Неточные совпадения
Рассуждению ее подлежало также узаконение великое и благодетельное,
за которое надлежало бы человечеству благословлять память государя, творца этого узаконения, если б оно не смешивалось в
одно время с своекорыстными видами.
К большему несчастью их,
один из членов депутации, Иоган Рейнгольд Паткуль [Паткуль Иоганн Рейнгольд (1660–1707) — лифляндский дворянин, возглавивший в 1689–1694 гг. движение
за восстановление прав и привилегий местного дворянства и отмену редукции.], увлеченный красноречием правды и негодования, пылкостью благородного нрава и молодых лет [Ему было с небольшим двадцать лет.], незнакомых с притворством, осмелился обвинить любимца королевского, Гастфера, в преступлении данной ему свыше доверенности.
То протягиваются они в прямой цепи, подобно волнам, которых ряды гонит дружно умеренный ветер; то свивают эту цепь кольцом, захватывая между себя зеленую долину или служа рамой зеркальному озеру, в котором облачка мимолетом любят смотреться; то встают гордо, одинокие, в пространной равнине, как боец, разметавший всех противников своих и оставшийся
один господином поприща; то пересекают
одна другую, забегают и выглядывают
одна за другой, высятся далее и далее амфитеатром и, наконец, уступают первенство исполину этих мест, чернеющему Тейфельсбергу.
Вот на этом пригорке, в затишье от ветров,
за щитком березовой рощи, стояла лет сто тому назад худенькая избушка,
одним углом избоченясь, другим припав к земле.
Тут у самого умирающего волосы встали дыбом; холодный пот выступил по нем; он закашлялся: гe! гe! гe! — так, что пастор хотел прочесть отходную; но сапожник, вздохнув немного, продолжал: «В долине
за Менценом, окруженной со всех сторон лесом, — видело только небо! — была мне
одна удача».
— «Было к полуночи, — говорил задыхающимся голосом сапожник духовнику, — явились ко мне,
одна за другой, одиннадцать девушек в белых платьях с венками на головах.
— А если их будет сотня? Вульф
один; мы с вами, папахен, не сладим и с
одним уродом, какого описал нам услужливый братец. Фриц же скорее ускачет со своим Арлекином и Зефиркою, чем
за нас вступится. Что ж будет тогда с нами?
Только
один избранник осмелился простирать на нее свои виды: именно это был цейгмейстер Вульф, дальний ей родственник, служивший некогда с отцом ее в
одном корпусе и деливший с ним последний сухарь солдатский, верный его товарищ, водивший его к брачному алтарю и опустивший его в могилу; любимый пастором Гликом
за благородство и твердость его характера, хотя беспрестанно сталкивался с ним в рассуждениях о твердости характера лифляндцев, о намерении посвятить Петру I переводы Квинта Курция и Науки мореходства и о скором просвещении России; храбрый, отважный воин, всегда готовый умереть
за короля своего и отечество; офицер, у которого честь была не на конце языка, а в сердце и на конце шпаги.
Пять лет уже, как Рабе в
одно и то же время посещала Гельмет или с пастором, или, в случае важных занятий, не позволявших ему отлучиться,
одна, сопровождаемая доверенным служителем баронессы, а иногда женою гельметского амтмана Шнурбауха, которую нарочно
за нею присылали.
— Попав на эту бедную землю, — продолжал слепец, — все мы живем для того, чтобы дожить; но выполнить этого не можем, не нося тяготы
один другого. Он помогает слепцу ходить; мы друг друга утешаем беседою и дружбой; оба, по возможности нашей, доставляем другим удовольствие и
за это награждены. Такова в мире в разных видах круговая порука!
Когда я прочел на память
одно из своих произведений отцу моему, он назвал меня сумасшедшим и с угрозами посадил
за работу; когда я прочел его одноземцам своим, они покачали головою и молча со страхом отошли от меня, как от чумного.
Не
одни картины прежнего знакомого мне моря, любимого утеса, северного сияния и неба, прекрасного ночного неба во всем его великолепии, со всею Божьею благодатью, обстают меня: часто представляются мне такие дивные видения,
за которые цари заплатили бы грудами золота.
Эти причины, и особенно привязанность его к старцу, не позволяли ему ни
за какие блага расстаться с ним и оставить его снова
одного в пустыне мира.
Вправо, между холмами, вид более стеснен и более протянут: разнотенные возвышения
одно за другим полосятся, будто неровные бразды вспаханной нивы.
