Неточные совпадения
Где ближе было им разведаться, как
не в стране, которую оба они
почитали своею отчиною?
Одна молодежь
не охлаждается
в энтузиазме к нему и готовится
в честь его переломить
не одно копье.
— До сих пор был неудачен лов последних:
не знаю, что будет вперед! Впрочем,
не в первый раз получать мне щелчки из рук моей любезной сестрицы
в разговоре о войске русском, которое имеет
честь быть под особенным ее покровительством. Подвергая себя новым ударам, докончу то, что я хотел сказать о калмыках. Раз привели ко мне на батарею подобного урода на лошади.
За стыд
не считал он получать дары, потому что их же раздавал неимущим:
в этом случае
почитал он себя только посредником между благотворением и несчастьем.
Только один избранник осмелился простирать на нее свои виды: именно это был цейгмейстер Вульф, дальний ей родственник, служивший некогда с отцом ее
в одном корпусе и деливший с ним последний сухарь солдатский, верный его товарищ, водивший его к брачному алтарю и опустивший его
в могилу; любимый пастором Гликом за благородство и твердость его характера, хотя беспрестанно сталкивался с ним
в рассуждениях о твердости характера лифляндцев, о намерении посвятить Петру I переводы Квинта Курция и Науки мореходства и о скором просвещении России; храбрый, отважный воин, всегда готовый умереть за короля своего и отечество; офицер, у которого
честь была
не на конце языка, а
в сердце и на конце шпаги.
Все слушали цейгмейстера с особенным вниманием. За речью его последовала минута молчания, как после жаркой перестрелки настает
в утомленных рядах мгновенная тишина. Каждый из собеседников имел особенную причину молчать, или потому, что красноречие высоких чувств, какого бы роду ни были они, налагает дань и на самую неприязнь, или потому, что никто из противников военного оратора
не мог откровенно изъяснить свои чувства. Вульфу, после краткого отдыха, предоставлена была
честь первого выстрела.
— Беда еще
не велика! — сказал Вульф, подавая руку пастору
в знак примирения. — Но ваш гнев
почитаю истинным для себя несчастьем, тем большим, что я его заслуживаю. Мне представилась только важность бумаги, положенной мною во вьюк, — примолвил он вполголоса, отведя Глика
в сторону. — Если б вы знали, какие последствия может навлечь за собою открытие тайны,
в ней похороненной!
Честь моя, обеспечение Мариенбурга, слава шведского имени заключаются
в ней. После этого судите, мой добрый господин пастор…
— То-то и есть, Вульф, — отвечал пастор, склонившись уже на мир, ему предлагаемый с такою
честью для него, — почему еще
в Мариенбурге
не положить пакета
в боковой карман мундира вашего? Своя голова болит, чужую
не лечат. Признайтесь, что вы нынешний день заклялись вести войну с Минервой.
Надо заметить, что лифляндские помещики тогдашнего времени
не одушевлялись еще тем благородным, высоким ко благу человечества стремлением, какое видели мы, к
чести их,
в современную нам эпоху.
Супруга его была столько же толста глупостью, как и корпусом, любила рассказывать о своих давно прошедших победах над военными
не ниже оберст-вахтмейстера,
почитала себя еще
в пышном цвете лет, хотя ей было гораздо за сорок, умела изготавливать годовые припасы, управлять мужем, управителем нескольких сот крестьян, и падать
в обморок, когда он
не давался ей вцепиться хорошенько
в последние остатки его волос.
Густав, скрепив сердце, отвечал со всем уважением, должным матери Луизы, что он хотя чувствует себя виноватым, но
не заслуживает оскорбительных выражений, которыми его осыпали; что он обстоятельствами и любовью вовлечен был
в обман и что если любить добродетель
в образе ее дочери есть преступление, то он
почитает себя величайшим преступником.
— Вы
не заплатите мне тем, чем разумеете. Когда я дарю вас вещьми, которых у вас нет, следственно, я покуда богаче вас. Конюх баронессы Зегевольд чудак: его
не расшевелят даже миллионы вашего дяди; золото кажется ему щепками, когда оно
не в пользу ближнего. Фриц с козел смотрит иногда
не только глазами, но и сердцем выше иных господ, которые сидят на первых местах
в колымаге, — буди
не к вашей
чести сказано.
— Моей!.. Боже мой!..
в каком она теперь состоянии?.. Я положил это прекрасное творение на смертный одр, сколотил ей усердно, своими руками, гроб, и я же, безумный, могу говорить об утешении, могу надеяться, как человек правдивый, благородный, достойный
чести, достойный любви ее! Чем мог я купить эту надежду? Разве злодейским обманом!
Не новым ли дополнить хочу прекрасное начало? Она умирает, а я, злодей, могу думать о счастье!.. Завтра, сказал ты, Фриц…
Старухи и мальчик, увидев
в сумраке что-то двигающееся, от страха
почли его за привидение или зверя и что было мочи побежали
в противную от замка сторону. Отчаяние придало Густаву силы, он привстал и, шатаясь, сам
не зная, что делает, побрел прямо
в замок. На дворе все было тихо. Он прошел его, взошел на первую и вторую ступень террасы, с трудом поставил ногу на третью — здесь силы совершенно оставили его, и он покатился вниз…
Служа за
честь, хотя и
не за свое отечество, он был один из первых на всех приступах этого города, один из первых вошел
в него победителем, за что при случае был царю представлен Гордоном [Гордон Александр — родом шотландец, полковник, позже генерал русской службы при Петре I (ум.
