Неточные совпадения
Она еще не
знает, что
в порядочном обществе и
в порядочной книге явная брань не может иметь места; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар.
— Да, я лет десять стоял там
в крепости с ротою, у Каменного Брода, —
знаете?
Я
знаю, старые кавказцы любят поговорить, порассказать; им так редко это удается: другой лет пять стоит где-нибудь
в захолустье с ротой, и целые пять лет ему никто не скажет «здравствуйте» (потому что фельдфебель говорит «здравия желаю»).
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же,
знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились.
В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть
в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.
У князя
в сакле собралось уже множество народа. У азиатов,
знаете, обычай всех встречных и поперечных приглашать на свадьбу. Нас приняли со всеми почестями и повели
в кунацкую. Я, однако ж, не позабыл подметить, где поставили наших лошадей,
знаете, для непредвидимого случая.
— Да, кажется, вот так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему
в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей, приложив руку ко лбу и сердцу, и просил меня отвечать ей, я хорошо
знаю по-ихнему и перевел его ответ.
— А Бог его
знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных
в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой, — штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о землю: — Никогда себе не прощу одного: черт меня дернул, приехав
в крепость, пересказать Григорью Александровичу все, что я слышал, сидя за забором; он посмеялся, — такой хитрый! — а сам задумал кое-что.
Вот видите, я уж после
узнал всю эту штуку: Григорий Александрович до того его задразнил, что хоть
в воду. Раз он ему и скажи...
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна быть счастлива, имея такого милого мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее муж, а что Казбич — разбойник, которого надо было наказать. Сами посудите, что ж я мог отвечать против этого?.. Но
в то время я ничего не
знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает, не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
— Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит
в углу, закутавшись
в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она
знает по-татарски, будет ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и
в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
«Послушайте, Максим Максимыч, — отвечал он, — у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал, не
знаю;
знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение — только дело
в том, что это так.
— А вот так: несмотря на запрещение Печорина, она вышла из крепости к речке. Было,
знаете, очень жарко; она села на камень и опустила ноги
в воду. Вот Казбич подкрался — цап-царап ее, зажал рот и потащил
в кусты, а там вскочил на коня, да и тягу! Она между тем успела закричать; часовые всполошились, выстрелили, да мимо, а мы тут и подоспели.
Он слушал ее молча, опустив голову на руки; но только я во все время не заметил ни одной слезы на ресницах его:
в самом ли деле он не мог плакать, или владел собою — не
знаю; что до меня, то я ничего жальче этого не видывал.
После полудня она начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но на дворе было жарче, чем
в комнате; поставили льду около кровати — ничего не помогало. Я
знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения конца, и сказал это Печорину. «Воды, воды!..» — говорила она хриплым голосом, приподнявшись с постели.
На другой день рано утром мы ее похоронили за крепостью, у речки, возле того места, где она
в последний раз сидела; кругом ее могилки теперь разрослись кусты белой акации и бузины. Я хотел было поставить крест, да,
знаете, неловко: все-таки она была не христианка…
Тут он пустился
в длинную диссертацию о том, как неприятно
узнавать новости годом позже — вероятно, для того, чтоб заглушить печальные воспоминания.
— С Казбичем? А, право, не
знаю… Слышал я, что на правом фланге у шапсугов есть какой-то Казбич, удалец, который
в красном бешмете разъезжает шажком под нашими выстрелами и превежливо раскланивается, когда пуля прожужжит близко; да вряд ли это тот самый!..
— Слава Богу! — сказал Максим Максимыч, подошедший к окну
в это время. — Экая чудная коляска! — прибавил он, — верно какой-нибудь чиновник едет на следствие
в Тифлис. Видно, не
знает наших горок! Нет, шутишь, любезный: они не свой брат, растрясут хоть англинскую!
— Ну полно, полно! — сказал Печорин, обняв его дружески, — неужели я не тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, — Бог
знает!.. — Говоря это, он уже сидел
в коляске, и ямщик уже начал подбирать вожжи.
Теперь я должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не
знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз
в моей жизни на большой дороге; следовательно, не могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек и сожалений.
Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно. Хотя я переменил все собственные имена, но те, о которых
в нем говорится, вероятно себя
узнают, и, может быть, они найдут оправдания поступкам,
в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз? Долго я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не
знаю отчего, она произвела на меня самое неприятное впечатление.
В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать? я часто склонен к предубеждениям…
Я привстал и взглянул
в окно: кто-то вторично пробежал мимо его и скрылся Бог
знает куда.
Казак мой был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсем одетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько времени из окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на дальний берег Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на вершине коего белеется маячная башня, я отправился
в крепость Фанагорию, чтоб
узнать от коменданта о часе моего отъезда
в Геленджик.
— А Бог ее
знает, кто она, коли не дочь; да вон старуха сидит теперь
в своей хате.
