неуклюже сложенную всеми пальцами вместе, потчевала их чаем с вареньем, поспешно давала им закуривать, но, несмотря на все приглашения,
ни за
что не хотела сесть. Она говорила: «Да-с, нет-с, как изволите». И когда одна из барышень уронила на пол платок, она кинулась торопливо поднимать его.
На этот раз он начал лекцию на тему о том,
что для человека не существует
ни законов,
ни прав,
ни обязанностей,
ни чести,
ни подлости и
что человек есть величина самодовлеющая,
ни от кого и
ни от
чего не зависимая.
Испытав очень рано механические половые возбуждения, приблизительно с девяти или девяти с половиною лет, Коля совсем не имел
ни малейшего понятия о том,
что такое из себя представляет тот конец влюбленности и ухаживания, который так ужасен, если на него поглядеть въявь, со стороны, или если его объяснять научно.
Как бы
ни был строй в этом отношении классный надзор, все равно юнцы читали, читают и будут читать именно то,
что им не позволено.
Как
ни приставала Верка к Петрову, его
ни за
что не удалось стянуть с места.
Он мог бы уйти, сказать,
что ему здесь
ни одна не нравится, сослаться на головную боль,
что ли, но он знал,
что Гладышев не выпустит его, а главное — казалось невыносимо тяжелым встать с места и пройти одному несколько шагов.
Гляжу — вот я на тебя, на стол, на бутылку, на свои руки, ноги и думаю,
что все это одинаково и все
ни к
чему…
И
что он умрет, и я умру, и ты, Тамара, умрешь, — тоже в этом я не вижу ничего
ни страшного,
ни удивительного…
Кроме того,
ни для кого не было тайной,
что из шестидесяти тысяч, которые Эмма Эдуардовна должна была уплатить прежней хозяйке за фирму и за имущество, треть принадлежала Кербешу, который давно уже вел с толстой экономкой полудружеские, полуделовые отношения.
Вечером того дня, когда труп Жени увезли в анатомический театр, в час, когда
ни один даже случайный гость еще не появлялся на Ямской улице, все девушки, по настоянию Эммы Эдуардовны, собрались в зале. Никто из них не осмелился роптать на то,
что в этот тяжелый день их, еще не оправившихся от впечатлений ужасной Женькиной смерти заставят одеться, по обыкновению, в дико-праздничные наряды и идти в ярко освещенную залу, чтобы танцевать петь и заманивать своим обнаженным телом похотливых мужчин.
Наконец в залу вошла и сама Эмма Эдуардовна. Она была величественнее,
чем когда бы то
ни было, — одетая в черное шелковое платье, из которого точно боевые башни, выступали ее огромные груди, на которые ниспадали два жирных подбородка, в черных шелковых митенках, с огромной золотой цепью, трижды обмотанной вокруг шеи и кончавшейся тяжелым медальоном, висевшим на самом животе.
Я вам буду вместо родная мать, но только помните,
что я не потерплю
ни лености,
ни пьянства,
ни каких-нибудь фантазий или какой-нибудь беспорядок.
— Is'gut! [Ну хорошо! (нем.)] — сдалась со вздохом Эмма Эдуардовна. — Я вам, дитя мое,
ни в
чем не могу отказать. Дайте я пожму вашу руку. Будем вместе трудиться и работать для общего блага.
Все они наскоро после вскрытия были зашиты, починены и обмыты замшелым сторожем и его товарищами.
Что им было за дело, если порою мозг попадал в желудок, а печенью начиняли череп и грубо соединяли его при помощи липкого пластыря с головой?! Сторожа ко всему привыкли за свою кошмарную, неправдоподобную пьяную жизнь, да и, кстати, у их безгласных клиентов почти никогда не оказывалось
ни родных,
ни знакомых…