Неточные совпадения
Мы во всю мочь спорили, очень сильно напирая на то,
что у немцев железная воля,
а у нас ее нет — и
что потому нам, слабовольным людям, с немцами опасно спорить — и едва ли можно справиться. Словом, мы вели спор, самый в наше время обыкновенный и, признаться сказать, довольно скучный, но неотвязный.
— Слушал я, слушал, господа, про
что вы толкуете, и вижу,
что просто вы из пустого в порожнее перепускаете. Ну, положим,
что у господ немцев есть хорошая, твердая воля,
а у нас она похрамывает, — все это правда, но все-таки в отчаяние-то отчего тут приходить? — ровно не от
чего.
— Нет-с: именно в деле с немцем, который без расчета шагу не ступит и, как говорят, без инструмента с кровати не свалится;
а во-вторых, не слишком ли вы много уже придаете значения воле и расчетам? Мне при этом всегда вспоминаются довольно циничные, но справедливые слова одного русского генерала, который говорил про немцев: какая беда,
что они умно рассчитывают,
а мы им такую глупость подведем,
что они и рта разинуть не успеют, чтобы понять ее. И впрямь, господа; нельзя же совсем на это не понадеяться.
—
Что же? — и вы мне тоже ужасно надоели с этим немецким железом: и железный-то у них граф, и железная-то у них воля, и поедят-то они нас поедом. Тпфу ты, чтобы им скорей все это насквозь прошло! Да
что это вы, господа, совсем ума,
что ли, рехнулись? Ну, железные они, так и железные,
а мы тесто простое, мягкое, сырое, непропеченное тесто, — ну,
а вы бы вспомнили,
что и тесто в массе топором не разрубишь,
а, пожалуй, еще и топор там потеряешь.
— Нет, я совсем не об этих аргументах. Таким похвальбам я даю так же мало значения, как вашим страхам;
а я просто говорю о природе вещей, как видел и как знаю,
что бывает при встрече немецкого железа с русским тестом.
Пора бы вам начать отвыкать от этой гадости,
а учиться брать дело просто; я не хвалю моих земляков и не порицаю их,
а только говорю вам,
что они себя отстоят, — и умом ли, глупостью ли, в обиду не дадутся;
а если вам непонятно и интересно, как подобные вещи случаются, то я, пожалуй, вам что-нибудь и расскажу про железную волю.
Снегу и морозов еще не было, но шли проливные дожди, сменявшиеся пронизывающими туманами; северные ветры дули так,
что, казалось, хотели выдуть мозг костей,
а грязь повсеместно была такая невылазная,
что можно было представить, какой ад должны представлять теперь грунтовые почтовые дороги.
— Зачем вы не удержали его? Зачем не уговорили его хоть подождать попутчика? — пенял я в «горчичном доме», но там отвечали,
что они уговаривали и представляли туристу все трудности пути; но
что он непоколебимо стоял на своем,
что он дал слово ехать не останавливаясь — и так поедет;
а трудностей никаких не боится, потому
что имеет железную волю.
Не знаю, как теперь,
а тогда Василев Майдан была холодная, бесприютная станция в открытом поле. Довольно безобразный, обшитый тесом дом, с двумя казенными колоннами на подъезде, смотрел неприветливо и нелюдимо — и на самом деле, сколько мне известно, дом этот был холоден; но тем не менее я так устал,
что решился здесь заночевать.
Лицо этого незнакомца я в первую минуту не рассмотрел, но, признаться, чуть не обругал его за то,
что он едва не сшиб меня дверью с ног. Но
что меня удивило и заставило обратить на него особенное внимание — это то,
что он не вышел в отворенную им дверь, как я мог этого ожидать,
а напротив, снова возвратился назад и начал преспокойно шагать из угла в угол по отвратительной, пустой комнате, едва-едва освещенной сильно оплывшею сальною свечою.
— О да, я третий день, — отвечал он спокойно. —
А что такое?
Что он нахватает — вы это увидите из развития нашей истории,
а теперь идем по порядку.
А между тем железная воля Пекторалиса, приносившая свою серьезную пользу там, где нужна была с его стороны настойчивость, и обещавшая ему самому иметь такое серьезное значение в его жизни, у нас по нашей русской простоте все как-то смахивала на шутку и потешение. И
что всего удивительней, надо было сознаться,
что это никак не могло быть иначе; так уже это складывалось.
— Штуку замочил? — повторил в раздумье Гуго и сейчас же сообразил: — ах да… это… это так.
А что, вы удивились,
а?
