Неточные совпадения
Матушка кинулась к нему, а он схватил ее руку, прижал ее к лицу — и тотчас же
умер под шепот отходной, которую начал читать над ним прибежавший полковой священник.
«Как она прекрасна, и о чем она может так грустить и плакать?
Матушка непременно должна все это знать», — думал я и тоже во что бы то ни стало хотел это узнать, с тем чтобы, если можно, сделаться другом этой девушки. Ведь она сама же просила меня об этом. А я хотел
умереть за нее, лишь бы она так не грустила и не плакала.
Я понимал, что она сделала, и она мне казалась героинею — и притом такою искреннею, такою прекрасною, что я готов был за нее
умереть; а когда я перестал философствовать и сделался снова свидетелем разговора, который она вела с
матушкою, добрые чувства мои к ней еще более усилились.
А потом он
умер,
матушка меня к чужому лавочнику в такую же науку отдала: я опять рожи чертить да к звукам прислушиваться.
«Что же, — думаю я, —
матушка умерла праведницей, а кончина ее обратила беспокойного и строптивого дядю моего к христианскому смирению. Благому духу моей матери это сладчайшая награда, и не обязан ли я смотреть на все совершившееся как на исполнение предначертаний Промысла, ищущего каждой заблудшей овцы?»
— Как вы несправедливы ко мне. Что, если мы поедем, а
матушка умрет, — что даже посторонние скажут? С какими чувствами мы будем веселиться?
Засуетились по кельям… «С матушкой попритчилось!..
Матушка умирает», — передавали одни келейницы другим, и через несколько минут весть облетела всю обитель… Сошлись матери в игуменьину келью, пришла и Марья Гавриловна. Все в слезах, в рыданьях. Фленушка, стоя на коленях у постели и склонив голову к руке Манефы, ровно окаменела…
— Потом я после обеда поехала за этим платьем; приезжаю — уж совсем не то: «Я, говорит, не могу ехать,
матушка умирает…» Ну ведь, знаете, папа, она каждый день умирает.
Неточные совпадения
Запомнил Гриша песенку // И голосом молитвенным // Тихонько в семинарии, // Где было темно, холодно, // Угрюмо, строго, голодно, // Певал — тужил о
матушке // И обо всей вахлачине, // Кормилице своей. // И скоро в сердце мальчика // С любовью к бедной матери // Любовь ко всей вахлачине // Слилась, — и лет пятнадцати // Григорий твердо знал уже, // Кому отдаст всю жизнь свою // И за кого
умрет.
― Он копошится и приговаривает по-французски скоро-скоро и, знаешь, грассирует: «Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir…» [«Надо ковать железо, толочь его, мять…»] И я от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И стала спрашивать себя, что это значит. И Корней мне говорит: «родами, родами
умрете, родами,
матушка»… И я проснулась…
— Нет,
матушка, другого рода товарец: скажите, у вас
умирали крестьяне?
«Довольно! — произнес он решительно и торжественно, — прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не
умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и — довольно,
матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и… и воли, и силы… и посмотрим теперь! Померяемся теперь! — прибавил он заносчиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. — А ведь я уже соглашался жить на аршине пространства!
Старого бурмистра
матушка очень любила: по мнению ее, это был единственный в Заболотье человек, на совесть которого можно было вполне положиться. Называла она его не иначе как «Герасимушкой», никогда не заставляла стоять перед собой и пила вместе с ним чай. Действительно, это был честный и бравый старик. В то время ему было уже за шестьдесят лет, и
матушка не шутя боялась, что вот-вот он
умрет.