в 1752 г.).], как отличнейший офицер его отряда.
Солдаты, одушевленные быстротою его движений и речи, преданные ему за отеческие о них попечения, за внятное и терпеливое изъяснение обязанностей службы и, особенно, за то, что он один из иностранцев их корпуса носил на шее медный солдатский крест, горели нетерпением,
в честь начальника своего, окрещенного любовью их к нему
в Дымонова, скусить
не один патрон и порубиться на славу со шведом.
Князь Вадбольский. Мы, благодаря Господа н небесныя силы, сподобились этой
чести. (Крестится.) Да будет первый день нынешнего года благословен от внуков и правнуков наших! Взыграло от него сердце и у батюшки нашего Петра Алексеевича. И как
не взыграть сердцу русскому?
В первый еще раз тогда наложили мы медвежью лапу на шведа;
в первый раз почесали ему затылок так, что он до сей поры
не опомнится. Вот видишь, как дело происходило, сколько я его видел. Когда обрели мы неприятеля у деревушки
в боевом порядке…
Подожди немного: похороним с
честью да со славою, только
не здесь,
не в стане, а там,
в Лифляндах, на боевом поле.
Филя. «Душа-соловушко». Как
не знать ее, ваше благородие. Она
в старинные годы была
в большой
чести. Красная девка шла на нее вереницею, как рыба на окормку. Извольте начинать, а мы подладим вам.
(Читает вполголоса на немецком языке, делая по временам свои замечания на русском.) «Генерал Шлиппенбах, видя, что русское войско, хотя и многочисленное и беспрестанно обучаемое,
не оказывает с первого января никакого движения на Лифляндию, и
почитая это знаком робости, перешедшей
в него от главного полководца…» Главного полководца!
—
Не урок, господин фельдмаршал, а совет человека вам преданного, человека, которого вы удостоивали иногда именем друга. Показывая, из политических видов, боязнь, вы думаете усыпить Карла насчет Лифляндии; вы уже имели время это выполнить. Самонадеянность полководца-головореза сильно помогала вашим планам; но время этого испытания, этого обмана уже прошло! Вы видите сами, нет приятель
почитает этот обман действительностью и подозревает уже
в вас трусость. Это подозрение окрыляет дух шведов.
Брандт
почитает гарнизон свой по месту, обстоятельствам и духу неприятелей — они, кажется, сговорились забавляться на счет наш! (смеется) —
не в меру усиленным, а заставу близ Розенгофа слишком ослабленною, почему и предлагает главному начальнику шведских войск вывести большую часть гарнизона, под предводительством своим, к упомянутой заставе,
в Мариенбурге оставить до четырехсот человек под начальством какого-то обрист-вахтмейстера Флориана Тило фон Тилав, которого, верно, для вида,
в уважение его лет и старшинства, оставляют комендантом.
— Голова есть лучший ларец для хранения подобных бумаг, — произнес Паткуль, встал со своего места, невольно обернулся
в опочивальню фельдмаршала, где стоял образ Сергия-чудотворца, и, как будто вспомнив что-то важное, имевшее к этому образу отношение, присовокупил: — Я имею до вас просьбу. Такого она роду, что должна казаться вам странною, необыкновенною.
Не имею нужды уверять вас, что исполнение ее
не противоречит ни
чести вашей, ни вашим обязанностям.
Вам известно, что он никогда
не полагал этой
чести на одни весы с жизнию, что он потерею первой мог купить
не только вторую, но и
в придачу богатства, чины, благосклонность монарха властолюбивого, и ни одной минуты
не был
в нерешимости выбора.
Послезавтра буду иметь
честь ожидать вас
в Гуммельсгофе, где, предполагать надо, стянет свое испуганное войско самонадеянный Шлиппенбах и где удобнейшего ему места для главного сражения
не предвидится.
— Кого я
не знаю? Знаком мне и этот чудак, у которого рот
почти всегда на замке, а руки всегда настежь для бедняков. Вот вы, господин шведский музыкант или что-нибудь помудрее, бог вас весть: вы даете с условием; а тот простак — лишь кивнул ему головой, и шелег
в шапке.
Не почитай же себя униженным неодолимою тоской по отчизне, дающей тебе столько силы совершить великое и благородное;
не помышляй также, чтобы
в делах человека, сколько бы они возвышенны ни были,
не примешивалось нечто от слабостей человека, чтобы он мог любить что-нибудь,
не любя себя хоть посредственно, с совершенным самоотвержением.
— Теперь вы, наша армия, Лифляндия спасены! — сказала шепотом баронесса и пригласила было генерала
в другую комнату, чтобы передать ему важную тайну; но когда он решительно объявил, что голова его ничего
не варит при тощем желудке, тогда она присовокупила: — Будь по-вашему, только
не кайтесь после. Между тем позвольте мне представить вам ученого путешественника. Господин доктор Зибенбюргер! господин генерал-вахтмейстер и главный начальник
в Лифляндии желает иметь
честь с вами ознакомиться.