И он тотчас же приятельски сообщил мне,
что всегда имел такое намерение выучиться по-русски, потому
что хотя он и замечал,
что в России живут некоторые его земляки, не зная, как должно, русского языка, но
что это можно только на службе,
а что он, как человек частной профессии, должен поступать иначе.
— Нет, ничего, — отвечал он и пил свой ужасный чай;
а когда удивлялись,
что он, будучи немцем, может пить такой крепкий чай, то он имел мужество отвечать,
что он это любит.
Экипаж был мудрен и имел такой вид,
что ездившего на нем Пекторалиса мужики прозвали «мордовским богом»; но
что всего хуже — кресло, лишенное своего комнатного покоя, ни за
что не хотело путешествовать, оно не выдерживало тряски и очень часто соскакивало с рамы, и от этого не раз случалось,
что лошадь Гуго прибегала домой одна,
а потом через час или два плелся бедный Гуго, таща у себя на загорбке свое кресло.
— Дело торговое,
а ты не хвались,
что знаешь. Это тебе за похвальбу наука.
— И, матинька, какая нынче совесть!.. коней у меня много, смотри и выбирай любого, какого знаешь, —
а что такое за совесть!
—
А мой тебе совет — никому, матинька, и не верь и ни на кого не полагайся;
что такое на людей полагаться?
Что, ты сам дурак,
что ли, какой вырос?
— Да
что отказать-то? Сто рублей, разумеется, деньги — и отчего их не взять,
а только мне неприятно,
что ты жалеть будешь.
— Ну, поблагодаришь-то после, как наездишься;
а только если
что не по-твоему в ней выйдет, так смотри, помни уговор: не ругайся, не пожалуйся, потому
что я твоего вкуса не знаю,
чего ты желал.
— Ну, молодец, если так,
а у меня, брат, вот воли-то совсем нет. Много раз я решался, дай стану со всеми честно поступать, но все никак не выдержу.
Что ты будешь делать — и попу на духу после каюсь, да уже не воротишь.
А у вас, у лютеран, ведь совсем и не каются?
В одном из окон при свете луны ему показалось,
что он видел длинную фигуру Дмитрия Ерофеича, который, вероятно, еще не спал и любовался луною,
а может быть, и собирался молиться. Гуго вздохнул, взял лошадь под уздцы и повел ее со двора, — и как только за Пекторалисом заперли ворота, в окошечке Дмитрия Ерофеича засветился тихий огонек: вероятно, старичок зажег лампадку и стал на молитву.
—
А что, бишь, я все забываю тебя спросить: какова твоя лошаденка?
И людям он с добротою сердечною сообщал,
что вот-де Гуго Карлыч нашу Окрысу очень хвалит,
а сам все думал: «
Что это за чертов такой немец, ей-право, во всю мою жизнь со мной такая первая оказия: надул человека до бесчувствия,
а он не ругается и не жалуется».
Мы недолго оставались без вестей от Пекторалиса: через месяц после своего выезда он написал мне,
что соединился браком, и называл свою жену по-русски, Кларой Павловной;
а еще через месяц он припожаловал к нам назад с супругою, которую мы, признаться сказать, все очень нетерпеливо желали видеть и потому рассматривали ее с несколько нескромным любопытством.
Я тогда в первый раз видел эту странную игру природы и соболезновал,
что бедный Гуго, вместо одной пары обуви и перчаток, должен был покупать для жены две разные; но только соболезнование это было напрасно, потому
что madame Пекторалис делала это иначе: она брала и обувь и перчатки на бόльшую мерку, и оттого у нее всегда одна нога была в сапоге, который был впору,
а другая в таком, который с ноги падал. То же было и с рукою, если когда дело доходило до перчаток.
Но вот
что могло несколько удивлять — это
что никто не видал никаких проявлений этой воли. Клара Пекторалис жила себе как самая обыкновенная немка: варила мужу суп, жарила клопс и вязала ему чулки и ногавки,
а в отсутствие мужа, который в то время имел много работы на стороне, сидела с состоявшим при нем машинистом Офенбергом, глупейшим деревянным немцем из Сарепты.
Мне показалось,
что Клара Пекторалис при этом известии побледнела,
а Офенберг как будто потерялся до того,
что сам Гуго обратил на это внимание и, расхохотавшись, сказал...
— О! ты не ждал этого, бедный разиня! — И с этими словами он повернул к себе деревянного гернгутера, сильно хлопнул его по плечу и произнес: — Ну, ничего, не грусти, Офенберг, не грусти, я и о тебе подумал — я тебя не оставлю, и ты будешь со мною,
а теперь отправляйся сейчас в город и привези оттуда много шампанского и все то,
что я купил по этой записке.
