Несмотря на худобу ее и темный загар, напоминающий картины греческого письма, взор ваш сейчас угадал бы, что она была некогда красавица; сердце и теперь назвало бы ее прекрасною — столько было души в ее
печальных взорах, так много было возвышенного, благородного, чего-то небесного, разлитого по ее интересной физиономии.
Со мной вместе живет мать моя, еврейка, дочь умершего живописца, вывезенного из-за границы, болезненная женщина с необыкновенно красивым, как воск бледным лицом и такими грустными глазами, что, бывало, как только она долго посмотрит на меня, я, и не глядя на нее, непременно почувствую этот печальный,
печальный взор, и заплачу, и брошусь ее обнимать.
В июле… ночью. Странную приятность // Я находил в ее
печальном взоре // И помертвелых губах. Это странно. // Ты, кажется, ее не находил // Красавицей. И точно, мало было // В ней истинно прекрасного. Глаза, // Одни глаза. Да взгляд… такого взгляда // Уж никогда я не встречал. А голос // У ней был тих и слаб — как у больной — // Муж у нее был негодяй суровый, // Узнал я поздно… Бедная Инеза!..
Неточные совпадения
Мои богини! что вы? где вы? // Внемлите мой
печальный глас: // Всё те же ль вы? другие ль девы, // Сменив, не заменили вас? // Услышу ль вновь я ваши хоры? // Узрю ли русской Терпсихоры // Душой исполненный полет? // Иль
взор унылый не найдет // Знакомых лиц на сцене скучной, // И, устремив на чуждый свет // Разочарованный лорнет, // Веселья зритель равнодушный, // Безмолвно буду я зевать // И о былом воспоминать?
Питая горьки размышленья, // Среди
печальной их семьи, // Онегин
взором сожаленья // Глядит на дымные струи // И мыслит, грустью отуманен: // Зачем я пулей в грудь не ранен? // Зачем не хилый я старик, // Как этот бедный откупщик? // Зачем, как тульский заседатель, // Я не лежу в параличе? // Зачем не чувствую в плече // Хоть ревматизма? — ах, Создатель! // Я молод, жизнь во мне крепка; // Чего мне ждать? тоска, тоска!..
Она осталась
печальной и озабоченной до самого вечера. Что-то происходило в ней, чего я не понимал. Ее
взор часто останавливался на мне; сердце мое тихо сжималось под этим загадочным
взором. Она казалась спокойною — а мне, глядя на нее, все хотелось сказать ей, чтобы она не волновалась. Я любовался ею, я находил трогательную прелесть в ее побледневших чертах, в ее нерешительных, замедленных движениях — а ей почему-то воображалось, что я не в духе.
В половине обедни в церковь вошел Кергель. Он не был на этот раз такой растерянный; напротив,
взор у него горел радостью, хотя, сообразно
печальной церемонии, он и старался иметь
печальный вид. Он сначала очень усердно помолился перед гробом и потом, заметив Вихрова, видимо, не удержался и подошел к нему.
— Гроб, предстоящий
взорам нашим, братья, изображает тление и смерть,
печальные предметы, напоминающие нам гибельные следы падения человека, предназначенного в первобытном состоянии своем к наслаждению непрестанным бытием и сохранившим даже доселе сие желание; но, на горе нам, истинная жизнь, вдунутая в мир, поглощена смертию, и ныне влачимая нами жизнь представляет борение и дисгармонию, следовательно, состояние насильственное и несогласное с великим предопределением человека, а потому смерть и тление сделались непременным законом, которому все мы, а равно и натура вся, должны подвергнуться, дабы могли мы быть возвращены в первоначальное свое благородство и достоинство.