Но
за несоблюдение будто формы по
одному делу, а более
за то, что он в избытке откровенности сказал, что университетом управляет не ректор, а ректорша, его гнали и изгнали с аттестацией человека беспокойного и ненадежного.
Ответы, исполненные почти сходно
один с другим сожаления о смерти редкого мужа и щенка с необыкновенными достоинствами, погибнувшими для света, были подписаны баронессой; но Адам, в рассеянности, улетев воображением своим
за тридевять земель в тридесятое царство, перемешал куверты писем.
В
один майский вечер того ж года, с которого начался наш рассказ, садились в карету, поданную к террасе гельметского господского дома, женщина зрелых лет, в амазонском платье, и
за нею мужчина, лет под пятьдесят, с улыбающимся лицом, отмеченным шрамом на лбу.
Другая спутница Луизы, домоправительница фон Шнурбаух, заняв
одна целую скамейку, посреди жирных мопсов, никогда с нею не разлучных, хотела было расплодиться в повествовании о каком-то драгунском полковнике времен Христины, вышедшем
за нее на дуэль, но, увидев, что ее не слушают со вниманием, должным высокому предмету, о котором говорила, она задремала и захрапела вместе с своими моськами.
Он — не Адольф, не жених ее, но двоюродный брат Адольфа, барон Густав Траутфеттер, старший его двумя годами, но схожий с ним до того, что знавшие их некоротко и видавшие их порознь принимали
одного за другого.
— Сюда! — повторила Луиза ангельским голосом своим, воротилась назад и, схватив его
за рукав мундира, спешила вывести на свет. Густав казался смущенным, нездоровым; но
один взор нежного участия, на него брошенный, оживил его на то короткое время, которое он оставался, в Гельмете.
— Прежде чем я мать, я Зегевольд! — сказала она, показывая в себе дух спартанки. — Скорей соглашусь видеть мою дочь мертвою, чем отдать ее когда-либо
за человека, так жестоко меня оскорбившего. Обязанности мои выше любви, которая пройдет с бредом горячки. Явится Адольф, и все забудется. Луиза дочь баронессы Зегевольд — прикажу, и она, узнав свое заблуждение, отдаст руку тому, кто
один может составить ее счастье! Не так ли, Никласзон?
Судьба, как бы нарочно, устроила летучую почту для нанесения Густаву жестоких ударов,
одного за другим. Не успел он еще образумиться от дядиной цидулки, как вручили ему письмо из армии, именно от Адольфа.
Ныне времена не те: послан
за одним делом, сделай их пять хорошенько!
Один за другим. Он первый показал нам, что шведские ружья не заколдованы.
Карла. Экой ум! лба не жалеет
за матушку
за церкву,
за царя-надежу. Как будто у него тройной череп! А я расскажу вам про
одного: то-то разумник, то-то бисерный! Сначала, как услышал тревогу, так и убрался под пушку, а потом — знать, бомбардир ударил его банником…
Несколько солдат,
один за другим. Вот это на
одном углу — гвардейский солдат, на другом — бомбардир, на третьем — драгун, а на четвертом — калмык — ахти, ребята! точь-в-точь полковник Мурзенко! Что ж это
за грамотка размалеванная и что они делят меж собой?
Несколько солдат,
один за другим. Разобьем его в пух.
— Будет ли нам талан? — кричали
один за другим, протягивая к ней руки, полновесные и широкие, как у мясника.
Служа
за честь, хотя и не
за свое отечество, он был
один из первых на всех приступах этого города,
один из первых вошел в него победителем,
за что при случае был царю представлен Гордоном [Гордон Александр — родом шотландец, полковник, позже генерал русской службы при Петре I (ум. в 1752 г.).], как отличнейший офицер его отряда.
Солдаты, одушевленные быстротою его движений и речи, преданные ему
за отеческие о них попечения,
за внятное и терпеливое изъяснение обязанностей службы и, особенно,
за то, что он
один из иностранцев их корпуса носил на шее медный солдатский крест, горели нетерпением, в честь начальника своего, окрещенного любовью их к нему в Дымонова, скусить не
один патрон и порубиться на славу со шведом.
«Овраг — и смерть!» — произнес он глухо, ухватил мою лошадь
за узду, осадил ее, сделал шага два вперед, стал на
одно колено, дал знак казаку, чтобы он подержал его
за конец плаща, и могучею рукою разворотил шестом бугорки, что стояли перед нами.