— О нет; это мы еще будем пировать там, когда хорошо пойдет мое дело,
а теперь я делаю пир потому,
что я сегодня буду жениться.
— Дело самое простое: у меня с Кларинькой так было положено,
что когда у меня будет три тысячи талеров, я буду делать с Кларинькой нашу свадьбу. Понимаете, только свадьбу и ничего более,
а когда я сделаюсь хозяином, тогда мы совсем как нужно женимся. Теперь вы понимаете?
— Да, да, да, я и сам знаю,
что я удивительный человек, — у меня железная воля!
А вы разве не поняли,
что я вам давно сказал,
что, получая три тысячи талеров, я еще не буду на верху блаженства,
а буду только близко блаженства?
А дело было вот в
чем: через час после ухода от Пекторалиса последнего гостя, Гуго на рассвете серого дня вышел на крыльцо своего флигеля, звонко свистнул и крикнул...
Я просто своим ушам не верил; но мой человек твердо стоял на своем и добавил,
что Гуго и Офенберг дерутся опасно — запершись на ключ, так
что видеть ничего не видно, и крику, говорит, из себя не пущают,
а только слышно, как ужасно удары хлопают и барыня плачет.
— Ну да
что же «по мордам», — это ведь не одни русские по мордам дерутся,
а во-вторых, за
что же вы это, однако, так друг друга обеспокоили?
Уезжая, он жену, разумеется, взял с собою, но Офенберга не взял. Этот бедняк оставался у нас до поправки здоровья, пострадавшего в русской войне; но на Пекторалиса не жаловался,
а только говорил,
что никак не может догадаться, за
что воевал.
Пекторалис трудился и богател,
а Сафроныч ленился, запивал и приходил к разорению. Имея такого конкурента, как Пекторалис, Сафроныч уже совсем оплошал и шел к неминучей нищете, но тем не менее все сидел на своих задах и ни за
что не хотел выйти.
— И, да
что же такое, господа? — отвечал беспечный Сафроныч, —
что вы меня все этим немцем пугаете? Пустое дело: ведь и немец не собака — и немцу хлеб надо есть;
а на мой век станет.
— Ну так
что же такое?
А может быть, это так нужно, чтобы он за меня работал.
А с пепелища своего я все-таки не пойду.
— Да ведь это оно так кажется,
что не мудрено, но оно у нас все лядащенькое, все ветхое: пока оно стоит на месте, так и цело;
а тронешь — все рассыпется.
— Ну для
чего же нам новое покупать, деньги тратить, — надо старину беречь,
а береженого и бог бережет. Да мне и приказный Жига говорит: «Я, говорит, тебе по своему самому хитрому рассудку советую: не трогайся; мы, говорит, этого немца сиденьем передавим».
— Помилуйте,
что же ему врать! Если бы он, конечно, это трезвый говорил, то он тогда, разумеется, может по слабости врать;
а то он это и пьяный божится: ликуй, говорит, Сафроныч, велии это творятся дела не к погибели твоей,
а ко славе и благоденствию.
— Непременно подавится. Жига это умно судил: мы, говорит, люди русские — с головы костисты,
а снизу мясисты. Это не то
что немецкая колбаса, ту всю можно сжевать,
а от нас все что-нибудь останется.
—
А вот ты об этом и думай, да с приказным поговори;
а я имел право тебе все щели забить, потому
что о них в твоем контракте ничего не сказано.
— Беги, милый, беги; он уже что-нибудь скаверзит, либо
что, либо
что, либо еще
что. Ну,
а пока я тебе, пожалуй, хоть одно звено в своем заборчике разгорожу. Сафроныч успокоился — щель ему открывалась. Утвердили они одну лесенку с одной стороны, другую с другой, и началось опять у Сафроновых хоть неловкое,
а все-таки какое-нибудь с миром сообщение. Пошла жена Сафроныча за водою,
а он сам побежал к приказному Жиге, который ему в давнее время контракт писал, — и, рыдая, говорит свою обиду...
— Так и так, — говорит, — все ты меня против немца обнадеживал,
а со мною вот
что теперь сделано, и все это по твоей вине, и за твой грех все мы с птенцами должны, — говорит, — гладом избыть. Вот тебе и слава моя и благополучие!
Да у меня и дети не великоньки, того гляди которого за
чем пошлешь,
а он пузо занозит, или свалится, или ножку сломит;
а порою у меня по супружескому закону баба бывает в году грузная, ловко ли ей все это через забор прыгать?