Неточные совпадения
У них
была баня, в которой бабушка
проводила целый субботний вечер: здесь она мыла головы не только двум своим незамужним дочерям, а моим теткам, но и самому барону — своему мужу, а моему деду, которого я по этому случаю считал большим бесстыдником.
Я, впрочем, не помню, как шли все эти переговоры и сделки, потому что едва ли не первым делом моей матери после того, как она овдовела,
было отвезти меня в Петербург, где, при содействии некоторых доброжелателей, ей удалось приютить меня в существовавшее тогда отделение малолетних, откуда детей по достижении ими известного возраста переводили в кадетские корпуса.
Самое оставление нас в карцере
было признано неудобным — и нас
отвели в один из дальних корпусных, флигелей, где в наше временное пользование
были представлены три большие комнаты нижнего этажа.
Через час мы все
были пьяны, и не знавшие что с нами делать мужики запрягли парою одну из своих крытых телег, упаковали нас туда как умели и
отвезли в корпус.
Желания мои сбылись: ко мне подошел наш блестящий товарищ Виктор Волосатин — и,
отведя меня в угол, где
были сбиты в кучу все прочие товарищи моего бедствия, сказал...
Не
сводя с нее глаз, я все находил ее прекраснее и прекраснее, и она в самом деле
была недурна: у нее
были прелестные белокурые волосы, очень-очень доброе лицо и большие, тоже добрые, ласковые серые глаза, чудная шея и высокая, стройная фигура, а я с детства моего страстно любил женщин высокого роста, чему, вероятно, немало обязан стройной фигуре А. Паулы Монти, изображение которой висело на стене в моей детской комнате и действовало на развитие моего эстетического вкуса.
К кому мы ни обращались за сведениями о своем вознице, все это
было напрасно: никто не давал нам никакого определительного ответа; но, наконец, какой-то извозчик сжалился и, стребовав с нас рубль за открытие томившей нас тайны, сообщил нам, что Кирилл «
водит по Москве медведя».
Много церемониться
было не из чего — и мы откровенно выразили ему наши опасения; но Кирилл нас тотчас же благородно успокоил, и притом сделал самому себе некоторый комплимент, сказав, что он
водил медведя, держа рассудок в сумке, и
пил только на чужой счет своих земляков, а все деньги забил в сапоги под стельку, — и потому когда товарищи захотели снять с него и пропить те сапоги, то он тут сейчас очувствовался и вскричал караул, но сапог снять не дал, а лучше согласился претерпеть неудовольствие на самом себе, что и последовало.
В Нежине я убежал в какой-то городской монастырь и потребовал, чтобы меня
проводили к настоятелю, но настоятель
был в отлучке, и в его отсутствии монастырем правил монах, которого мне назвали отцом Диодором.
Я весьма несмело объяснил с замешательством, зачем пришел. Инок слушал меня, как мне показалось с первых же моих слов, без всякого внимания, и во все время — пока я разъяснял мрачное настроение души моей, требующей уединения и покоя, — молча подвигал то одну, то другую тарелку к своей гостье, которая
была гораздо внимательнее к моему горю: она не
сводила с меня глаз, преглупо улыбаясь и чавкая крахмалистый рахат-лукум, который лип к ее розовым деснам.
Она сказала мне, что и самый город Киев она выбрала для нашего житья, во-первых, потому, что не хотела, чтобы я
проводил юность между чужеземным населением в Лифляндии, которая хотя и
была ее родиной, но для меня не годится.
Трезвая речь моей доброй матери, каждое слово которой дышало такою возвышенною и разумною обо мне попечительностию и заботою,
была силоамскою купелью, в которой я окунулся и стал здоров, и бодр, и чист, как будто только слетел в этот мир из горних миров, где не
водят медведей и не говорят ни о хлебе, ни о вине, ни о палачах, ни о дамах, для счастья которых нужен рахат-лукум, или «рогатый кум», как мы его называли в своем корпусе.
Затем Пенькновский открыл мне, что он на войне не
будет никого бить из товарищей и только возьмет в плен нашего военачальника, а потом полюбопытствовал, куда лежит мой путь, — и, узнав, что я иду домой, вызвался меня
проводить и дорогою спросил: «Что говорят у вас про венгерскую революцию?»
Я хотел возражать, но матушка, закрыв мне с улыбкою рот своею ладонью, поцеловала меня в голову и вышла в свою комнату, чтобы надеть шляпу. Потом я
проводил ее до дому дяди, а сам, отправясь к Альтанскому, и не заметил, как время ушло за полночь, и я не
поспел проводить maman.
Мать моя
была не одна возмущена тем, что Б.
провел за усы киевского Кошута, — Альтанскому это
было еще более противно; но как матушка этим возмущалась, то Альтанский старался скрыть свое негодование и рифмовал «отец, молодец, наконец и ларец».
— В твою комнату? зачем это? — спросил он меня с легкою гримаской; но, услыхав от меня то, что я должен
был ему передать по поручению maman, он вдруг смялся, и на выхоленном лице его мелькнули черты, которые я видел на нем, когда обнаружилось, что Кирилл
водил его под видом палача по королевецкой ярмарке.
Отпуском меня отсюда не торопились: денег, за которыми я приехал, не
было в сборе, — их
свозили в губернский город из разных уездов; все это шло довольно медленно, и я этим временем
свел здесь несколько очень приятных знакомств; во главе их
было семейство хозяина, у которого я пристал с моими двумя присяжными солдатами, и потом чрезвычайно живой и веселый живописец Лаптев, который занимался в это время роспискою стен и купола местного собора и жил тут же, рядом со мною, в комнате у того же самого небогатого дворянина Нестерова.
Он имел от роду лет тридцать пять, происходил откуда-то из мещан;
провел всю свою жизнь в занятиях церковною живописью,
был очень умен и наблюдателен; любил кутнуть и считал себя знатоком церковного пения, постоянно распевал разные херувимские и концерты, но
пел их не сплошь, а только одни басовые партии, отчего, если его слушать из-за стены, выходило похоже на пение сумасшедшего.
Я не знал какую именно, но знал, что она должна
быть совсем не похожа на ту, которую я
проводил до сих пор и которую уважал…
Я за ним не последовал, тем охотнее, что никакой луны не
было — и я считал затею Лаптева о прогулке пустою фантазиею, а потому,
проводив его, я уснул глубоким и сладким сном, но… вдруг совершенно неожиданно проснулся — точно меня кто в бок толкнул; я открыл глаза: луна светила в окно, обливая длинную анфиладу огромных опустелых палат бледным дрожащим светом.
Он более не утешал меня, да я и не требовал утешения: я
провел несколько дней, молясь на могиле матери, и уехал отсюда навсегда, к Кольбергу. Более мне ничего не оставалось делать: я
был выбит из старой колеи и должен
был искать новой.