Она села против меня тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои, и не
знаю почему, но этот взор показался мне чудно-нежен; он мне напомнил один из тех взглядов, которые
в старые годы так самовластно играли моею жизнью.
Пробираясь берегом к своей хате, я невольно всматривался
в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца; луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то
в белом сидел на берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег
в траве над обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался,
узнав мою русалку.
— Послушай, слепой! — сказал Янко, — ты береги то место…
знаешь? там богатые товары… скажи (имени я не расслышал), что я ему больше не слуга; дела пошли худо, он меня больше не увидит; теперь опасно; поеду искать работы
в другом месте, а ему уж такого удальца не найти.
Спустясь
в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся
в гору; то были большею частию семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться по истертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей; видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их
в заблуждение, но, скоро
узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись.
—
В чем это? — спросил я, желая
узнать мнение человека, который до сих пор молчал.
— Другая идея вот: мне хотелось вас заставить рассказать что-нибудь; во-первых, потому, что слушать менее утомительно; во-вторых, нельзя проговориться; в-третьих, можно
узнать чужую тайну; в-четвертых, потому, что такие умные люди, как вы, лучше любят слушателей, чем рассказчиков. Теперь к делу: что вам сказала княгиня Лиговская обо мне?
— Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ей заметил, что, верно, она вас встречала
в Петербурге, где-нибудь
в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством.
В ее воображении вы сделались героем романа
в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя
знал, что она говорит вздор.
Княгиня лечится от ревматизма, а дочь Бог
знает от чего; я велел обеим пить по два стакана
в день кислосерной воды и купаться два раза
в неделю
в разводной ванне.
Княгиня, кажется, не привыкла повелевать; она питает уважение к уму и знаниям дочки, которая читала Байрона по-английски и
знает алгебру:
в Москве, видно, барышни пустились
в ученость и хорошо делают, право!
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала,
зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет
в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет
в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув руки за спину, и никого не
узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел случай вступить
в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне: она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон самой милой улыбкою.
— Нет еще; я говорил раза два с княжной, не более, но
знаешь, как-то напрашиваться
в дом неловко, хотя здесь это и водится… Другое дело, если бы я носил эполеты…
— Я
знала, что вы здесь, — сказала она. Я сел возле нее и взял ее за руку. Давно забытый трепет пробежал по моим жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне
в глаза своими глубокими и спокойными глазами:
в них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.
Я
знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, навеки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется неприкосновенным
в душе моей; я ей это повторял всегда, и она мне верит, хотя говорит противное.
Княжна подошла к своей матери и рассказала ей все; та отыскала меня
в толпе и благодарила. Она объявила мне, что
знала мою мать и была дружна с полдюжиной моих тетушек.
У меня есть до тебя просьба: ты будешь нынче у них вечером; обещай мне замечать все: я
знаю, ты опытен
в этих вещах, ты лучше меня
знаешь женщин…
Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов: душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается
в том, что так должно; она
знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается своей собственной жизнью, — лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка.
Я говорил правду — мне не верили: я начал обманывать;
узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен
в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался.
Она посмотрела на меня пристально, покачала головой — и опять впала
в задумчивость: явно было, что ей хотелось что-то сказать, но она не
знала, с чего начать; ее грудь волновалась…
Она недовольна собой; она себя обвиняет
в холодности… О, это первое, главное торжество! Завтра она захочет вознаградить меня. Я все это уж
знаю наизусть — вот что скучно!
— То зачем же ее преследовать, тревожить, волновать ее воображение?.. О, я тебя хорошо
знаю! Послушай, если ты хочешь, чтоб я тебе верила, то приезжай через неделю
в Кисловодск; послезавтра мы переезжаем туда. Княгиня остается здесь дольше. Найми квартиру рядом; мы будем жить
в большом доме близ источника,
в мезонине; внизу княгиня Лиговская, а рядом есть дом того же хозяина, который еще не занят… Приедешь?..
— Простите меня, княжна! Я поступил как безумец… этого
в другой раз не случится: я приму свои меры… Зачем вам
знать то, что происходило до сих пор
в душе моей? Вы этого никогда не
узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте.
— Я этого не говорю… но вы
знаете, есть случаи… — прибавил он, хитро улыбаясь, —
в которых благородный человек обязан жениться, и есть маменьки, которые по крайней мере не предупреждают этих случаев…
В восемь часов пошел я смотреть фокусника. Публика собралась
в исходе девятого; представление началось.
В задних рядах стульев
узнал я лакеев и горничных Веры и княгини. Все были тут наперечет. Грушницкий сидел
в первом ряду с лорнетом. Фокусник обращался к нему всякий раз, как ему нужен был носовой платок, часы, кольцо и прочее.
— Так ты не женишься на Мери? не любишь ее?.. А она думает…
знаешь ли, она влюблена
в тебя до безумия, бедняжка!..