—
За аттенцию [Аттенция — внимание, заботливость (фр.).] благодарю! Посмотрим, что такое, — говорил с важностью русский военачальник, во всем чрезвычайно осторожный, хладнокровный и разборчивый, прочитывая бумаги про себя по нескольку раз, с остановкою, во время которой он задумывался, и потом отдавая их
одну за другою собеседнику своему. Между тем в глазах последнего видимо разыгрывалось нетерпение пылкой души.
— Я предупреждал вас об этом; повторяю еще, тайна эта принадлежит не мне — лицу, которое составляет часть вашего войска
одними заслугами ему, без всяких еще
за них вознаграждений.
Князь Вадбольский. Врешь, Филька! С холма, где раскинут фельдмаршальский шалаш, видно все
за десяток верст; форпосты наши стоят далеко. А если удалой проводник — дай бог ему здоровья да поболее охоты помогать нам! — подвел против нас
один вздох, так еще беда не велика. Ну-тка лебединую!
— Я не приехал бы шутить в ужасную полночь к тебе, на твою мызу, где
одни черти
за волосы дерутся.
Но, вникнув хорошенько в существо дела, назовешь себя дураком
за то, что даже
одну минуту мог остановиться на возможности этого предположения.
Один был в котах, другой бос и имел
за плечами котомку и два четвероугольных войлочных лоскута [Подручники — род подушек, которые кладут раскольники во время земных поклонов на пол, под руки.].
Долго искал я средств, как утолить жажду моей души; мне встретился
один человек… он предложил мне средство… дал моим устам коснуться милостивой руки, в которой заключена судьба моя, поднял края завесы, скрывающей мое отечество, — и я спешил ухватиться
за то, что мне было предложено.
— Вижу, — сказал Адам с глубоким вздохом, — и понимаю, что средства, тобою избранные, могли быть верными в другом человеке, более гибком, более умеющем скрывать себя. Но для тебя, с твоею пороховою душой, —
одной минуты довольно, чтобы погубить тебя! Ты не можешь выдержать угнетения; ты не способен унижаться, обманывать: а твоя должность этого требует. Страшусь
за тебя: не ты — благородный, пылкий нрав твой изменит твоей тайне.
Взявшись
за ремесло лазутчика, он должен был твердо знать, что для ловли сельдей и китов бывает
одна пора; но если этот лукавый музыкант провел нас, искусников, — ибо часто в нашем ремесле случается, что тот, кто считает себя близко цели своего обмана, бывает сам обойден; на всякого мудреца бывает довольно простоты, — если тот лукавый музыкант, говорю я, проведал, кто пожалует сюда на праздник с Фюренгофом, и шепнет о том не в урочный час на ушко своему доброжелателю?..
На дворе все пришло в чинный порядок: между толпы крестьян и столов, устроенных для угощения их, оставлена была Шнурбаухом дорога, и по ней-то экипажи тянулись к террасе цепью,
один за другим.
— Что
за охота Луизе привязаться к этой кукле? — говорила
одна, золотовласая, как Церера [Церера — в Риме богиня плодородия и земледелия; то же, что Деметра в Греции (миф.).], и с лицом, испещренным веснушками, будто обрызганным грязью.
— Наглец неблагодарный! — кричал Глик, не помня себя от гнева. — Дерзость неимоверная в летописях мира! Как? воспользоваться моим добродушием; бесстыдно похитить плоды многолетних трудов моих! К суду вашему обращаюсь, именитое дворянство лифляндское! Имея в виду
одно ваше благо, благо Лифляндии, я соорудил это творение, готовился посвятить его вам, и вдруг… Вступитесь
за собственное свое дело, господа!
Одно заглавие скажет вам…
— Благородный воин никогда не берется
за ремесло доносчика, — возразил с негодованием
один шведский драгунский офицер, покачивая со стороны на сторону свою жесткую лосиную перчатку, — но всегда готов укоротить языки, оскорбляющие честь его государя.
Желая скорее описать свои новые чувства двоюродному брату, он искал его между гостей, но, к удивлению своему не найдя его, спросил у
одного из своих молодых соотечественников о причине этого отсутствия. Вопрошаемый, бывший дальний родственник баронессе, объяснил, что она отказала Густаву от дому
за неловкое представление им роли жениха, даже до забвения будто бы приличия.